Белолобый

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

БЕЛОЛОБЫЙ 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

БЕЛОЛОБЫЙ 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

БЕЛОЛОБЫЙ 

Голодная волчиха встала, чтобы идти на охоту. Ее волчата, все 
трое, крепко спали, сбившись в кучу, и грели друг друга. Она облизала их и пошла. 
Был уже весенний месяц март, но по ночам деревья трещали 
от холода, как в декабре, и едва высунешь язык, как его начинало 
сильно щипать. Волчиха была слабого здоровья, мнительная; она 
вздрагивала от малейшего шума и все думала о том, как бы дома 
без нее кто не обидел волчат. Запах человеческих и лошадиных 
следов, пни, сложенные дрова и темная унавоженная дорога пугали ее; ей казалось, будто за деревьями в потемках стоят люди и 
где–то за лесом воют собаки. 
Она была уже не молода и чутье у нее ослабело, так что, случалось, лисий след она принимала за собачий и иногда даже, обманутая чутьем, сбивалась с дороги, чего с нею никогда не бывало в молодости. По слабости здоровья она уже не охотилась на 
телят и крупных баранов, как прежде, и уже далеко обходила лошадей с жеребятами, а питалась одною падалью; свежее мясо ей 
приходилось кушать очень редко, только весной, когда она, набредя на зайчиху, отнимала у нее детей или забиралась к мужикам в хлев, где были ягнята. 
В верстах четырех от ее логовища, у почтовой дороги, стояло 
зимовье. Тут жил сторож Игнат, старик лет семидесяти, который 
все кашлял и разговаривал сам с собой; обыкновенно ночью он 
спал, а днем бродил по лесу с ружьем–одностволкой и посвистывал на зайцев. Должно быть, раньше он служил в механиках, потому что каждый раз, прежде чем остановиться, кричал себе: 
«Стоп, машина!» и прежде чем пойти дальше: «Полный ход!» 
При нем находилась громадная черная собака неизвестной породы, по имени Арапка. Когда она забегала далеко вперед, то 
он кричал ей: «Задний ход!» Иногда он пел и при этом сильно 
шатался и часто падал (волчиха думала, что это от ветра) и кричал: «Сошел с рельсов!» 
Волчиха помнила, что летом и осенью около зимовья паслись 
баран и две ярки, и когда она не так давно пробегала мимо, то ей 
послышалось, будто в хлеву блеяли. И теперь, подходя к зимовью, она соображала, что уже март и, судя по времени, в хлеву 
должны быть ягнята непременно. Ее мучил голод, она думала о 
том, с какою жадностью она будет есть ягненка, и от таких мыс
3 

лей зубы у нее щелкали и глаза светились в потемках, как два 
огонька. 
Изба Игната, его сарай, хлев и колодец были окружены высокими сугробами. Было тихо. Арапка, должно быть, спала под сараем. 
По сугробу волчиха взобралась на хлев и стало разгребать лапами и мордой соломенную крышу. Солома была гнилая и рыхлая, так что волчиха едва не провалилась; на нее вдруг прямо в 
морду пахнуло теплым паром и запахом навоза и овечьего молока. Внизу, почувствовав холод, нежно заблеял ягненок. Прыгнув 
в дыру, волчиха упала передними лапами и грудью на что–то 
мягкое и теплое, должно быть, на барана, и в это время в хлеву 
что–то вдруг завизжало, залаяло и залилось тонким, подвывающим голоском, овцы шарахнулись к стенке, и волчиха, испугавшись, схватила, что первое попалось в зубы, и бросилась вон... 
Она бежала, напрягая силы, а в это время Арапка, уже почуявшая волка, неистово выла, кудахтали в зимовье потревоженные 
куры, и Игнат, выйдя на крыльцо, кричал: 
– Полный ход! Пошел к свистку! 
И свистел, как машина, и потом – го–го–го–го!.. И весь этот 
шум повторяло лесное эхо. 
Когда мало–помалу все это затихло, волчиха успокоилась немного и стала замечать, что ее добыча, которую она держала в 
зубах и волокла по снегу, была тяжелее и как будто тверже, чем 
обыкновенно бывают в эту пору ягнята; и пахло как будто иначе, 
и слышались какие–то странные звуки... Волчиха остановилась и 
положила свою ношу на снег, чтобы отдохнуть и начать есть, и 
вдруг отскочила с отвращением. Это был не ягненок, а щенок, 
черный, с большой головой и на высоких ногах, крупной породы, 
с таким же белым пятном во весь лоб, как у Арапки. Судя по манерам, это был невежа, простой дворняжка. Он облизал свою помятую, раненую спину и, как ни в чем не бывало, замахал хвостом и залаял на волчиху. Она зарычала, как собака, и побежала 
от него. Он за ней. Она оглянулась и щелкнула зубами; он остановился в недоумении и, вероятно, решив, что это она играет с 
ним, протянул морду по направлению к зимовью и залился звонким радостным лаем, как бы приглашая мать свою Арапку поиграть с ним и с волчихой. 
Уже светало, и когда волчиха пробиралась к себе густым 
осинником, то было видно отчетливо каждую осинку, и уже про
4 

сыпались тетерева и часто вспархивали красивые петухи, обеспокоенные неосторожными прыжками и лаем щенка. 
«Зачем он бежит за мной? – думала волчиха с досадой. – 
Должно быть, он хочет, чтобы я его съела». 
Жила она с волчатами в неглубокой яме; года три назад во 
время сильной бури вывернуло с корнем высокую старую сосну, 
отчего и образовалась эта яма. Теперь на дне ее были старые листья и мох, тут же валялись кости и бычьи рога, которыми играли 
волчата. Они уже проснулись и все трое, очень похожие друг на 
друга, стояли рядом на краю своей ямы и, глядя на возвращавшуюся мать, помахивали хвостами. Увидев их, щенок остановился поодаль и долго смотрел на них; заметив, что они тоже внимательно смотрят на него, он стал лаять на них сердито, как на чужих. 
Уже рассвело и взошло солнце, засверкал кругом снег, а он все 
стоял поодаль и лаял. Волчата сосали свою мать, пихая ее лавами 
в тощий живот, а она в это время грызла лошадиную кость, белую и сухую; ее мучил голод, голова разболелась от собачьего 
лая, и хотелось ей броситься на непрошенного гостя и разорвать 
его. 
Наконец щенок утомился и охрип; видя, что его не боятся и 
даже не обращают на него внимания, он стал несмело, то приседая, то подскакивая, подходить к волчатам. Теперь, при дневном 
свете, легко уже было рассмотреть его... Белый лоб у него был 
большой, а на лбу бугор, какой бывает у очень глупых собак; глаза были маленькие, голубые, тусклые, а выражение всей морды 
чрезвычайно глупое. Подойдя к волчатам, он протянул вперед 
широкие лапы, положил на них морду и начал: 
– Мня, мня... нга–нга–нга!.. 
Волчата ничего не поняли, но замахали хвостами. Тогда щенок ударил лапой одного волчонка по большой голове. Волчонок 
тоже ударил его лапой по голове. Щенок стал к нему боком и посмотрел на него искоса, помахивая хвостом, потом вдруг рванулся с места и сделал несколько кругов по насту. Волчата погнались 
за ним, он упал на спину и задрал вверх ноги, а они втроем напали на него и, визжа от восторга, стали кусать его, но не больно, а 
в шутку. Вороны сидели на высокой сосне и смотрели сверху на 
их борьбу, и очень беспокоились. Стало шумно и весело. Солнце 
припекало уже по–весеннему; и петухи, то и дело перелетавшие 

5 

через сосну, поваленную бурей, при блеске солнца казались 
изумрудными. 
Обыкновенно волчихи приучают своих детей к охоте, давая 
им поиграть добычей; и теперь, глядя, как волчата гонялись по 
насту за щенком и боролись с ним, волчиха думала: 
«Пускай приучаются». 
Наигравшись, волчата пошли в яму и легли спать. Щенок повыл немного с голоду, потом также растянулся на солнышке. А 
проснувшись, опять стали играть. 
Весь день и вечером волчиха вспоминала, как прошлою ночью 
в хлеву блеял ягненок и как пахло овечьим молоком, и от аппетита она все щелкала зубами и не переставала грызть с жадностью 
старую кость, воображая себе, что это ягненок. Волчата сосали, а 
щенок, который хотел есть, бегал кругом и обнюхивал снег. 
«Съем–ка его...» – решила волчиха. 
Она подошла к нему, а он лизнул ее в морду и заскулил, думая, что она хочет играть с ним. В былое время она едала собак, 
но от щенка сильно пахло псиной, и, по слабости здоровья, она 
уже не терпела этого запаха; ей стало противно, и она отошла 
прочь... 
К ночи похолодело. Щенок соскучился и ушел домой. 
Когда волчата крепко уснули, волчиха опять отправилась на 
охоту. Как и в прошлую ночь, она тревожилась малейшего шума, 
и ее пугали пни, дрова, темные, одиноко стоящие кусты можжевельника, издали похожие на людей. Она бежала в стороне от дороги, по насту. Вдруг далеко впереди на дороге замелькало что–
то темное... Она напрягла зрение и слух: в самом деле, что–то 
шло впереди, и даже слышны были мерные шаги. Не барсук ли? 
Она осторожно, чуть дыша, забирая все в сторону, обогнала темное пятно, оглянулась на него и узнала. Это, не спеша, шагом, 
возвращался к себе в зимовье щенок с белым лбом. 
«Как бы он опять мне не помешал», – подумала волчиха и быстро побежала вперед. 
Но зимовье было уже близко. Она опять взобралась на хлев по 
сугробу. Вчерашняя дыра была уже заделана яровой соломой, и 
по крыше протянулись две новые слеги. Волчиха стала быстро 
работать ногами и мордой, оглядываясь, не идет ли щенок, но едва пахнуло на нее теплым паром и запахом навоза, как сзади послышался радостный, заливчатый лай. Это вернулся щенок. Он 
прыгнул к волчихе на крышу, потом в дыру и, почувствовав себя 

6 

дома, в тепле, узнав своих овец, залаял еще громче... Арапка проснулась под сараем и, почуяв волка, завыла, закудахтали куры, и 
когда на крыльце показался Игнат со своей одностволкой, то перепуганная волчиха была уже далеко от зимовья. 
– Фюйть! – засвистел Игнат. – Фюйть! Гони на всех парах! 
Он спустил курок – ружье дало осечку; он спустил еще раз – 
опять осечка; он спустил в третий раз – и громадный огненный 
сноп вылетел из ствола и раздалось оглушительное «бу! бу!» Ему 
сильно отдало в плечо; и, взявши в одну руку ружье, а в другую 
топор, он пошел посмотреть, отчего шум... 
Немного погодя он вернулся в избу. 
– Что там? – спросил хриплым голосом странник, ночевавший 
у него в эту ночь и разбуженный шумом. 
– Ничего... – ответил Игнат. – Пустое дело. Повадился наш 
Белолобый с овцами спать, в тепле. Только нет того понятия, 
чтобы в дверь, а норовит все как бы в крышу. Намедни ночью разобрал крышу и гулять ушел, подлец, а теперь вернулся и опять 
разворошил крышу. 
– Глупый. 
– Да, пружина в мозгу лопнула. Смерть не люблю глупых! – 
вздохнул Игнат, полезая на печь. – Ну, божий человек, рано еще 
вставать, давай спать полным ходом... 
А утром он подозвал к себе Белолобого, больно оттрепал его 
за уши и потом, наказывая его хворостиной, все приговаривал: 
– Ходи в дверь! Ходи в дверь! Ходи в дверь!