В родном углу

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

В РОДНОМ УГЛУ 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

В РОДНОМ УГЛУ 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

I 

Донецкая дорога. Невеселая станция, одиноко белеющая в 
степи, тихая, со стенами, горячими от зноя, без одной тени и, похоже, без людей. Поезд уже ушел, покинув вас здесь, и шум его 
слышится чуть–чуть и замирает наконец... Около станции пустынно и нет других лошадей, кроме ваших. Вы садитесь в коляску – это так приятно после вагона – и катите по степной дороге, 
и перед вами мало–помалу открываются картины, каких нет под 
Москвой, громадные, бесконечные, очаровательные своим однообразием. Степь, степь – и больше ничего; вдали старый курган 
или ветряк; везут на волах каменный уголь... Птицы, в одиночку, 
низко носятся над равниной, и мерные движения их крыльев нагоняют дремоту. Жарко. Прошел час–другой, а все степь, степь, и 
все курган вдали. Ваш кучер рассказывает что–то, часто указывая 
кнутом в сторону, что–то длинное и ненужное, и душой овладевает спокойствие, о прошлом не хочется думать... 
За Верой Ивановной Кардиной выехали на тройке. Кучер уложил вещи и стал поправлять сбрую. 
– Все, как было, – сказала Вера, оглядываясь. – В последний 
раз я была здесь еще девочкой, лет десять назад. Помню, выезжал 
за мной тогда старик Борис. Что, он жив еще? 
Кучер ничего не ответил и только сердито, по–хохлацки поглядел на нее и полез на козла. 
Нужно было проехать от станции верст тридцать, и Вера тоже 
поддалась обаянию степи, забыла о прошлом и думала только о 
том, как здесь просторно, как свободно; ей, здоровой, умной, красивой, молодой – ей было только 23 года – недоставало до сих 
пор в жизни именно только этого простора и свободы. 
Степь, степь... Лошади бегут, солнце все выше, и кажется, что 
тогда, в детстве, степь не бывала в июне такой богатой, такой 
пышной; травы в цвету – зеленые, желтые, лиловые, белые, и от 
них, и от нагретой земли идет аромат; и какие–то странные синие 
птицы по дороге... Вера давно уже отвыкла молиться, но теперь 
шепчет, превозмогая дремоту: 
– Господи, дай, чтобы мне было здесь хорошо. 
А на душе покойно, сладко, и, кажется, согласилась бы всю 
жизнь ехать так и смотреть на степь. Вдруг неожиданно глубокий 
овраг, поросший молодым дубом и ольхой; потянуло влагой – 
должно быть, ручей внизу. На этой стороне, у самого края оврага, 

3 

вспорхнула с шумом стая куропаток. Вера вспомнила, что когда–
то к этому оврагу ходили по вечерам гулять; значит, уже усадьба 
близко! И вот в самом деле виднеются вдали тополи, клуня; в 
стороне черный дым: это жгут старую солому. Вот тетя Даша 
идет навстречу и машет платком; дедушка на террасе. Боже, какая радость! 
– Милая! милая! – говорила тетя, вскрикивая, как в истерике. – 
Приехала наша настоящая хозяйка! Пойми, ведь ты наша хозяйка, наша королева! Тут все твое! Милая, красавица, я не тетка, а 
твоя послушная раба! 
У Веры никого не было родных, кроме дедушки и тети; мать 
умерла уже давно, отец, инженер, умер три месяца назад в Казани, проездом из Сибири. Дедушка был с большой седой бородой, 
толстый, красный, с одышкой, и ходил, выпятив вперед живот и 
опираясь на палку. Тетя, дама лет сорока двух, одетая в модное 
платье с высокими рукавами, сильно стянутая в талии, очевидно, 
молодилась и еще хотела нравиться; ходила она мелкими шагами, 
и у нее при этом вздрагивала спина. 
– Ты будешь нас любить? – говорила она, обнимая Веру. – Ты 
не гордая? 
По желанию дедушки отслужили благодарственный молебен, 
потом долго обедали – и для Веры началась ее новая жизнь. Ей 
отвели лучшую комнату, снесли туда все ковры, какие только 
были в доме, поставили много цветов; и когда она вечером легла 
в свою уютную, широкую, очень мягкую постель и укрылась 
шелковым одеялом, от которого пахло старым лежалым платьем, 
то засмеялась от удовольствия. 
Тетя Даша пришла на минутку, чтобы пожелать ей спокойной 
ночи. 
– Вот ты и приехала, слава богу, – сказала она, садясь на постель. – Как видишь, живем хорошо, лучше и не нужно. Только 
вот одно: дедушка твой плох! Беда, как плох! Задыхается и уж 
забываться стал. А ведь – помнишь? – какое здоровье, какая сила! 
Неукротимый был человек... Прежде, бывало, чуть прислуга не 
угодит или что, как вскочит и – «Двадцать пять горячих! Розог!» 
А теперь присмирел и не слыхать его. И то сказать, не те времена 
теперь, душечка; бить нельзя. Оно, конечно, зачем бить, но и распускать тоже не следует. 
– Тетя, а их теперь бьют? – спросила Вера. 

4 

– Приказчик, случается, бьет, а я нет. Бог с ними! И дедушка 
твой, по старой памяти, иной раз замахнется палкой, но бить не 
бьет. 
Тетя Даша зевнула и перекрестила рот, потом правое ухо. 
– Здесь не скучно жить? – спросила Вера. 
– Как тебе сказать? Помещики теперь перевелись, не живут 
тут; но зато понастроили кругом заводов, душечка, и тут этих 
инженеров, докторов, штейгеров – сила! Конечно, спектакли, 
концерты, но больше все карты. И к нам ездят. Бывает у нас доктор Нещапов, из завода, такой красивый, интересный! В твою фотографию влюбился. Я уж и решила: ну, думаю, это Верочкина 
судьба. Молодой, красивый, со средствами – партия, одним словом. Ну, да ведь и ты у меня невеста хоть куда. Фамилии хорошей, имение наше заложено, но – что ж? – зато устроено, не запущено; моя тут есть часть, но все тебе останется; я твоя послушная раба. И покойный мой брат, папочка твой, пятнадцать 
тысяч оставил... Ну, однако, я вижу, у тебя глазки слипаются. 
Спи, деточка. 
На другой день Вера долго гуляла около дома. Сад, старый, 
некрасивый, без дорожек, расположенный неудобно, по скату, 
был совершенно заброшен: должно быть, считался лишним в хозяйстве. Много ужей. Удоды летали под деревьями и кричали – 
«у–ту–тут!» таким тоном, как будто хотели о чем–то напомнить. 
Внизу была река, поросшая высоким камышом, а за рекой, в полуверсте от берега, – деревня. Из сада Вера пошла в поле; глядя в 
даль, думая о своей новой жизни в родном гнезде, она все хотела 
понять, что ждет ее. Этот простор, это красивое спокойствие степи говорили ей, что счастье близко и уже, пожалуй, есть; в сущности, тысячи людей сказали бы: какое счастье быть молодой, 
здоровой, образованной, жить в собственной усадьбе! И в то же 
время нескончаемая равнина, однообразная, без одной живой 
души, пугала ее, и минутами было ясно, что это спокойное зеленое чудовище поглотит ее жизнь, обратит в ничто. Она молода, 
изящна, любит жизнь; она кончила в институте, выучилась говорить на трех языках, много читала, путешествовала с отцом, – но 
неужели все это только для того, чтобы в конце концов поселиться в глухой степной усадьбе и изо дня в день, от нечего делать, 
ходить из сада в поле, из поля в сад и потом сидеть дома и слушать, как дышит дедушка? Но что же делать? Куда деваться? И 
никак она не могла дать себе ответа, и когда возвращалась домой, 

5 

то думала, что едва ли здесь она будет счастлива и что ехать со 
станции сюда гораздо интереснее, чем жить здесь. 
Приехал из завода доктор Нещапов. Он был врачом, но года 
три назад взял на заводе пай и стал одним из хозяев и теперь не 
считал медицину своим главным делом, хотя и занимался практикой. Наружно это был бледный, стройный брюнет в белом жилете; понять же, что у него в душе и в голове, было трудно. Здороваясь, он поцеловал у тети Даши руку и потом то и дело вскакивал, чтобы подать стул или уступить место, все время был 
очень серьезен и молчал, и если начинал говорить, то почему–то 
первую фразу его нельзя было расслышать и понять, хотя говорил он правильно и не тихо. 
– Вы изволите играть на рояле? – спросил он у Веры и вдруг 
вскочил, так как она уронила платок. 
Просидел он с полудня до 12–ти часов ночи, молча, и очень не 
понравился Вере; ей казалось, что белый жилет в деревне – это 
дурной тон, а изысканная вежливость, манеры и бледное, серьезное лицо с темными бровями были приторны; и ей казалось, что 
постоянно молчал он потому, вероятно, что был недалек. Тетя же, 
когда он уехал, сказала радостно: 
– Ну, что? Не правда ли, прелесть? 

II 

Тетя Даша занималась хозяйством. Сильно затянутая, звеня 
браслетами на обеих руках, она ходила то в кухню, то в амбар, то 
на скотный, мелкими шагами, и спина у нее вздрагивала; и когда 
она говорила с приказчиком или с мужиками, то почему–то всякий раз надевала pince–nez. Дедушка сидел все на одном месте и 
раскладывал пасьянс или дремал. За обедом и за ужином он ел 
ужасно много; ему подавали и сегодняшнее, и вчерашнее, и холодный пирог, оставшийся с воскресенья, и людскую солонину, и 
он все съедал с жадностью, и от каждого обеда у Веры оставалось 
такое впечатление, что когда потом она видела, как гнали овец 
или везли с мельницы муку, то думала: «Это дедушка съест». 
Большею частью он молчал, погруженный в еду или пасьянс; но 
случалось, за обедом, при взгляде на Веру, он умилялся и говорил 
нежно: 
– Внучка моя единственная! Верочка! 

6 

И слезы блестели у него на глазах. Или вдруг лицо у него багровело, шея надувалась, он со злобой глядел на прислугу и спрашивал, стуча палкой: 
– Почему хрену не подали? 
Зимою он вел совершенно неподвижную жизнь, летом же иногда ездил в поле, чтобы взглянуть на овсы и на травы, и, вернувшись, говорил, что без него везде беспорядки, и замахивался палкой. 
– Не в духе твой дедушка, – шептала тетя Даша. – Ну, да теперь ничего, а прежде не дай бог: «Двадцать пять горячих! Розог!» 
Тетя жаловалась, что все облепились, никто ничего не делает и 
что имение не приносит никакого дохода. В самом деле, никакого 
сельского хозяйства не было; пахали и сеяли немного, только по 
привычке, и, в сущности, ничего не делали, жили праздно. Между тем весь день ходили, считали, хлопотали; беготня в доме начиналась с пяти часов утра и постоянно слышалось «подай», 
«принеси», «сбегай», и прислуга обыкновенно к вечеру уже выбивалась из сил. У тети каждую неделю менялись кухарки и горничные; то она рассчитывала их за безнравственность, то они сами уходили, говоря, что замучились. Из своих деревенских никто 
не шел служить, и приходилось нанимать дальних. Из своих жила 
одна только девушка Алена и не уходила потому, что на ее жалованье кормилась дома вся семья – старухи и дети. Эта Алена, маленькая, бледная, глуповатая, весь день убирала комнаты, служила за столом, топила печи, шила, стирала, но все казалось, что она 
возится, стучит сапогами и только мешает и доме; из страха, как 
бы ее не рассчитали и не услали домой, она роняла и часто била 
посуду, и у нее вычитали из жалованья, а потом ее мать и бабушка приходили и кланялись тете Даше в ноги. 
Раз в неделю, а иногда и чаще, приезжали гости. Тетя входила 
к Вере и говорила: 
– Ты бы посидела с гостями, а то подумают, что ты гордая. 
Вера шла к гостям и играла с ними подолгу в винт или играла 
на рояле, а гости танцевали; тетя, веселая, тяжело дыша от танцев, подходила к ней и шептала: 
– Будь поласковей с Марьей Никифоровной. 
6–го декабря, в Николин день, приехало сразу много гостей, 
человек тридцать; играли в винт до поздней ночи, и многие остались ночевать. С утра опять засели за карты, потом обедали, и ко
7 

гда после обеда Вера пошла к себе в комнату, чтобы отдохнуть от 
разговоров и от табачного дыма, то и там были гости, и она едва 
не заплакала с отчаяния. И когда вечером все они стали собираться домой, то от радости, что они наконец уезжают, она сказала: 
– Вы бы еще посидели! 
Гости утомляли ее и стесняли; и в то же время – это бывало 
почти каждый день – едва начинало темнеть, как ее уже тянуло из 
дому, и она уезжала в гости куда–нибудь на завод или к соседям–
помещикам; и там игра в карты, танцы, фанты, ужины... Молодые 
люди, служащие на заводах и шахтах, иногда пели малороссийские песни, и очень недурно. Становилось грустно, когда они пели. Или сходились все в одну комнату и тут в сумерках говорили 
о шахтах, о кладах, зарытых когда–то в степи, о Саур–Могиле... 
Во время разговора в позднее время, случалось, вдруг доносилось 
«ка–ра–у–ул!». Это пьяный шел или грабили кого–нибудь по соседству в шахтах. Или же в печах завывал ветер, хлопали ставни, 
потом, немного погодя, слышался тревожный звон в церкви; это 
начиналась метель. 
На всех вечерах, пикниках и обедах неизменно самой интересной женщиной была тетя Даша и самым интересным мужчиной доктор Нещапов. На заводах и в усадьбах читали очень мало, 
играли только марши и польки, и молодежь всегда горячо спорила о том, чего не понимала, и это выходило грубо. Спорили горячо и громко, но, странно, нигде в другом месте Вера не встречала 
таких равнодушных и беззаботных людей, как здесь. Казалось, 
что у них нет ни родины, ни религии, ни общественных интересов. Когда говорили о литературе или решали какой–нибудь отвлеченный вопрос, то по лицу Нещапова видно было, что это его 
нисколько не интересует и что уже давно, очень давно он не читал ничего и читать не хочет. Он, серьезный, без выражения, точно дурно написанный портрет, постоянно в белом жилете, по–
прежнему все молчал и был непонятен; но дамы и барышни находили его интересным и были в восторге от его манер и завидовали Вере, которая ему, по–видимому, очень нравилась. И Вера 
всякий раз уезжала из гостей с досадой и давала себе слово сидеть дома; но проходил день, наступал вечер, и она снова спешила на завод, и так почти всю зиму. 
Она выписывала книги и журналы и читала у себя в комнате. 
И по ночам читала, лежа в постели. Когда часы в коридоре били 

8 

два или три и когда уже от чтения начинали болеть виски, она садилась в постели и думала. Что делать? Куда деваться? Проклятый, назойливый вопрос, на который давно уже готово много ответов и, в сущности, нет ни одного. 
О, как это, должно быть, благородно, свято, картинно – служить народу, облегчать его муки, просвещать его. Но она, Вера, 
не знает народа. И как подойти к нему? Он чужд ей, неинтересен; 
она не выносит тяжелого запаха изб, кабацкой брани, немытых 
детей, бабьих разговоров о болезнях. Идти по сугробам, зябнуть, 
потом сидеть в душной избе, учить детей, которых не любишь, – 
нет, лучше умереть! И учить мужицких детей в то время, как тетя 
Даша получает доход с трактиров и штрафует мужиков, – какая 
это была бы комедия! Сколько разговоров про школы, сельские 
библиотеки, про всеобщее обучение, но ведь если бы все эти знакомые инженеры, заводчики, дамы не лицемерили, а в самом деле 
верили, что просвещение нужно, то они не платили бы учителям 
по 15 рублей в месяц, как теперь, и не морили бы их голодом. И 
школы, и разговоры о невежестве – это для того только, чтобы 
заглушать совесть, так как стыдно иметь пять или десять тысяч 
десятин земли и быть равнодушным к народу. Вот про доктора 
Нещапова говорят дамы, что он добрый, устроил при заводе школу. Да, школу построил из старого заводского камня, рублей за 
восемьсот, и «многая лета» пели ему на освящении школы, а вот, 
небось, пая своего не отдаст, и, небось, в голову ему не приходит, 
что мужики такие же люди, как он, и что их тоже нужно учить в 
университетах, а не только в этих жалких заводских школах. 
И Вера чувствует злобу на себя и на всех. Она берется опять за 
книгу и хочет читать, но немного погодя опять садится и думает. 
Сделаться врачом? Но для этого нужно держать экзамен по латинскому языку, и к тому же еще у нее непобедимое отвращение 
к трупам и болезням. Хорошо бы стать механиком, судьей, командиром парохода, ученым, делать бы что–нибудь такое, на что 
уходили бы все силы, физические и душевные, и чтобы утомляться и потом крепко спать ночью; отдать бы свою жизнь чему–
нибудь такому, чтобы быть интересным человеком, нравиться 
интересным людям, любить, иметь свою настоящую семью... Но 
что делать? С чего начать? 
Как–то, в одно из воскресений в Великом посту, тетя зашла к 
ней рано утром, чтобы взять зонтик. Вера сидела в постели, охватив голову руками, и думала. 

9 

– Ты бы, душечка, поехала в церковь, – сказала тетя, – а то подумают, что ты неверующая. 
Вера ничего не ответила. 
– Я вижу, ты скучаешь, бедняжечка, – сказала тетя, опускаясь 
на колени перед постелью; она обожала Веру. – Признайся: скучаешь? 
– Очень. 
– Красавица, королева моя, я твоя послушная раба, я желаю 
тебе только добра и счастья... Скажи, отчего ты не хочешь идти 
за Нещапова? Кого же тебе еще нужно, деточка? Извини, милая, 
перебирать так нельзя, мы не князья... Время уходит, тебе не 17 
лет... И не понимаю! Он тебя любит, боготворит! 
– Ах, господи, – сказала Вера с досадой, – но почем я знаю? 
Сам он молчит, никогда не говорит ни слова. 
– Он стесняется, душечка... А вдруг ты ему откажешь! 
И когда потом тетя вышла, Вера стояла среди своей комнаты, 
не зная, одеваться ей или опять лечь. Противная постель, глянешь 
в окно – там голые деревья, серый снег, противные галки, свиньи, 
которых съест дедушка... 
«В самом деле, – подумала она, – замуж, что ли!» 

III 

Два дня тетя ходила с заплаканным, сильно напудренным лицом и за обедом все вздыхала и посматривала на образ. И нельзя 
было понять, в чем ее горе. Но вот она решилась, вошла к Вере и 
сказала развязно: 
– Это самое, деточка, надо проценты в банк взносить, а арендатор не платит. Позволь заплатить из пятнадцати тысяч, что тебе 
оставил папочка. 
Потом целый день тетя в саду варила вишневое варенье. Алена, с красными от жара щеками, бегала то в сад, то в дом, то на 
погреб. Когда тетя варила варенье, с очень серьезным лицом, 
точно священнодействовала, и короткие рукава позволяли видеть 
ее маленькие, крепкие, деспотические руки, и когда не переставая 
бегала прислуга, хлопоча около этого варенья, которое будет есть 
не она, то всякий раз чувствовалось мучительство... 
В саду пахло горячими вишнями. Уже зашло солнце, жаровню 
унесли, но все еще в воздухе держался этот приятный, сладкова
10