В болоте

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

В БОЛОТЕ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

В БОЛОТЕ 

 
На Урале есть целый ряд заросших озер. Если смотреть на них 
откуда-нибудь с возвышенности, можно отлично видеть сохранившийся уровень воды, линию берега, острова. Замечательно то, 
что образовавшиеся торфянины и болота сохранили прежний водяной уровень, тогда как обыкновенно он понижается в виде широких ложбин и неправильной формы ям. 
Ходить по такому заросшему озеру опасно; почва так и колышется под ногами, точно идешь по натянутому полотну; в других 
местах нога проваливается совсем, а кое-где еще сохранились полузатянутые осокой и лапушником глубокие озерные «окна», которые даже не замерзают зимой. Растительность на таких мертвых озерах совершенно особенная, тоже какая-то мертвая: жесткая осока, ситник, белоус, мхи и разнообразный кустарник, начиная со смородины по краям и кончая вербой. Особенно замечательны болотные сосны и березы, по которым сразу узнаешь настоящее болото: деревья здесь превращаются в жалких карликов, 
точно золотушные дети, а между тем таким карликам бывает 
иногда лет за сто. Болотная дичь любит эти мертвые места и плодится здесь во множестве, тем более что есть такие болота, которые решительно летом недоступны охотникам. 
Раз утром в конце июля я долго бродил с собакой по берегу 
такого болота, еще находившегося в периоде зарастания: торфяной слой залег всего на глубине полуаршина, а поверхность 
представлялась редким кочкарником, с водяными просветами. 
Под водой отчетливо можно было рассмотреть пестрый ковер 
прошлогодних водорослей, точно дно было выложено деревянной коричневой мозаикой. В девять часов уже сильно парило. 
Небо было совершенно безоблачно, и от болота поднимались тяжелые испарения. Становилось просто душно, и время было подумать об отдыхе; собака тоже устала и смотрела на расстилавшееся болото ленивыми глазами, опустив хвост. Недалеко высилась каменистая горка с сосновой гривкой наверху и зеленой 
опушкой из рябин внизу; я направился к ней, чтобы отдохнуть 
где-нибудь в тени у ключика. 
Я забыл упомянуть о страшном враге, который гнал нас из болота сильнее солнечного зноя; этот враг – болотный комар и какая-то мошка, бессовестно лезшая в рот, в нос и даже в уши. 

2 

Приходилось постоянно отмахиваться, причем враг исчезал, как 
дым, а лицо, руки и шея начинали просто пухнуть от бесчисленных укушений. Люди с чувствительной кожей иногда возвращаются из такого болота с совершенно вздутыми лицами, так что 
даже глаза заплывают, но, конечно, привычка и некоторая опытность предохраняют несколько от подобных превращений. Шлепая по болоту, я думал с особенным удовольствием о разведенном огоньке-куреве, который разгонит болотных разбойников, но 
в этот момент собака глухо заворчала, предупреждая о присутствии чужого человека. 
В десяти шагах от меня, по колено в воде, стояла низенькая 
старушка с глубоко надвинутым желтым платочком на голове; в 
подоле желтого сарафана она держала пучки какой-то желтоватой болотной травы. 
«Какая-нибудь деревенская знахарка…» – мелькнуло у меня в 
голове. 
– Бабушка, где здесь найти ключик? – спросил я, подходя к 
старушке. 
– А вот сейчас под горкой, милый… вон черемуха где, – приветливо ответила знахарка, нагибаясь за новой травкой. 
– Спасибо, бабушка… Травку собираешь? 
– Травку, барин, травку… хорошую травку. 
Я поплелся вперед к указанному месту, но старуха меня остановила. 
– А там, барин, у ключика-то, у меня внучка махонькая покинута, – предупреждала она, заслоняя морщинистое, высохшее лицо от солнца рукой. – Вот песик-то твой не напугал бы… 
– Хорошо, бабушка, не испугаем. 
– Спит она, внучка-то… 
Под кустом черемухи я действительно нашел и ключик и 
спавшую внучку. Место было прелестное, но можно было пройти 
в двух шагах, не заметив его. В глубине сцены высился скалистый гребень, обросший молодым сосняком, а ближе к воде тянулась опушка из черемухи, рябины и тальника. Нужно было раздвинуть ветви низкой черемухи, чтобы попасть на неправильной 
формы лужайку, поросшую густой зеленой травой. Ближе к болоту, где сочился из земли светлый, как горный хрусталь, ключик, 
была сделана даже ямка в песке и обложена по краям пестрыми 
камешками. Очевидно, старушка-знахарка частенько бывает 
здесь. 

3 

Найти спавшую девочку было тоже довольно трудно, хотя она 
спала почти совсем на виду, в тени той самой черемухи, на которую указывала старушка. Это была совсем еще маленькая девочка, лет четырех; она спала прямо на траве, покрытая поношенным 
ситцевым фартуком, из-под которого выставлялись только босые 
ножки, покрытые грязью и царапинами. 
Устроить курево было делом минуты, и скоро едкий соломенный дым потянул кверху столбом, потому что день был безветренный и воздух стоял, не шелохнувшись. Я с наслаждением напился ключевой воды, умылся и, не торопясь, принялся готовить 
охотничий завтрак из убитых куликов. 
– Дай-ка я тебе, барин, сама изжарю пташек-то… – проговорил за мной голос знахарки. 
Я даже вздрогнул от неожиданности, и сконфуженная собака, 
прокараулившая подкравшуюся старуху, зарычала не на шутку и 
долго не могла успокоиться. Теперь я вспомнил, что я давеча совсем не заметил старухи, хотя она бродила по совершенно открытому месту и в момент встречи, как и теперь, точно выросла из 
земли. Признаюсь, меня всегда пугают эти неожиданные молчаливые появления, вырастающие из земли, как тени, и я каждый 
раз несколько времени испытываю неприятное чувство человека, 
который бродит в темноте и неожиданно наталкивается на совсем 
незнакомые предметы. 
Пока я передумывал все это, знахарка с каким-то ласковым 
шепотом выложила собранную траву около спавшей внучки, а 
потом принялась за моих куликов; она, очевидно, умела обращаться с этой дичью, хотя крестьяне болотной дичи сами никогда 
не едят, считая ее поганой. Меня заинтересовало это обстоятельство. 
– Бабушка, ты это где научилась куликов-то жарить? – спросил я, вынимая еще двух на ее пай. 
– Нет, барин, я не ем… никакого мяса не ем, – отказалась старушка и как-то печально улыбнулась. – А где я научилась куликов-то жарить… Старая я, барин, больно старая. Мало ли чего 
знаю… Да, старая, даже на што комары – и те не едят. Тебя вот 
как накрасили, а меня не едят, потому и комар свой вкус знает: 
одно – старое, другое – молодое… 
Знахарка опять улыбнулась и, не торопясь, принялась завертывать куликов в широкие листья какой-то травы, а потом зарыла 
их в золу. Я рассмотрел ее подробно только теперь. Сгорбленная, 

4 

но еще бодрая, она была одета в поношенный темный ситцевый 
сарафан и такую же рубашку; большой темный платок покрывал 
голову вместе с загорелой морщинистой шеей. Ноги были босы, 
со следами болотной тины. Сморщенное лицо смотрело ласковыми, светлыми глазами, сохранившими еще таившуюся в них искру жизни; когда-то это лицо, вероятно, было очень красиво, потому что и теперь еще не утратило известной приятности, особенно когда старушка улыбалась такой хорошей, спокойной 
улыбкой. Очевидно, она умела водиться с господами и держала 
себя с тем ласковым достоинством, с каким умеют обходиться заслуженные старушки-няни. Обыкновенные деревенские старухи 
как-то дичатся незнакомого барина и постоянно охают и стонут 
или ворчат. 
– Какую это ты, бабушка, травку собирала в болоте? – спросил 
я, когда кулики были уже готовы. 
– Травку-то?.. А хорошая, божья травка… Петров-Крест прозывается. 
Старушка принесла несколько стебельков и подала мне; Петров-Крест походил на ландыш, только был длиннее и имел мясистый белый корень в форме раздвинутых пальцев. 
– Почему эта травка Петровым-Крестом называется? – спросил я, продолжая рассматривать отдельные стебельки. 
Старушка выбрала один стебель, повернула его вверх корешком и подала мне: корешок имел неправильную форму креста. 
Дальнейших объяснений не требовалось. 
– Для чего же тебе эта травка? 
– А хорошая травка, барин, пользительная… помогает во многих болестях: когда к сердцу подкатит, поясницу ломит, от головы… От всего пользует… 
– Одну эту травку собираешь или еще и другие? 
– И другие травы собираю, которые на пользу… Помогаю, кто 
попросит… Есть больно хорошие травки, барин. Ах, какие травы 
есть!.. 
Старушка благочестиво покачала головой и тяжело вздохнула. 
Старуха сидела на самом припеке и жевала какую-то корочку, 
которую прикрывала ситцевым платочком; зубы у ней были еще 
крепкие, так что слышно было, как она смело разгрызала сухие 
места. Моя собака, прищурившись, все время следила за ней и 
несколько раз переводила глаза на меня, точно спрашивая, как ей 
быть. Курево дымилось по-прежнему; под кустами черной смо
5 

родины толклись столбом комары, в траве стрекотали какие-то 
козявки, где-то далеко перекликались журавли. Летний зной все 
наливался, и даже в тени не было спасения – из кустов так и несло тяжелой, теплой струей, бросавшей в пот. Я надеялся уснуть, 
чтобы переждать самое жаркое время дня, но все попытки в этом 
направлении кончились полной неудачей, и в результате получилось чувство какого-то расслабления, точно после жаркой бани. 
А старушка все сидела, вытянув вперед ноги, и не думала уходить с солнечного припека. 
– Бабушка, ты изжаришься на солнышке! – проговорил я наконец, чувствуя, как мне самому делается жарче при взгляде не 
эту жарившуюся на солнце старуху. 
– Нет, милушка, я рада солнышку-то… люблю его. Кровь-то 
старая, не греет, а солнышком-то ее и разгоняет: все бы вот такто сидела… хорошо… Больно я люблю это солнышко, милушка, 
ждешь не дождешься его зиму-то зимскую, а как солнышко начало пригревать – я все по лесу брожу, по лугам, по болотам. Дотоль буду ходить, поколь тела своего не изношу… На что оно 
мне теперь? Будет уж, пожила, погрешила… 
– Да какие у тебя и грехи, бабушка… Так, пустяки какиенибудь? 
Старушка пытливо посмотрела на меня и тяжело-тяжело 
вздохнула. 
В это время проснулась спавшая девочка; завидев чужого человека, она сделала серьезное лицо и вопросительно посмотрела 
на бабушку. Это был прехорошенький ребенок – круглолицая, с 
синими глазками и льняными волосиками, с румянцем во всю 
щеку, с таким детски-серьезным складом пухленького ротика и 
светлым, чистым взглядом, каким умеют смотреть только дети. В 
крестьянской среде редко встречаются очень красивые дети, и я с 
особенным удовольствием рассматривал маленькую внучку. 
– Красавица будет, – проговорил я как-то невольно. 
Старушка вдруг нахмурилась и как-то ворчливо заговорила: 
– Ох, милушка, не нужно это слово говорить… неладно ты 
сказал… нехорошее это слово, барин. 
– Как нехорошее? 
– Да уж так, видно… Танюшка, милушка, что ты так воззрилась на барина-то? Барин хороший… Хошь поесть-то? На-ка вот, 
дитятко, у мене тебе припасено было… 

6 

Старушка достала спрятанный под кустом узелок и вынула из 
него ломоть белого хлеба; девочка следила за ней с заспанной 
блаженной улыбкой и крепко ухватилась за ломоть обеими ручонками. 
– Что же я нехорошее такое сказал? – допрашивал я, когда кусок хлеба был съеден и Таня опять успела заснуть. – Вот и в песнях про красоту-то поют… 
– Ах, милушка, милушка… Погибель эта самая красота нашему брату, бабе… да! Ты думаешь, я всегда такая-то была: сморщенная, да желтая, да старая?.. Ох, нет, милушка! Красивая была 
в девках, а замуж вышла – еще краше стала. По шестнадцатому 
годку замуж-то вышла, так оно было из чего хорошеть-то… В 
Березовском заводе тогда мы жили, настоящие, значит, березовские были, а в те времена, ух, как строго было… Казенные были, 
а тут начальство сторожит, потому и с начальства тоже спрашивали. Давно это, милушка, было, тогда еще тебя и в помине-то не 
завелось, – ну, вот и присылают к нам в Березовск одного начальника, Павла Лександрыча… А как прислали его, народ весьма взвыл, волком взвыл, потому больно строг был Павел-то Лександрыч Из немцев он; ну, и все требовать зачал, чтобы по закону, а тогдашние-то порядки хуже смерти были… Да и работа эта 
в Березовске на промыслах была самая проклятущая: золото добывали по шахтам, в земле, милушка, робили, как черви землю-то 
точили… Тяжелая была работа, ну, а начальство требует, а чуть 
что – сейчас палками… Нынче уж этого нет, а прежде у нас на 
промыслах за все палками мужиков колотили. Павел-то Лександрыч больно уж донял тогда весь Березовск: и работою и своими 
порядками… Пробовали его подкупать, как других начальников, 
так куда тебе – приступу нет. Просто бедовенная беда, народу-то 
по приискам тыщи приколотились – все забедовали… И раньше 
начальство было, и взятки оно брало, сколько хотело, и вообще 
действовало не по закону, а жилось куда легче, чем при Павле 
Лександрыче; а он все по закону делал… 
Да вот поди ж ты… и человек он был все-таки, надо сознаться, 
очень хороший, дай ему, господи, царство небесное! – жалобным 
голосом вставила старушка. – Давно уж его нет в живности-то… 
Работой он томил народ больно. Помаялись-помаялись наши мужики, а ведь тогда по-военному все было – везде солдаты стояли, 
казаки. Ну, старики, которые промеж себя поговорили, посоветовались и вырешили, что надо выручать мир, потому всем петля на 

7 

шею. Избился народ-то, а Павел-то Лександрыч все нажимает, 
все нажимает… 
А я тогда молода была, совсем глупа, – совершенно другим 
тоном заговорила старушка, мешая угольки в куреве. – Ну, известно, ничего этого не понимаю… Старики так промеж себя говорят, а нам какое дело? Баб разве спрашивают в этакие дела мешаться? А тут и до меня дошла очередь… Был у меня дедушка, 
совсем древний старик, под сто годов ему было, и разумом уже 
начал он мешаться и все больше с ребятишками возился. Вот этот 
дедушка и говорит мне: «Матушка, ты бы хоть ягоды продавала 
либо грибы… Наши бабы таскают к Павлу Лександрычу, и ты бы 
с ними». «Штой-то, – говорю, – дедушка, учить меня, у меня свой 
муж есть». 
Прошло так малое время, он опять свое, я к мужу. Тот из лица 
так выступил да и сказал только всего: «Дедушке больше нашего 
с тобой знать»… Бабенка я в те поры была совсем молодая, бойкая на речах; ну, думаю, коли вы так, буду, мол, ягоды продавать. 
И точно, наберу круженьку земляники и к Павлу Лександрычу 
снесу, – он сам любил ягоды покупать у баб. Ну, таким манером 
покупал у меня ягоды и деньги платил, супротив других баб даже 
больше платил и все наказывал чаще носить… Гляжу я, стал Павел Лександрыч со мной заговаривать, слово за слово, а сам таково крепко в меня всматривается. Глупое место было: мне бы бежать, а мне это даже приятно было… Ей-богу, от глупости больше!.. Потом зачал он меня пощипывать да заигрывать, а я бросила с ягодами к нему ходить. Дома ничего не говорю, а сама нейду 
к нему, и конец делу. Только дедушка меня опять донимать стал; 
ступай да ступай, – ну, я и повинилась ему во всем, как на духу. 
«Пустое, – говорит. – Надо терпеть, Матренушка…» «А муж?» – 
говорю. «А што, – говорит, – муж твой означает, коли тут целый 
Мир терпит, может, тыщи народу томятся… а?» И пошел наговаривать, и пошел наговаривать, складно умел таково говорить. Тут 
уж и я поняла, к чему он речь-то подводит, и даже ужаснулася; 
ноженьки мои подкосились, свет из глаз… Конечно, по промыслам бабы везде балуются, а в Березовском это даже совсем нипочем, а мне-то стало обидно, што меня свои же в яму толкают. И 
вскинулась я на дедушку, так с кулаками над ним и хожу: «Ты, 
такой-сякой, чему меня учишь, а? Как у тебя, старого, язык повернулся?..» А он на меня. «Разве, – говорит, – я тебя из-за денег 
посылаю, глупая? Ежели, – говорит, – мир так порешил, потому 

8 

как от Павла Лександрыча житья нет… Мир-то больше нас с тобой. Послужи миру-то, а твоей вины тут никакой не будет». Я реветь, а дедушка смотрел-смотрел на меня, снял рубаху, повернулся спиной и говорит: «Смотри, дитятко, какие у меня узоры-то 
нарисованы, да я не ревел, когда миру надо было послужить…» А 
спина у дедушки вся исполосована белыми рубцами, точно вот 
обожжена чем, и кости даже знать, где были измочалены палками… Это его палками наказывали, когда он еще в шахте робил и 
шахту затопил, потому ему тоже от мира наказ такой был. Ему за 
это за самое пятьсот палок и всыпали… Подневольный народ тогда был, замаяли подземной работой, вот мир и порешил шахту у 
начальства затопить, а дедушка в штегерях ходил – его и заставили. 
Старушка замолчала, с трудом переводя дух. Где-то далекодалеко, как пушечный выстрел, прокатился глухой раскат грома; 
над горизонтом выплывало темное грозовое облачко и быстро 
подвигалось к нам. Зной стоял прежний, но теперь порывами набегал легкий ветерок и качал черемухами и рябинами. Таня проснулась и заплакала. 
– Слава тебе, господи… – крестилась старуха, рассматривая 
катившуюся по небу тучку. – Давно уж земля дождичка просит… 
травушка-то больно притомилась. 
– Что же дальше-то было, бабушка? – спрашивал я, заинтересованный рассказом. 
– Дальше-то? А ничего. Павел-то Лександрыч совсем стишал, 
точно другой человек сделался… Сначала я ягоды ему все носила, потом грибы, а потом и совсем к нему перешла жить. Вдовец 
он был, – ну, я и жила у него. До меня он больно добрый человек 
– одевал, дарил, баловал… А я все делаю, как дедушка учил, все 
за мир хлопотала. Мужа штегерем сделал Павел-то Лександрыч, 
родню в люди вывел. Ох-хо-хо!.. А я от хорошей жизни еще краше стала: идешь, бывало, по улице, так чужой народ любуется. 
Кланяться стали, потому, што хочу, то и делаю – большую силу 
забрала у Павла Лександрыча. Чудной он какой-то был, прости 
его, господи… Сначала-то я даже боялась его, а потом привыкла, 
так привыкла, что и про мужа совсем забыла. Вот она, красота-то, 
куда завела: мужа не жаль, а Павла Лександрыча жалеть начала, 
точно вот приросла к нему. Даже какая-то злость на меня нашла: 
нарочно, бывало, дразню мужа, чтобы он меня колотил, как других баб мужья бьют… А то, бывало, совесть зачнет мучить, ночи 

9 

не спишь, богу все молишься, – нет, ничего не берет. Так-то раз 
мучилась-мучилась да и порешила: брошусь я от этой жизни в 
шахту, все одно – моченьки моей не стало. Совесть доняла… Похудела, задумываться стала, а дедушка-то все уж примечал за 
мной, што неладно, мол, што-то с бабой деется. Умственный был 
старичок… Ну, раз я вечерком и отправилась в лес, думаю, брошусь куда-нибудь в шахту, потому тошнехонько; иду это я болотом, а дедушка мне навстречу, так же вот разную травку собирал. 
Пользовал он народ травкой… Увидал меня и говорит: «Нехорошее у тебя на уме, внученька…» Я ему опять все и рассказала: 
реву и рассказываю, а он слушает и тоже плачет. Вот он тогда и 
добыл из-за пазухи эту самую травку, Петров-Крест, и говорит: 
«Внученька, вот тебе травка хорошая… пей ее с молитвой, может, господь и поможет, а рук на себя не накладывай. Это травка 
особенная, крестом в землю растет, божья травка; от наших грехов крест господень в землю ушел». Стала я эту травку пить – и 
точно, облегчало… В те поры и Павел Лександрыч помер, девочка у меня от него осталась, – ну, я из Березовска уж ушла: тяжело 
было на людей глядеть. С дедушкой все жила, он меня и травы 
научил собирать, и какая в какой траве польза… Дочка-то потом 
замужем была да померла, а мне вон Танюшку оставила. 
– А муж? 
– Муж?.. Совсем он свихнулся, водкой зашибал сильно… Давно уж его тоже в живых нет. Ох, грехи, грехи!.. Танюшка, милушка, оболокайся, может, еще поспеем до дождя домой добежать. 
Старушка заторопилась, связала свои травы, спрятала какой-то 
узелок в кусты и, простившись со мной, исчезла в кустах. Я тоже 
пошел и, взобравшись на каменный утес, долго провожал торопливо уходившую парочку: старуха тащила девочку за руку и скоро скрылась в березовой рощице. Мне с возвышенности видно 
было все мертвое озеро, тянувшееся верст на пять; направо, из-за 
соснового леса, выдвигался острый мысик, а за ним бурым пятном виднелась глухая деревушка, где жила старуха. Туча уже висела над головой и совсем закрыла солнце; было душно, недалеко 
пронеслась со свистом стая уток и пала в болото. Вот и первые 
крупные капли дождя застучали с сухим шумом по зелени, вот и 
глухой шум от надвигавшейся грозы, и молния, и раскатистый, 
гулкий удар грома, гулко грянувший около самого уха… Я шагал 

10