Салюты на той стороне

АЛЕКСАНДРА ШАЛАШОВА 
САЛЮТЫ
НА ТОИ
СТОРОНЕ
Издательство 
«Альпина нон-фикшн»
Москва, 2023

УДК 821.161.1-313.2
ББК 
84(2=411)6-444
 
Ш18
Редактор Мария Головей
Шалашова А.
Ш18  
Салюты на той стороне / Александра Шалашова. — М. 
 : Альпина нонфикшн, 2023. — 244 с.
ISBN 978-5-00139-887-5
В романе Александры Шалашовой одиннадцать рассказчиков — они 
по-разному переживают и интерпретируют события, не оставляя места 
сколько-нибудь объективной версии. Это маленькие пациенты и воспитатели санатория на другом берегу реки, куда из Города перед самым началом 
войны эвакуируют детей. Вскоре взрывают мост, связывавший их с внешним 
миром, и дети погружаются во тьму. Каждый день они слышат взрывы — 
или залпы салютов? — но не знают, идет ли еще война.
Нехватка еды, конфликты, новая неформальная иерархия, незримое 
присутствие Зла, которому нет названия, — и расцветает насилие, вызванное бесконечным одиночеством, страхом. Однажды к детям приходит Солдат и предлагает вывести их к людям. Но дойдут ли они — или попадут 
прямиком к неведомым захватчикам?
УДК 821.161.1-313.2
ББК 84(2=411)6-444
Все права защищены. Никакая часть этой книги 
не может быть воспроизведена в какой бы то ни было 
форме и какими бы то ни было средствами, включая 
размещение в сети интернет и в корпоративных сетях, 
а также запись в память ЭВМ для частного или публичного использования, без письменного разрешения владельца авторских прав. По вопросу организации доступа 
к электронной библиотеке издательства обращайтесь 
по адресу mylib@alpina.ru
© 
Александра Шалашова, 2023
© 
 
ООО «Альпина нон-фикшн», 2023
ISBN 978-5-00139-887-5

I
После отбоя снимаем трусы в комнате Мухи.
— Сивая, давай, —  
он говорит.
И белобрысая снимает, кладет на диван. Они у нее 
детские, с рисунком на белом хлопке, но никто не смеется. Цветочек там, ромашка. Мне стыдно смотреть.
— Теперь Белка.
Белка не привыкла, руки дрожат —  
до того не звали, 
думали, что ей одиннадцать. Потом Муха узнал, что просто мелкая, недоросток вроде как, но складная, ловкая, 
в волейбол играет. Велел прийти. Только я —  
для чего я?
— Теперь Конопатая. Конопля, ау. К тебе обращаются.
(Конопля —  
это я. Только потом им стало лень выговаривать, сократили до Кнопки. Хотя я совсем не Кнопка, 
во мне сто шестьдесят сантиметров, а буду еще выше; 
да только тут много пацанов высоких подобралось.)
Я  еще сдуру в  короткой футболке пришла  — 
 
 
девчонки-то трусы сняли, но на Белке платье, на Сивой —  
длинная мужская рубашка, отцовская, наверное, 
поэтому получается, что только у меня все видно будет.
— Давай, ждут все, —  
торопят.
Наклоняюсь и снимаю, а от приоткрытого балкона 
дует, ветер касается голой кожи. По-настоящему голой 
оказываюсь только я, но никто не смеется.
 
3

— Ага, нормально, —  
кивает Муха.
И тогда начинается —  
поднимите подолы, дурынды, 
а  то  ж не  видно ни  хрена. Только у  Конопатой нормально —  
э, слышь, а че у тебя там не рыжее, ведь 
должно быть, а?
В этом свете и вправду не рыжее, но  
я-то знаю, я одна 
и знаю. Вот-вот засмеются, но  
почему-то снова никто: 
наверное, Муха не разрешил. Он третью смену здесь, ему 
почти шестнадцать. Или уже исполнилось  —  
никто 
не спросит, он же родственник директора санатория, племянник, кажется. Его с самого начала отправили, позаботились, а потом о нас вспомнили. Меня, если разобраться, так и совсем последней привезли 
 и больше 
из Города детей не брали. Мне повезло.
Куда они делись —  
те, что остались? Неужели сидят 
по  домам, прячутся, вздрагивают каждую секунду? 
Да нет, не может быть —  
уехали к дедушкам- 
бабушкам, 
далеко- 
далеко.
— Ну? Че не  
рыжее-то? Да не трясись, никто тебе 
целку рвать не будет.
От этого затряслась, огляделась.
Мухе почти шестнадцать. Он, наверное, может — 
 
и на секунду представила: больно, противно?
Белка скривила губы, отвернулась.
•
 •
Нам, старшим девочкам, сразу объяснили, что так положено. Что надо обязательно прийти в комнату Мухи, 
когда скажет, кому скажет —  
он не всем говорит, только 
тем, кто старше двенадцати, у кого уже там волосы растут, он не  
какой- 
нибудь. Он не делает ничего особенного, поэтому ни в коем случае нельзя рассказывать родителям. Да и о чем рассказывать —  
ты же сама пришла. 
Про меня узнал просто —  
подошел и спросил.
Эй, рыжая, окликнул.
4 
Александра Шалашова

— Она Конопатая, —  
подсказал Мухе  
какой-то полноватый мальчишка.
— По фигу. Конопатая? Придешь сегодня в мой гостиничный номер.
И ржать. И полный мальчик, и кругом все.
— В мои апартаменты.
— А ей можно?
К 
то-то спросил равнодушно, мимолетно. А почему 
нельзя? Ей же тринадцать, вон длинная какая.
Муха сделал шаг вперед, взял за подбородок —  
хотела резко дернуться, вырваться, но по глазам Ленки поняла, что нельзя вырываться. Это она потом все объяснила, что нужно прийти и делать все, что он говорит, 
даже если и противно будет; иначе жизни не дадут.
•
 •
Он трогает там, Муха. Трогает Сивую и Белку, а сейчас 
будет моя очередь. Не  больно, наверное, не  больно, 
но  
почему-то хочется плакать.
— Эй, Конопатая, теперь ты. Иди сюда.
Он спокойно смотрит, ждет, что я подойду, —  
надо 
подходить, чтобы было ощущение у всех, что вроде как 
сама. Тогда унизительнее, неприятнее. Вон девчонки 
слезы размазывают.
Смотрю на Муху, сначала на лицо, потом вниз. У него 
топорщится там, под синими спортивными штанами — 
раньше такое только у отца утром видела, думала, что 
это  
какая-то болезнь, что у мальчиков не бывает.
Но у него заметно и страшно, потому что про отца 
знала всегда —  
он потопчется и пойдет в ванную, ничего 
не сделает, он  
 
болен и знает, что не так. А Муха словно 
гордится, не подозревает о болезни, не знает, как страшно 
смотреть.
— Ну, ты подойдешь или как?
Мотаю головой, отступаю на шаг.
Салюты на той стороне 
5

Полноватый мальчишка, а он тут один из дружков 
Мухи, нарочно особо никого не зовет, хотя половину санатория мог притащить, чтобы наблюдали. Не  зовет, 
чтобы одному достались.
И я достанусь?
Он смотрит и протягивает правую руку с согнутыми 
пальцами.
Вдруг чувствую страшную и внезапную тошноту, бормочу  
что-то, сгибаюсь, держусь за живот, за горло. Меня 
рвет —  
рыбной котлетой от ужина, компотом из кураги, 
мутной водой. Под ногами желтая лужа, в голове —  
звон. 
Муха отдергивает руку, отступает, матерится еле слышно.
— Бля, —  
говорит, —  
сука, ты зачем?..
— Извини, —  
и сама не знаю, зачем говорю, почему 
извини, если ни в чем не виновата.
Вытираю рот рукой, поворачиваюсь —  
и все равно 
не исправить, надо бежать. Открываю дверь —  
она открыта была, оказывается, Муха не  запирал, а  мы 
и не знали.
(Знали, все знали. Тут замки вообще не работают, 
не принято, поэтому сбежать давно могли, только зачем? 
Раз сами пришли —  
я, Белка 
 и Сивая.)
Девочки вышли уже, оказывается, когда я только пополам согнулась. Но не убежали, ждут.
— Ну и дура, —  
говорит Сивая. Она застегнула рубашку, 
но грудь все равно немного видно. —  
Мы же видели.
— Что видели? В чем я опять виновата?
— Что ты спецом себе два пальца в рот.
— Где спецом? Ничего я не два пальца…
— Нет, видели. —  
Белка подходит, тянет носом: —  
Фу, 
ну и вонь от тебя. Иди помойся.
— Я сама разберусь, ладно? Это из-за двери воняет.
— Ну так Муха сделает так, что вонять будет от тебя. 
Описаешься вдобавок к тому, что устроила. Он сделает, 
я знаю.
6 
Александра Шалашова

— А с тобой было, да? —  
огрызаюсь, подхожу, позабыв, что не отошли от комнаты Мухи далеко, что минуту 
назад вместе дрожали.
— Ну и потом, это что же получается, что Муха нас 
трогал, а тебя нет, ты —  
чистенькая? Так не пойдет. Надо, 
чтобы всех.
— Почему?
— Потому что. Заткнись. Заткнись.
Белка, Белочка вдруг начинает верещать, кружиться. 
Психованная. Все они тут. Вот бы маме сказать; но домой нельзя, нельзя. Ладно, пусть. Я рыженькая, я конопатая, меня в школе однажды взяли за волосы и шмякнули со всей дури о стенку так, что на ней кровавые 
разводы остались, да и появившиеся после этого синяки 
под глазами потом месяц тональником замазывала — 
 
и вообще чуть ли не единственный раз был, когда им 
пользовалась; но это чтобы учителя не доматывались, 
не спрашивали, маме не звонили. Она и так была подавленная, никакая.
У Белки белые слезы.
Ладно, я пойду, говорю Сивой, потому что сейчас 
 
кто-нибудь выскочит и спросит, какого черта мы тут делаем, может, даже Алевтина придет. А тут Белочка. Может, он  
как-то слишком больно ей сделал? Ведь не приглядывалась от смущения, а может, он ей…
— Но я тебе сказала, запомни. —  
Сивая держит Белочку за плечо, поэтому рубашка распахивается еще 
сильнее. Грудь видно, но ее как бы и нет, маленькая, 
не выросла еще. Даже непонятно, почему он ее позвал. 
Страшненькая  же девчонка, вон и  красные прыщи 
на подбородке, не замазанные ничем, хотя даже я понимаю.
— Вообще, —  
вдруг говорит Белка нормальным, живым голосом, —  
 
вообще-то кто узнает, что он ее не трогал? Ходила к  нему в  комнату? Ходила. Мы были, 
Салюты на той стороне 
7

видели? Видели. А Муха трепаться не станет. Так что 
большой облом, Кнопочка. Кнопочка, Гаечка —  
блин, 
что за имя такое? «Чип и Дейл спешат на помощь» — 
 
твой любимый мультик, поэтому?
На это молчу.
Что в голове у тебя, а?
Пробираюсь в нашу палату, думаю, что вот сейчас 
Ленке расскажу, утешит —  
и понимаю, что и ее тоже позовут, если не уже. А наверняка, она старше меня, красивее, у нее волосы длинные. И что буду говорить? Ведь 
ее уже трогали, наверное, она и меня ненавидеть станет —  
за то, что вырвалась.
Посмотрю утром.
Ложусь на кровать в темноте, а у Ленки в руках телефон, экранчик «Нокии» бледно поблескивает. Не спит, 
молчит. И  я  молчу. Плохо, что рот не  прополоскала 
и не умылась, но страшно выходить в коридор, так и засыпаю с кислым запахом.
•
 •
У 
тром-то непременно поговорим. Но проходит утро, 
проходят другие —  
тихо. Ничего, никого, только Муха 
на глаза не показывается, и дружки его держатся в стороне, и от этого страшно. Но я выдержу, все выдержу — 
 
успокаиваю себя той же скороговоркой, какую впервые 
произнесла про себя там, у Мухи, —  
я рыженькая, я конопатая, меня в школе били о стенку, кровью мазали, 
кровь шла из носа, лоб кровоточил, а я ничего, я все 
выдержала, перетерпела. Может быть, после этого зрение так испортилось, не знаю. Врач даже спросил в последний раз, положив мутное стеклышко обратно 
в ящик, —  
слушай, дорогая, а тебя никто по голове 
не бил? Это был платный врач, в оптике, не в поликлинике, поэтому ласково разговаривал —  
дорогая, хорошая, сядь вот сюда на стульчик, возьми вот эту штучку 
8 
Александра Шалашова

и закрой левый глаз. Теперь закрой правый. Или даже 
на «вы», не помню.
Не глаз, глазик.
Глазок даже —  
спи глазок, спи другой. А про третий 
в той сказке забыли, так и я —  
всех-всех запомнила, кто 
бил. И Муху запомню.
Нет, не бил, я отвечала у социального педагога, потому что никто не бил нарочно, а я просто ударилась, как 
потом они объясняли. И  он спросил  —  
это правда? 
И я, подняв глаза, сказала: нет, неправда, но не поверили.
Я сразу пожаловалась маме, что в своих очках стала 
плохо видеть, если честно, я их все время в кармане рубашки таскала, но, когда контрольные по физике и математике писали на доске, приходилось доставать, ничего не поделать. Вначале молилась, чтобы никто ко мне 
не поворачивался, но на таких предметах и на самом 
деле вряд ли повернутся —  
знали, что я двоечница, что 
сама не понимаю ничего, а вот на истории как нечего делать повернуться, на русском тоже. Но они  
как-то не замечали —  
ни очков, ни меня. Будто это я предала  
кого-то, 
когда социальному педагогу сказала, что все неправда. 
Объяснили, что злюсь, что злобу еще с первого класса 
затаила, хотя все играли, дразнились, носились по коридору, а драмы не устраивали.
Но и я не хотела никакой драмы, просто чтобы никто не поворачивался.
Но ведь и это на пользу, потому что, когда все началось, 
лагеря, санатории, дома отдыха всякие стали вначале 
своих детей брать. Ну там если у кого гастрит, болезни 
нервной системы, зрение вот плохое —  
звали. Чтобы паники не было, что они всех детей забирают, вроде как эвакуируют, а все шито-крыто, просто предлагают отдых. 
Отдых и лечение. Мама письмо вслух прочитала, и мы пошли покупать ночную рубашку, потому что старая совсем 
в  прорехах, только дома и  прилично надевать. Про 
Салюты на той стороне 
9

«прилично» так папу и вспомнила —  
 
ему-то важно было, 
чтобы на меня как на человека смотрели, как на его дочку, 
аккуратную, классно и модно одетую. Н 
ам-то с мамой всегда пофиг было, но тут догнало, вспомнили папу, поговорили: а как бы он захотел? Купили, постирали заранее. Короткая, с кружевом —  
как у взрослой, как у женщины.
Что еще о школе? В новых очках сидела, заставила 
себя надеть.
И впервые была четверка по физике, физичка похвалила даже, посмотрела удивленно —  
очки тебе к лицу, 
сказала, золотистая оправа подходит к волосам. И никто 
не засмеялся, все поверили, потому что она красивая 
женщина, изящная, в костюмчиках ходит, в синем и зеленом. И никогда —  
в джинсах, в штанах зимних с начесом, в черных толстых колготках в катышках, не подходящих к сменной обуви.
Не хочется о школе, здесь я на другую жизнь рассчитывала.
Просыпаюсь совсем, открываю глаза —  
рассвета нет, 
на улице в окнах без занавесок серо 
, глаза болят —  
значит, пяти утра нет. Сейчас точно в коридоре никого, поэтому встаю и тихо иду в туалет, зубную щетку беру 
с тумбочки. Люблю стоять в умывалке, когда кругом никого, когда никто не заглядывает в зеркало через плечо.
 
Тогда, у Мухи?
Было  
что-то, даже передергивает.
Его рука с согнутыми пальцами, что собирался делать?
Ч 
то-то плохое,  
что-то невыразимо страшное?
Начинает тошнить снова, потому запрещаю себе думать. Мне ведь напомнят еще. Наверняка.
Девочки сказали.
А Муха смотрел.
Так смотрел —  
его, наверное, не по фамилии прозвали, по  глазам. Его фамилии не  знаю; и  никакие 
не знаю, даже Ленки.
10 
Александра Шалашова