Подснежник

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПОДСНЕЖНИК 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ПОДСНЕЖНИК 

 

I 

 
– Васька, и нет у тебя стыда ни капли… Погляди-ка ты на себя-то, на рожу-то на свою… Ох, погибель ты моя, Васька, не глядели бы на тебя мои глазыньки!.. 
– Мамынька… 
– Какая я тебе мамынька?.. Другим матерям дети-то на радость, а мне петля на шею. По станице идешь, так все пальцами 
тычут: вон Васькина мать идет. Приятно это матери-то, когда 
проходу нет от твоих качеств?.. 
– Мамынька… 
– И не смей ты этого самого слова выговаривать, а то прокляну… Лучше уйди с глаз долой… 
Страшный контраст представляли эти два споривших голоса, 
старая казачка Ульяна так и дребезжала, точно треснувшее стекло, а грубый голос Васьки гудел такой полной нотой, как гудит 
ворвавшийся в комнату шмель. Впрочем, достаточно было взглянуть на действующих лиц, чтобы понять эту разницу: высохшая, 
как щепка, Ульяна казалась девочкой рядом с своим сыном. Он 
сидел на лавке в накинутом на плечи татарском азяме и в белой 
войлочной киргизской шляпе на голове; красная кумачная рубаха 
врезалась воротом в красную могучую шею, а из широких киргизских кожаных шаровар, расшитых когда-то шелком, выставлялись голые ноги. Удивительный был человек этот Васька; он 
казался каким-то выходцем среди остальной человеческой мелочи, точно сорвался с какого-нибудь свитка увертливого московского подьячего, где означены были такие приметы: «волосом 
рус, кудреват, борода тоже русая, окладом надвое, над левой бровью к носу сечено на-полы да затерто зельем, глаза быстрые, из 
себя кряжист» и т. д. Такие молодцы родились только в разинской Руси, и сама Ульяна не могла дать толку, в кого мог Васька 
уродиться таким богатырем. 
– Мамынька, а… дай двоегривенный… 
Именно этого и ждала Ульяна и вся точно вскипела: этакий 
лоб пришел обирать у матери последние деньги! Легкое место 

2 

сказать: двоегривенный… Ведь ей, старухе, и в неделю его не 
выработать на пряже или полотьем гряд, а он все равно снесет его 
в кабак, двоегривенный-то. Взбешенная этой просьбой, Ульяна 
кинулась к сыну с кулаками. 
– Двоегривенный, а?.. – визжала она, наскакивая на своего богатыря. – Ты думаешь, я на тебя и управы не найду… а?.. Сейчас 
побегу к атаману… Будет мне терпеть от тебя! 
Старуха бросилась к двери, но вернулась и опять кинулась на 
Ваську с какой-то яростью, как раненый зверь. 
– Да ты с кем разговариваешь-то, беспутная голова! – уже 
хрипела она и ловким ударом по затылку сшибла белую шляпу с 
Васькиной головы. – Бога-то хоть побойся… лезешь в шапке в 
избу, как орда какая… 
Васька покорно нагнулся, чтобы поднять с полу шляпу, и свесившиеся русые кудри закрывали его лицо до самых усов. Разогнувшись, он исподлобья посмотрел на мать, движением головы 
откинул волосы назад и, улыбнувшись, проговорил: 
– А ты погляди, мамынька, вот на это… 
Скинув с правого плеча азям, Васька открыл висевшую, как 
плеть, руку: красная рубаха была разорвана, и на самом плече 
вздулся сине-багровый пузырь с кулак величиной. Ульяна только 
жалобно ахнула и зашаталась на месте. 
– Васенька, голубчик, кто это тебя изувечил? – закричала она, 
привычным глазом осматривая кровоподтек. – Ах, разбойники!.. 
Ужо я тебе разотру в бане да травки приложу. Кость-то хоть цела 
ли осталась, а мясо заживет… Ах, разбойники, душегубцы проклятые!.. 
– У башкыр на байге1 был… – бормотал Васька виновато. – 
Ну, так оглоблей и зацепили… В голову, подлецы, метились, да 
только промахнулись. 
Я был единственным свидетелем этой сцены, потому что занимал небольшую комнату рядом. Собственно говоря, первая ее 
половина представляла довольно заурядное явление, потому что 
Васька частенько завертывал к матери за двоегривенными и получал безропотно жестокую головомойку, но теперь весь интерес 
сосредоточивался на неожиданном финале. Когда я показался на 

                                                 
1 Байга – скачки у башкир.  
 

3 

пороге, Ульяна жалобно запричитала, – свое, домашнее горе при 
постороннем человеке казалось еще больнее. 
– Перестань выть, – останавливал ее Васька. – Не велика важность… Не это видывали… 
– Где это тебя, Василий, угораздило? 
– Да так, неустойка небольшая вышла… Уж и здоров же башкыретин попался мне: дерево дубовое. Как звезданет оглоблей… 
– Ты бы к доктору съездил, – посоветовал я, с ужасом разглядывая синий пузырь на плече. 
– Ничего, так износим… Вот мамынька разотрет в бане да 
травкой полечит. 
– И то полечу, – упавшим голосом повторяла за сыном убитая 
горем Ульяна. – Есть и травка такая… 
Как все старые казачки, Ульяна умела лечить всякие ушибы и 
раны, – в прежние времена, когда под Уметом проходила «линия», без этого было нельзя. Увлекшись медицинскими соображениями, старуха позабыла о «двоегривенном», а только охала и 
быстро что-то искала по разным печуркам, на полатях и в сундуке под лавкой. Нужно было видеть, с какой ловкостью Ульяна 
принялась растирать ушибленное место, а потом перевязала его. 
– Ну и башкыретин попался! – бормотал Васька, покручивая 
кудрявой головой. – Ка-ак размахнется… ну и черт!.. 
Когда перевязка кончилась, в руках у Васьки появился точно 
сам собой двоегривенный, – это сунула Ульяна, уже без всякой 
просьбы, точно она хотела утешить поврежденное детище. Она 
выскочила за ворота, провожая уходившего в кабак Ваську. Он и 
шел не так, как другие, по самой средине улицы, волоча по пыли 
одну полу азяма. В дверях кабака ждала возвращения Васьки 
кучка кабацких завсегдатаев. Когда низенькая, расщелившаяся и 
захватанная грязными руками кабацкая дверь проглотила могучее 
Васькино тело, Ульяна вернулась в избу и, повалившись на лавку, 
глухо зарыдала. Нужно же было выплакать свое старое горе, 
свою материнскую любовь и женскую беспомощность. 
Эта живая картинка с натуры расстроила обычный порядок 
моего дня. Я долго ходил по комнате, прислушиваясь к подавленным всхлипываниям Ульяны, и какое-то тяжелое и гнетущее 
чувство мешало приняться за обычную работу, точно и комната 
сделалась вдруг меньше, и воздух сперся, и какой-то мертвой истомой дохнуло в открытое оконце с накаленной летним степным 
солнцем улицы. В такие жаркие июльские дни станица Умет точ
4 

но вымирала. Даже станичные собаки и те исчезали неизвестно 
куда. Действительно, степное солнце жжет так немилосердно, что 
не хочется двигаться, да и некуда, если бы даже явилась к тому 
охота, – кругом станицы разлеглась ковыльная степь, желтым 
ковром уходившая из глаз. Лес был вырублен самым безжалостным образом, и кизяк служил единственным топливом. Дождя не 
было уже около двух недель, и солнце по утрам поднималось в 
дымном мареве, красное и громадное, точно только что раскаленное где-нибудь в кузнечном горне. Жизнь в станице проявлялась только по утрам и вечерам, когда спадал степной зной. 
– Ульяна, поставь мне самовар, – проговорил я наконец, чтобы 
хоть этим отвлечь внимание бедной старухи от ее горя. 
– И то поставлю, барин, – отозвалась она своим обычным заботливым тоном. – Вон какая жарынь на дворе… Спалило совсем. 
К особенностям Ульяны принадлежала способность необыкновенно быстро двигаться, хотя старухе было уже под семьдесят. 
Когда она спала, я не знаю, потому что в течение двух недель постоянно видел ее на ногах. Домик Ульяны в станице был лучшим, 
и я занимал в нем отдельную комнату, убранную с некоторой 
претензией на удобства. Беленая печка, деревянная кровать за 
ситцевым пологом, зеленый шкаф для посуды, оклеенный обоями 
передний угол и несколько деревянных стульев говорили о лучших временах, когда еще был жив муж Ульяны, станичный атаман. Она была дочерью атамана и вышла замуж за нового атамана. Впрочем, это было только одно громкое слово, так как станичные атаманы оренбургского казачьего войска мало чем отличаются от других рядовых казаков. 
 

II  

 
За самоваром по вечерам у нас с Ульяной велись длинные, 
душевные разговоры. Старушка любила чай, но должна была отказывать себе и в этом единственном удовольствии, потому что 
какие старушечьи достатки, а от Васьки немного поживишься. 
Поставленный в неурочное время самовар сейчас являлся для 
Ульяны лучшим утешением, хотя она, по обычаю, из вежливости 

5 

и отказывалась от чая. В этой высохшей старушке было так много деликатности и какой-то детской застенчивости, чем она мне 
особенно нравилась. Глядя на нее, так и казалось, что это уже не 
человек, а одна тень, – жизнь оставалась назади, в далеком прошлом. Переходы от одного чувства к другому совершались в ней 
тоже с детской быстротой, и, выпивая вторую чашку, Ульяна уже 
улыбалась. 
– Васька-то, беспутный, на какого башкыретина натакался! – 
повторяла она с улыбкой, покачивая маленькой головкой, как у 
сушеной рыбы, точно говорила о ком-то постороннем. – А не ходи на байгу, не связывайся с ордой… Все равно уходят когданибудь, – прибавила она уже совсем равнодушно. 
– Кого уходят, бабушка? 
– А его же, Ваську… Не сносить ему своей головы, потому как 
сам везде лезет. Какой-то он смешной, право… Вот этак живетживет в станице, год живет, два живет, а потом придет и говорит: 
«Мамынька, уйду я от вас… провалитесь вы совсем и с вашей 
станицей… Тошно мне и глядеть-то на вас». Ну, и уходи, коли 
тошно. А я уж знаю его повадку: уйти-то уйдет да и воротится, 
беспременно воротится. Тянет его в станицу… Теперь вот огоревал себе меленку, так сколько поживется. Кабы у Васьки ум был, 
так как бы он жил-то… ох-хо-хо!.. В степе он гурты гонял, так 
приехал домой о двуконь, седло в наборе серебряном, на самом 
два шелковых халата, и мне привез шелковый платок. Тоже, значит, вспомнил мать-то… Право, такой отличный платок. Ну, а 
потом все и пропил и платок дареный у меня же из сундука выкрал. За этот самый платок ему же и досталось: замертво привезли… Ох-хо-хо! Сижу вот этак же под вечер у окошка, пряду шерстку, а Ваську на телеге и привозят. Так меня всю и захолонуло… 
Выскочила, гляжу, а он совсем мертвый, а от лица и званья нет. 
Одежда на ем вся испластана, сам в крови, глаза опухом затянуло, лежит в телеге и не шевельнется. Так замертво и в избу внесли… Уж я его обихаживала-обихаживала: и мыла, и натирала, и 
мазью мазала, и в бане по три дня с одной старушкой правила, – 
нето-нето, мой Васька одыбался. Вот он какой, утешитель-то 
мой. А как открыли у нас вблизи золото да пошли промысла, так 
и способов никаких с Васькой не стало. Этак же вот одинова его 
в шахте нашли: ни рукой, ни ногой… Опять я же его налаживала. 
Стану его спрашивать: «Кто тебя, Васька, убил?» Молчит. Крепкий он на язык, не обмолвится. Сегодня вот про башкыретина 

6 

сказал, а то головой своей беспутной тряхнет – и весь тут наш 
разговор. Взъедаюсь я на него, и сильно взъедаюсь, а в другой раз 
и согрешу – пожалею… Своя кровь, а материнское сердце зла не 
помнит. Да и какой-то он, Васька-то, особенный уродился: все 
люди как люди, а его ни к чему не применишь, точно он заговоренный. 
Ульяна несколько раз во время своего рассказа принималась 
плакать, а потом смеялась сквозь слезы и переходила к новым 
подвигам своего беспутного Васьки. Но это была, так сказать, 
экстраординарная тема, вызванная исключительными событиями, 
и, когда материал исчерпался в достаточной степени, старушка 
перешла к наклонной плоскости своих старушечьих воспоминаний – главный предмет наших чайных бесед. Да и было о чем 
вспоминать Ульяне, этой пожелтевшей странице станичной летописи. Она помнила еще то время, когда на Умет нападали киргизы, то есть не на самую станицу, а на людей в поле. 
– Как же, наезжала эта орда на нас, и баушку мою с матерней 
стороны кыргызы в полон увели, – рассказывала Ульяна. – Попа 
тоже тогда в полон увели, а чтобы он не убежал, так сило (конский волос) настригли, разрезали попу пятки, да в пятки и насыпали. Когда я еще совсем девчонкой была, так одного нашего казака кыргызы вон на том увале копьями скололи… Березнячок 
тогда рос по увалу-то, ну казак и идет по нему с покоса, а на них 
кыргызы и наехали. Жена-то побежала, а казак на кыргызов бросился, чтобы ущитить жену, ну, а они его искололи копьем, На 
другой день его еще живого привезли. Я бегала посмотреть: лежит в телеге и стонет, а из-под телеги кровь каплет… Кончился 
через день. Комендант у нас дряной был, и солдаты все какие-то 
беззубые да кривые. Ну, он, комендант-то, заместо того, чтобы 
оборонять вдову, ее же за кыргыза Измаила замуж отдал, потому 
она стала бы просить свою вдовью часть с него, с комендантато… Измаил-то и убил казака, а комендант ему вдову отдал. 
– Да ведь Измаил-то не нашей веры был, так как православную отдавать за него? 
– Говорю: дряной комендант был… Линия-то тогда близко 
проходила под Уметом, ну, казаки и мешались с ордой: то наши 
девок-кыргызок, то кыргызы увезут наших девок. Дряной был 
комендант… 
Старая казачка часто повторяла одну и ту же фразу, точно пережевывая ее, а потом мысль, как ночная птица, делала неожи
7 

данно быстрый поворот к настоящему и прежде всего, конечно, к 
беспутному Ваське. Раньше бы родиться ему, Ваське, когда кыргызы на линию наезжали, в самый бы раз Ваське с кыргызами 
воевать, а то теперь также напрасно погибнет где-нибудь у кабака… 
Летосчисление Ульяна вела по пожарам: большой пожар был 
лет двадцать назад, а поменьше – лет десять тому времю. Когда в 
девушках была, тоже вся станица выгорала раза два, а самый 
большой пожар случился в тот самый год, когда Ульяна «привела 
в дом жениха» – она была богатая атаманская дочь и жениха брала в дом, на все готовое. Последний пожар был прошлым летом, – 
половину станицы как языком слизнуло. Прежде хоть строиться 
легко было – лес под рукой, а нынче ближе ста верст жерди не 
найдешь. Вот Ваське на пожарах так цены нет, – кабы не он, так у 
ней изба уж давным-давно сгорела бы. 
– С промыслами у нас народ совсем истварился, – рассказывала Ульяна. – Как пошло это золото по станицам, так все точно белены объелись… На моих памятях все дело было. Жили мы тут 
по старине, как еще отцы и деды наказывали, а тут вдруг золото… Точно кипятком народ-то обварило. Лет этак с пятьдесят, 
как золото началось в степе: сначала в Кочкаре оно объявилось, а 
потом до нас дошло. 
Мужики-то все на промыслы бросились, а за ними и бабы поволоклись… Ох-хо-хо!.. До Умета золото дошло перед большим 
пожаром… Ну, мой-то Васька чем хуже других: на промыслах 
вконец изболтался. И теперь, сказывают, краденое золото скупает, только достигнуть его не может канпания. Давно его следует, 
а соследить не могут, потому как у вора одна дорога, а у выследчика целых сто. Горе наше казачье с этим золотом… И как будто 
денег много зарабливают, а бедность еще больше. Народ истварился совсем, из кабака не выходят, а это какой же порядок? Землю запустили, от крестьянской работы отбились, одна надежда на 
золото… Канпания эта подсунулась, землю в аренд забрала. 
«Мы, – говорят, – вас кормим»… 
 

8 

III  

Казачья станица Умет, раскидавшая свои избенки по берегу 
степной реки Уя, являлась сама по себе своего рода сфинксом: 
для чего она существует и как существует – для обыкновенного 
разума неразрешимая задача. Когда-то давно, когда уводили баушку Ульяны в полон, она еще имела значение, а сейчас решительно никакого, как сотни других казачьих станиц, раскиданных 
в земле оренбургского казачьего войска. Ради курьеза можно отметить хлесткие названия некоторых станиц: есть казачий Париж, 
есть Берлин, Кацбах, Ульм и т. д. 
Река Уй выпадает с южного Урала и уходит в степь. По ее безлесным берегам рассажалось много казачьих станиц, а между 
прочим, и Умет. Место для этой станицы выбрано открытое, 
вольное, и только с одной стороны она прикрыта увалом. Кругом 
поля, луга и ковыльная степь. Станичное строение издали и вблизи имеет самый жалкий вид, как любая русская деревушка, – я 
говорю: русская, в отличие от громадных, семиверстных сибирских сел. Прежде всего резало глаз отсутствие всякой зелени – ни 
кустика, ни деревца, вообще хоть шаром покати. Казаки в этом 
случае перещеголяли даже башкир, которые оставляют лес хоть 
на своих кладбищах и вообще над могилами. Благодаря недостатку в строительном материале избы выстроены из березовых 
жердей и хозяйственные пристройки состоят из одного плетня. 
Сверху все это прикрыто соломой. Из этого общего описания 
можно себе представить внешнюю красоту этих казачьих Парижей и Берлинов, которые издали походят просто на неправильно 
раскиданные по полю кучи навоза. Печи делаются из битой глины кое-как, трубы поэтому лопаются, а отсюда вечные пожары 
казачьих станиц, пожары, которые нисколько не способствуют к 
их украшению, как это случается в деревянных русских городах. 
Если мазанки и плетни до известной степени красивы в Малороссии, где и климат другой, и притом везде вы встретите зеленый 
садочек, прикрывающий хохлацкое убожество, то здесь, в степи, 
эти плетни и березовые избы просто жалки. 
В Умете лучшим домом была изба Ульяны, поставленная еще 
в доброе старое время. Она сохранилась от постоянных пожаров 
каким-то чудом, а отчасти благодаря тому, что была поставлена 
на углу станичной площади. Внутри она делилась на две избы, – 
в одной жила сама хозяйка, а другая отдавалась внаймы. Послед
9 

нее явилось статьей дохода только в последнее время, когда открыли золотые промыслы и по станицам начали шнырять разные 
юркие люди, искавшие легкой наживы. Кто даст двугривенный, 
кто тридцать копеек, а кто и целый рубль – в станице это большие деньги, и Ульяне завидовали все другие казачки. Да и как 
было не завидовать, когда добычливость ограничивалась своим 
домашним делом, а деревенской бабьей работе вся цена – расколотый грош. 
Жизнь казачьей станицы летом напоминает тяжелый летаргический сон, нарушаемый только буйными возгласами кабацких 
завсегдатаев. Чувствуется какое-то изнеможенное бессилие и 
беспричинная степная апатия. День прошел – и слава богу… Если 
есть известное движение и стимул к такому движению, то это золотые промыслы, где кишмя кишат неведомые люди, жадные до 
степного золота. Достаточно сказать одно то, что эти таинственные незнакомцы сумели расшевелить даже казачью мертвую 
лень. При наделе в 15–30 десятин на душу великолепного чернозема оренбургский казак ухитрился добиться чисто башкирской 
бедности и с радостью отдает в аренду свой чернозем по 20–50 
копеек за десятину, и вдруг он же, этот казак, идет на тяжелую 
промысловую работу. Секрет здесь в том, что у всякого есть расчет на легкую поживу, как в азартной игре, а пока этот всякий 
довольствуется и грошами. Другой расчет в том, что хлеб жди, 
когда еще он уродится, а уродился хлеб хорошо, так цена ему 
грош, а на промыслах расчет каждую неделю, и ленивый раб несет выручку прямо в кабак. 
В течение какой-нибудь недели жизнь станицы, со всей ее 
внешней обстановкой и подводной частью, как на ладони – дальше и знакомиться не с чем, кроме бесконечных рассказов какойнибудь Ульяны. Остаются промыслы, где жизнь кипит. Вечерком 
нет-нет да кто-нибудь и заглянет из промысловых служащих. 
Есть у меня среди них один приятель – Павел Митрич, который 
бывает чаще других и приносит с собой последний запас новостей. Это рослый и красивый молодец с кудрявой головой и смелыми глазами. Он прошел всю лестницу разных промысловых 
обязанностей, а теперь занимает совершенно фантастическую 
должность «преследователя хищников», то есть ловит рабочих, 
тайно промывающих золото в даче компании. Каждое утро и вечер на горбоносом буланом коне Павел Митрич объезжает опасные пункты и частенько возвращается с добычей. Помню, раз в 

10