Поправка доктора Осокина

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПОПРАВКА ДОКТОРА 
ОСОКИНА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................9 
III...................................................................................................17 
IV...................................................................................................25 
V....................................................................................................32 

2 

I 

 
Доктор Осокин долго мешал ложечкой чай в своем стакане и 
потом проговорил довольно грубым тоном: 
— Знаешь, что я скажу тебе, Матрена? Ты ужасно походишь 
на трихину… 
— Как на трихину? — обиженно удивилась Матрена Ивановна, вскакивая с дивана. — Ты, Семен Павлыч, кажется, совсем 
сбесился..; Я очень хорошо знаю, что такое трихина: этакий беленький червячок, который живет в ветчине. Только трихина 
тонкая, а я, кажется, слава богу… 
В подтверждение своих слов Матрена Ивановна не без грации 
повернулась под самым носом доктора всею своею круглою фигуркой и даже показала ему свои белые, пухлые, маленькие ручки, которыми немало гордилась, хотя в качестве акушерки должна была бы иметь руки вроде клещей. Дряблое и пухлое лицо 
Матрены Ивановны тоже было совсем круглое, и на нем пытливо, 
с каким-то детским любопытством светились два крошечных голубых глаза, точно вставки из выцветшей бирюзы. 
— Конечно, трихина, — настаивал доктор, ероша свои коротко остриженные седые волосы. — Что такое трихина? Трихина 
есть злокачественный паразит, который губит животных одним 
существованием в них, а ты заражаешь людей ядом своего неизлечимого пустословия. Утешением для тебя, Матрена, в этом 
случае может служить то, что против трихины медицина не знает 
никаких средств лечения, следовательно, они могут существовать 
совершенно безнаказанно… 
— Ну, пошел городить… А еще все считают умным человеком!.. Тьфу!.. Умный человек!.. 
— Конечно, умный, а то как же? 
— Ну, уж извини, голубчик, а по-моему, у тебя, Семен Павлыч, не ум, а умишко, да и того еле-еле хватает, чтобы отвесить 
дерзость… Старый петух, и больше ничего! 
Доктор Осокин слушал с завидным спокойствием, как Матрена Ивановна ругалась с ним, и, по-видимому, был даже очень доволен, посасывая длинную трубку и на время совсем исчезая в 
облаках белого дыма. Ему всегда доставляло удовольствие дразнить Матрену Ивановну, которая иногда ругалась с ним до слез. 

3 

В таких случаях Матрена Ивановна ненавидела до глубины души 
самую фигуру доктора — его широкие плечи, сильные, волосатые руки, эту большую стариковскую голову, красивую какою-то 
старческою красотой, наконец самодовольное выражение докторской рожи. В пылу негодования она иногда ругала его дураком 
или подлецом, а доктор продолжал оставаться невозмутимым и 
только изредка позволял себе улыбнуться, именно позволял, потому что, как Матрена Ивановна была убеждена, манера держать 
себя у доктора была вся деланная и вымученная, своего рода кокетство поддельно-умного человека. 
— Умный человек! — не унималась расходившаяся Матрена 
Ивановна, размахивая своими коротенькими ручками. — Это все 
наши пропадинские дамы придумали: «умный, умный!..» Жену 
судьи Берестечкина в одном белье принял. Как же, помилуйте, 
приезжает к нему дама за советом, а он и выкатил даже без халата… Хорош, нечего сказать! 
Доктор и теперь сидел по-домашнему: в халате, в туфлях на 
босу ногу и с расстегнутым воротом ночной рубашки; это был его 
обычный домашний костюм. Но Матрена Ивановна не обращала 
внимания на некоторую свободу докторских одежд и всегда говорила своим бесчисленным знакомым: «Э, батенька, я и не такие 
виды видывала!» 
— Полагаю, что я могу у себя дома жить, как это мне нравится, — отцеживал доктор, — и не желаю себя стеснять… Удивляюсь только, зачем ко мне шляются некоторые люди, которым я 
советовал бы лучше сидеть дома и читать псалтырь. 
— Как это остроумно, Семен Павлыч… просто великолепно!.. 
Остроумие военного писарька перед горничной… 
Описываемая нами сцена происходила в большой и высокой 
комнате, которая доктору Осокину служила приемной, гостиной 
и всем, чем хотите. Она была совсем пустая, за исключением деревянного дивана, ломберного стола и нескольких стульев. Давно 
не беленные стены были покрыты полосами паутины, на полу 
везде лежали узоры от грязных собачьих лап, захватанные двери 
имели самый жалкий вид, как в какой-нибудь казарме. Теперь на 
столе красовался давно не чищенный самовар с зелеными потеками и самая сборная посуда, так что 
Матрена Ивановна только морщилась и пожимала своими 
круглыми плечами, разливая чай. 

4 

— Меня просто в восторг приводит твоя глупость, Матрена, — говорил доктор, допивая стакан. — Необыкновенно редкий 
экземпляр, хотя вообще все женщины не отличаются особенным 
умом… Какое-то вечное полудетское существование, а потом 
детская старость. Взять хоть тебя, Матрена, ведь безобразна ты, 
как сморчок, а ведь туда же, еще кокетничаешь… Ну, скажи на 
милость, не глупо все это? 
— Это уж не тебе понимать, Семен Павлыч… да. Конечно, я 
теперь старуха, а тоже было время, когда ваш брат, мужчинишки, 
бегали за мной, ручки у Матрены Ивановны целовали. 
— Отчего же ты замуж не выходила за одного из этих бегавших за тобой дураков? Ведь в этом все назначение женщины… 
— Замуж?.. Я замуж?.. Никогда! На других-то смотреть тошно, довольно я нагляделась, как бабы мучаются из-за вашего-то 
брата… Я девушка, да-с! 
— Старая девка? 
— Пусть. 
— Христова невеста? 
— Пусть. 
По обыкновению, они рассорились. Матрена Ивановна заявила, что ее нога больше никогда не будет в докторской квартире и 
что она знает себе цену. Скажите, пожалуйста, какая знаменитость: доктор Осокин… ха-ха! Всякий кулик на своем болоте велик. Оказалось, что Матрена Ивановна была знакома с настоящими столичными медицинскими знаменитостями, которые берут по сто-рублей за визит. Да-с, а то какой-то доктор Осокин, 
который корчит из себя великого человека… Нет, это положительно смешно, и если бы Матрена Ивановна умела писать, она 
так бы расписала этого докторишку, что не поздоровилось бы. 
— Да одно то сказать: старый холостяк… тьфу! — ораторствовала Матрена Ивановна, несколько раз порываясь выйги из 
комнаты. — Я еще понимаю, если женщина не выходит замуж, а 
мужчина… 
— Что же в этом позорного? 
— Очень просто: значит, ты человек без сердца или потерял 
всякую способность быть настоящим мужчиной. 
Доктор провел по своей седой щетине рукой и задумчиво 
улыбнулся. 

5 

— Когда я служил в Саратове военным врачом, — заговорил 
он, раскуривая потухшую трубку, — когда я служил в Саратове, 
все дамы находили, что я имею сердце, и даже очень горячее. 
— Нашел чем похвалиться… Саратовские дамы!.. Знаю я их; 
они по всей Волге только тем и славятся, что умеют отлично ловить блох. 
Эта выходка Матрены Ивановны рассмешила доктора, хотя в 
следующую за смехом минуту он и раскаялся за свою слабость: 
Матрена Ивановна села на стул и даже развязала ленту своей 
шляпки с желтыми цветами, что в переводе означало желание 
просидеть еще час у доктора. 
— Нет, мы рассудим все дело начистоту, Семен Павлыч, — 
говорила она, наливая себе чашку холодного чая. — Если бы я 
была царем, я всех бы этих подлецов-холостяков женила первым 
делом… да. Уж я это Отлично понимаю все, пожалуйста, не 
спорь!.. Что такое девица, по-твоему, Семен Павлыч, а? 
— Очень мудреный и глупый вопрос. 
— Девица — несчастный человек, вот что нужно сказать. Первое, она должна быть молода и красива, а девичья красота продолжается как раз от шестнадцати до двадцати четырех лет, а тут 
уж собачья девичья старость начинается. Так? Ваш-то брат, мужчинишки, даже очень хорошо это понимают. Ну, значит, у девицы восемь красивых годков, и должна она себя в это время пристроить, а ежели совестливая-то да деликатная девица, так это 
даже весьма трудно по нынешнему времени. И в самом-то деле, 
девица серьезный разговор с молодым человеком начинает, а 
кругом шу-шу: жениха барышня ловит… Ну совэстливая-то девица и плюнет. Тоже ведь и гордость своя есть… Да и много ли у 
нас женихов-то, ежели вот наше захолустье взять, тот же город 
Пропадинск? Глядишь, девка и завяла, а жить бы ей, жить надо, 
да еще как жить-то. Глаз у вас, у подлецов, нет… Халда которая, 
та скорее выскочит замуж, или вдова какая, потому что они свободное обращение имеют с мужским полом. Правду говорю, Семен Павлыч, истинную правду. Вы вот все науки произошли, а 
только, что под носом у вас делается, этого вот не видите. Много 
хороших девиц этим манером из-за своей совести пропадает, а 
другая терпит-терпит, да за первого прохвоста и махнет… 
— Я-то при чем же тут? 
 

6 

— Ты? А вот ты первый во всем виноват, кругом виноват… К 
этому и речь веду, голубчик Семен Павлыч. Вы ведь ученые, с 
вас и первый спрос. До седого волоса учитесь. А какое ваше 
мужское положение? Как ветер, гуляй из стороны в сторону, и 
никакого тебе запрету нет. Ты еще вот в гимназии учился, а уж 
всю женскую часть произошел: и барынька податливая попалась, 
и смазливая горничная, и так сбегаешь вечерком в хорошее место. Всего насмотришься и вот досюда (Матрена Ивановна указала на свою короткую шею) доволен… Знаю я, как вы по столицам-то высшее образование получаете: другой приедет домой-то 
в чем душа. Ну выучился, поступил на службу и пошел разбирать: та девушка нехороша, эта хороша, да приданого нет, третья 
и с приданым и с красотой, так образования не имеет или не может свободно ученые ваши разговоры разговаривать. Можно разбирать-то из-за готовых харчей: тут около дамочек свое удовольствие получишь, там экономку какую-нибудь развертную возьмешь, к арфисткам съездишь песенок послушать. Хорошие-то девушки вянут да вянут у себя по теремам, а ты свинья свиньей живешь, да еще порядочным человеком себя считаешь. «Я, говорит, 
смотрю на жизнь философски. Конечно, семейная жизнь с гигиенической стороны имеет за себя большое преимущество, но пойдут хлопоты, дрязги, недостатки, — тут уже не до науки». Это в 
тебе твое свинство говорит, Семен Павлыч, а не наука. Ну, таким 
манером и ты достукаешься к пятидесяти годам до своей собачьей старости. 
— Этакий у тебя язык, Матрена… Ну и буду старым холостяком, никому до этого дела нет. Твоей совестливой девице даже 
лучше, что я ее обманывать не буду. 
— Ах, какой ты глупый человек, Семен Павлыч!.. А деточкито, ангелочки-то? Что у тебя? Кабак, псарня какая-то (Матрена 
Ивановна торжествующе обвела комнату глазами)… Пустота, 
грязь, мерзость. Вон там у тебя кабинет, там спальня, а в той 
комнате… что у тебя в той-то вон комнате, налево, позабыла я? 
— Там собаки живут. 
— Да, да… собаки! Тьфу ты, окаянная душа… А комнаткато 
какая… 
Матрена Ивановна отправилась в комнату налево, отворила 
дверь и долго стояла на пороге, покачивая своею головой. Эта 
комната выходила двумя окнами прямо в сад и была совсем пустая, только на полу на соломе спала глухая сука Джойка. 

7 

— Ох-хо-хо, хорошенькая комнатка! — вздыхала Матрена 
Ивановна. — Вот тут бы у тебя и жила старшая твоя дочь. К 
стенке бы кроватку поставить, в углу этажерочку, тут комодик, 
письменный столик, — отличная бы комнатка вышла. Пошел бы 
вот эдак на службу куда, а сам бы и прислушался, что, мол, моя 
Саша делает теперь? Глядишь, и забота была бы, не до свинства 
тогда. То Саше ботинки новые нужно, то Саша нездорова, то Саше книжку умненькую надо прочитать, да объяснить, да показать, да научить… А Саша бы, глядишь, к отцу бы приласкалась, 
свеженькая да чистенькая такая, как первая весенняя травка. Так 
я говорю? 
Доктор давно не слушал свою собеседницу и сидел, опустив 
голову. Трубка потухла, чай давно стоял холодный, в комнате 
было уже темно. 
— Штой-то это как я заболталась с тобой, — спохватилась 
Матрена Ивановна, горошком вскакивая со стула. — Ночь на 
дворе, а я к холостому мужчине забралась. Прощай, Семен Павлыч. 
— Прощай, трихина. 
— Петух старый! 
Оставшись один, доктор долго сидел в темноте. Он все хотел 
раскурить трубку, но как-то забывал каждый раз и опять задумывался. На улице уже горели фонари; где-то громыхали по избитой 
мостовой дребезжащие дрожки. В комнату вошла любимая собака доктора, ирландский сеттер Нахал; он ткнул хозяина холодным носом в руку, повилял пушистым хвостом и, не дождавшись 
обычной ласки, отправился в комнату больной Джойки. 
— Ах, да, комната старшей дочери, — вспомнил доктор, прислушиваясь к шагам собаки, и горько улыбнулся. 
Вечером доктор долго не ложился спать и со ввечкой в руках 
несколько раз обошел всю свою квартиру, из комнаты в комнату, 
и внимательно рассматривал свой холостой беспорядок, точно он 
видел все это в первый раз. Доктору сделалось вдруг как-то жутко: из каждого угла на него смотрело его одиночество и то холостое свинство, о котором говорила Матрена Ивановна. Единственная комната в доме, пахнувшая жилым, был докторский кабинет, — шкафы с книгами, медицинские инструменты, разные 
препараты, письменный стол, заваленный книгами, бумагами и 
покрытый пылью и табачным сором. Спальня была совсем пустая 
комната с кроватью посредине. Доктор спал, вместо матраца, на 

8 

мешке с сеном, которое менялось каждый день. В комнате Джойки доктор пробыл особенно долго. Это был великолепный кофейный пойнтер с глазами цвета горчицы; у Джойки был маразм, 
единственное лекарство от которого — смерть. Умная собака, 
кажется, сама понимала свое положение и как-то виновато смотрела на хозяина своими слезившимися глазами. 
.— Плохо, Джойка, — проговорил доктор, щупая сухой нос 
собаки. 
Джойка сделала усилие, уперлась задними ногами в солому, 
вытянулась и проползла несколько шагов, но больше не могла и 
только печально вильнула хвостом. Нахал, со свойственным своему юношескому возрасту эгоизмом, не желал понимать происходившей сцены и все лез к доктору, тыкаясь к нему в колена 
своею рыжею шелковой головой. 
— Экая дура эта Матрена, — вслух проговорил доктор, лаская 
Нахала. — Единственный верный друг у человека — это собака. 
Так, Джойка? 
 

II 

 
Уездный город Пропадинск совсем не был таким захолустьем, 
как отзывалась о нем Матрена Ивановна; напротив, это был очень 
чистенький и бойкий городок с двадцатитысячным населением, 
развитою промышленностью и тем особенным бойким складом 
жизни, каким отличаются все сибирские города. Правильные, 
широкие улицы, обстроенные каменными и деревянными домами, вытянулись параллельно течению маленькой горной речонки 
Пропадинки. Издали вид на город был очень красив: чем-то свежим и оригинальным веяло от этой пестрой кучи домов, садов, 
церквей, общественных зданий, дач и заимок. Трудно было даже 
разобрать, где кончался собственно город, потому что заимки и 
дачи уже входили в черту города, а затем почти в центре зеленою 
шапкой высилась небольшая лесистая горка, служившая местом 
для общественного гулянья. Из общей массы строений выделялись, как громадные заплаты, четыре городских площади и целый 
ряд громадных каменных домов казарменной архитектуры вре
9 

мен Александра благословенного1; это были палаты разных заводчиков и золотопромышленников. Половина этих дворцов 
стояла пустая и медленно разрушалась, потому что владельцы 
или разорились, или вымерли, или проживали где-нибудь в столицах и за границей. 
Самое блестящее время существования Пропадинска были сороковые годы, когда здесь бойко развернулись золотопромышленники, заводчики и горные инженеры. Особенно прославились 
фамилии золотопромышленников Гуськовых и Ефимовых, прогремевших на всю Россию, за ними выдвинулись купцы Светляковы, откупщик Хлыздин, винокуренные заводчики БарчГржеляховские и т. д. Пропадинск зажил бойко и размашисто, как умеют 
жить только в Сибири, а затем как-то вдруг золото «отошло» в 
другие места, и жизнь вошла в свою обычную колею. Вместо диких миллионов выступили на сцену туго сколоченные капиталы, 
промышленники и предприниматели нового пошиба. 
— Ничего, светленько-таки пожили… всячины бывало! — 
любила вспоминать Матрена Ивановна, еще помнившая самый 
развал пропадинского благополучия. — Гуськов-то, Михайло 
Платоныч, очень даже умел себя показать: протер глазки-то своим миллионам, немного от них осталось наследничкам-то… Свой 
театр имел, как же, полный оркестр музыкантов и даже хотел настоящий цирк из Италии выписать, да умер скоро. Когда выдавали Евлампию-то Михайловну, вторую дочь от. первой жены, так 
один фейерверк стоил пять тысяч, а сколько было посуды перебито на свадьбе, сколько платья испластано на гостях — и не сосчитать. 
— Зачем же платья на свадьбе рвали, Матрена Ивановна? 
— А от радости, ангел мой, от радости. Это уж такое дикое 
купеческое обыкновение: ежели все благополучно с невет стой, 
сейчас все в клочья. Была я на свадьбе-то, так и меня чуть было 
не ободрали до ниточки. До настоящего сраму дело доходило: 
подбежит сам-то Михайло Платоныч к какой даме и сейчас за ворот да до самого подола все платье на ней и разорвет, а сам плачет от радости… 

                                                 
1 …времен Александра благословенного — относящийся ко времени 
царствования (1801—1825) Александра I. 
 

10