Вертел

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ВЕРТЕЛ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ВЕРТЕЛ 

I 

 
Летнее яркое солнце врывалось в открытое окно, освещая мастерскую со всем ее убожеством, за исключением одного темного 
угла, где работал Прошка. Солнце точно его забыло, как иногда 
матери оставляют маленьких детей без всякого призора. Прошка, 
только вытянув шею, мог видеть из-за широкой деревянной рамы 
своего колеса всего один уголок окна, в котором точно были нарисованы зеленые грядки огорода, за ними – блестящая полоска 
реки, а в ней – вечно купающаяся городская детвора. В раскрытое 
окно доносился крик купавшихся, грохот катившихся по берегу 
реки тяжело нагруженных телег, далекий перезвон монастырских 
колоколов и отчаянное карканье галок, перелетавших с крыши на 
крышу городского предместья Теребиловки. 
Мастерская состояла всего из одной комнаты, в которой работали пять человек. Раньше здесь была баня, и до сих пор еще чувствовалась банная сырость, особенно в том углу, где, как паук, 
работал Прошка. У самого окна стоял деревянный верстак с тремя кругами, на которых шлифовались драгоценные камни. Ближе 
всех к свету сидел старик Ермилыч, работавший в очках. Он считался одним из лучших гранильщиков в Екатеринбурге, но начинал с каждым годом видеть все хуже. Ермилыч работал, откинув 
немного голову назад, и Прошке была видна только его борода 
какого-то мочального цвета. Во время работы Ермилыч любил 
рассуждать вслух, причем без конца бранил хозяина мастерской, 
Ухова. 
– Плут он, Алексей-то Иваныч, вот что! – повторял старик каким-то сухим голосом, точно у него присохло в горле. – Морит 
он нас, как тараканов. Да… И работой морит и едой морит. Чем 
он нас кормит? Пустые щи да каша – вот и вся еда. А какая работа, ежели у человека в середке пусто?.. Небойсь сам-то Алексей 
Иваныч раз пять в день чаю напьется. Дома два раза пьет, а потом 
еще в гости уйдет и там пьет… И какой плут: обедает вместе с 
нами да еще похваливает… Это он для отводу глаз, чтобы мы не 
роптали. А сам, наверно, еще пообедает наособицу. 
Эти рассуждения заканчивались каждый раз так: 

2 

– Уйду я от него – вот и конец делу. Будет, – одиннадцать годиков поработал на Алексея Иваныча. Довольно… А работы 
сколько угодно… Сделай милость, кланяться не будем… 
Работавший рядом с Ермилычем чахоточный мастер Игнатий 
обыкновенно молчал. Это был угрюмый человек, не любивший 
даром терять слова. Зато подмастерье Спирька, молодой, бойкий 
парень, щеголявший в красных кумачных рубахах, любил подзадорить дедушку, как называли рабочие старика Ермилыча. 
– И плут же он, Алексей-то Иваныч! – говорил Спирька, подмигивая Игнатию. – Мы-то чахнем на его работе, а он плутует. 
Целый день только и делает, что ходит по городу да обманывает, 
кто попроще. Помнишь, дедушка, как он стекло продал барыне в 
проезжающих номерах? И еще говорит: «Сам все работаю, своими руками…» 
– И еще какой плут! – соглашался Ермилыч. – В прошлом году 
вот как ловко подменил аметист проезжающему барину! Тот ему 
дал поправить камень, потому грань притупилась и царапины 
были. Я и поправлял еще… Камень был отличный!.. Вот он его 
себе и оставил, а проезжающему-то барину другой всучил… Известно, господа ничего не понимают, что и к чему. 
Четвертый рабочий, Левка, немой от рождения, не мог принимать участия в этих разговорах и только мычал, когда Ермилыч 
знаками объяснял ему, какой плут их хозяин. 
Сам Ухов заглядывал в свою мастерскую только рано утром, 
когда раздавал работу, да вечером, когда принимал готовые камни. Исключение представляли те случаи, когда попадала какаянибудь срочная работа. Тогда Алексей Иваныч забегал по десяти 
раз, чтобы поторопить рабочих. Ермилыч не мог терпеть такой 
срочной работы и каждый раз ворчал. 
Всего смешнее было, когда Алексей Иваныч приходил в мастерскую, одетый, как мастеровой, в стареньком пиджаке, в замазанном желтыми пятнами наждака переднике. Это значило, что 
кто-нибудь приедет в мастерскую, какой-нибудь выгодный заказчик или любопытный проезжающий. Алексей Иваныч походил на 
голодную лису: длинный, худой, лысый, с торчавшими щетиной 
рыжими усами и беспокойно бегавшими бесцветными глазами. У 
него были такие длинные руки, точно природа создала его специально для воровства. И как ловко он умел говорить с покупателями. А уж показать драгоценный камень никто лучше его не умел. 
Такой покупатель разглядывал какую-нибудь трещину или дру
3 

гой порок только дома. Иногда обманутые являлись в мастерскую 
и получали один и тот же ответ, – именно, что Алексей Иваныч 
куда-то уехал. 
– Как же это так? – удивлялся покупатель. – Камень никуда не 
годится… 
– Мы ничего не знаем, барин, – отвечал за всех Ермилыч. – 
Наше дело маленькое… 
Все рабочие обыкновенно покатывались со смеху, когда одураченный покупатель уходил. 
– А ты смотри хорошенько, – наставительно замечал Ермилыч, косвенно защищая хозяина, – на то у тебя глаза есть… 
Алексей-то Иваныч выучит. 
Всех больше злорадствовал Спирька, хохотавший до слез. 
Все-таки развлечение, а то сиди день-деньской за верстаком, как 
пришитый. Да и господ жалеть нечего: дикие у них деньги, – вот 
и швыряют их. 
Работа в мастерской распределялась таким образом. Сырые 
камни сортировал Ермилыч, а потом передавал их Левке «околтать», то есть обколоть железным молотком, так, чтобы можно 
было гранить. Это считалось черной работой, и только самые дорогие камни, как изумруд, окалтывал Ермилыч сам. Околтанные 
Левкой камни поступали к Спирьке, который обтачивал их начерно. Игнатий уже клал фасетки (грани), а Ермилыч поправлял 
еще раз и полировал. В результате получались играющие разными цветами драгоценные и полудрагоценные камни: изумруды, 
хризолиты, аквамарины, тяжеловесы (благородный топаз), аметисты, а больше всего – раух-топазы (дымчатого цвета горный хрусталь) и просто горный бесцветный хрусталь. Изредка попадали и 
другие камни, как рубины и сапфиры, которые Ермилыч называл 
«зубастыми», потому что они были тверже всех остальных. Аметисты Ермилыч называл архиерейским камнем. Старик относился 
к камням, как к чему-то живому, и даже сердился на некоторые 
из них, как хризолиты. 
– Это какой камень? Прямо сказать, враг наш, – ворчал он, пересыпая на руке блестящие изумрудно-зеленые зерна. – Всякий 
другой камень мокрым наждаком точится, а этому подавай сухой. 
Вот как наглотаешься пыли-то… Одна маета. 
Большие камни точились прямо рукой, нажимая камнем на 
вертевшийся круг, а мелкие предварительно прилеплялись особой мастикой к деревянной ручке. Во время работы вертевшийся 

4 

круг постоянно смачивался наждаком. Наждак – порода корунда, 
которую для гранения и шлифования превращают в мельчайший 
порошок. При работе высохший наждак носится мелкой пылью в 
воздухе, и рабочие поневоле дышат этой пылью, засоряя легкие и 
портя глаза. Благодаря именно этой наждачной пыли большинство рабочих-гранильщиков страдают грудными болезнями и рано 
теряют зрение. Прибавьте к этому еще то, что работать приходится в тесных помещениях, без всякой вентиляции, как у Алексея Иваныча. 
– Тесновато… да… – говорил сам Ухов. – Ужо новую мастерскую выстрою, как только поправлюсь с делами. 
Год шел за годом, а дела Алексея Иваныча все не поправлялись. Относительно пищи повторялось то же самое. Алексей 
Иваныч сам иногда возмущался обедам своих рабочих и говорил: 
– Какой это обед? Разве такие обеды бывают?.. Вот только поправлюсь делами, тогда все повернем по-настоящему. 
Алексей Иваныч никогда не спорил, не горячился, а соглашался со всеми и делал по-своему. Даже Ермилыч, как ни бранил хозяина за глаза, говорил: 
– Ну, и человек тоже уродился! Его, Алексея Иваныча, как 
живого налима, никак не ухватишь рукой. Глядишь, и вывернулся. А на словах-то, как гусь на воде… Он же еще и жалеет нас!.. 
И тесно-то нам, и еда-то плохая… Ах, какой человек уродился!.. 
Одним словом, кругом плут!.. 
 

II 

 
Солнце светило во все глаза, как оно светит только в июле. 
Было часов одиннадцать утра. Ермилыч сидел на самом припеке 
и наслаждался теплом. Его уже не грела старая кровь. Прошка 
думал целое утро об обеде. Он постоянно был голоден и жал 
только от еды до еды, как маленький голодный зверек. Он рано 
утром заглядывал в кухню и видел, что на столе лежал кусок 
«шеины» (самый дешевый сорт мяса, от шеи), и вперед предвкушал удовольствие поесть щей с говядиной. Что может быть лучше таких щей, особенно когда жир покрывает варево слоем чуть 
не в вершок, как от свинины?.. Сейчас, летом, свинина дорога, и 

5 

это удовольствие доступно только зимой, когда привозят в город 
мороженых свиней и Алексей Иваныч покупает целую тушку. 
Хороша и шеина, если хозяйка не разбавит щи водой. От этих 
мыслей у Прошки щемило в желудке, и он глотал голодную слюну. Если бы можно было наедаться досыта каждый день!.. 
Прошка вертел свое колесо, закрыв глаза. Он часто так делал, 
когда мечтал. Но его мысли сегодня были нарушены неожиданным появлением Алексея Иваныча. Это значило, что кто-то придет в мастерскую и что придется ждать обеда. Алексей Иваныч 
нарядился в свой рабочий костюм и озабоченно посмотрел кругом. 
– Этакая грязь!.. – думал он вслух. – И откуда только она берется? Хуже, чем в конюшне… Спирька, хоть бы ты прибрал чтонибудь! 
Спирька с недоумением посмотрел кругом. Если убирать, так 
надо всю мастерскую разнести по бревнышку. Он все-таки перенес из одного угла в другой несколько тяжелых камней, валявшихся в мастерской без всякой надобности. Этим все и кончилось. Алексей Иваныч только покачал головой и проговорил: 
– Ну и мастерская, нечего сказать! Только свиней держать. 
Время подошло к самому обеду, когда у ворот уховского дома 
остановился щегольский экипаж и из него вышла нарядная дама с 
двумя детьми: девочкой лет двенадцати и мальчиком лет десяти. 
Алексей Иваныч выскочил встречать дорогих гостей за ворота 
без шапки и все время кланялся. 
– Уж вы извините, сударыня!.. Грязновато будет в мастерской; 
а камушки вы можете посмотреть у меня в доме. 
– Нет, нет, – настойчиво повторяла дама. – Камни я могу купить и в магазине; а мне именно хочется посмотреть вашу мастерскую, то есть показать детям, как гранятся камни. 
– А, это другое дело! Милости просим… 
Дама поморщилась, когда переступила порог уховской мастерской. Она никак не ожидала встретить такое убожество. 
– Отчего у вас так грязно? – удивлялась она. 
– Нам никак невозможно соблюдать чистоту, – объяснял 
Алексей Иваныч. – Известно, камень… Пыль, сор, грязь… Уж 
как стараемся, чтобы почище… 
Эти объяснения, видимо, нисколько не убедили даму, которая 
брезгливо подобрала юбки, когда переходила от двери к верстаку. 
Она была такая еще молодая и красивая, и уховская мастерская 

6 

наполнилась запахом каких-то дорогих духов. Девочка походила 
на мать и тоже была хорошенькая. Она с любопытством слушала 
подробные объяснения Алексея Иваныча и откровенно удивилась 
в конце концов тому, что из такой грязной мастерской выходят 
такие хорошенькие камушки. 
– Да, барышня, случается, – объяснил Ермилыч, – и белый 
хлеб, который изволите кушать, на черной земле родится. 
Алексей Иваныч прочитал целую лекцию о драгоценных камнях. Сначала показал их в сыром виде, а потом – последовательную обработку. 
– Прежде камней было больше, – объяснял он, – а теперь год 
от году все меньше и меньше. Вот взять александрит, – его днем с 
огнем наищешься. А господа весьма его уважают, потому как он 
днем зеленый, а при огне – красный. Разного сословия бывает, 
сударыня, камень, все равно как бывают разные люди. 
Мальчик совсем не интересовался камнями. Он не понимал, 
чем любуются мать и сестра и чем хуже граненые цветные стекла. Его больше всего заняло деревянное большое колесо, которое 
вертел Прошка. Вот это штука действительно любопытная: такое 
большое колесо и вертится! Мальчик незаметно пробрался в темный угол к Прошке и с восхищением смотрел на блестящую железную ручку, за которую вертел Прошка. 
– Отчего она такая светлая? 
– А от рук, – объяснил Прошка. 
– Дай-ка я сам поверчу… 
Прошка засмеялся, когда барчонок принялся вертеть колесо. 
– Да это очень весело… А тебя как зовут? 
– Прошкой. 
– Какой ты смешной: точно из трубы вылез. 
– Поработай-ка с мое, так не так еще почернеешь. 
– Володя, ты это куда забрался? – удивилась дама. – Еще ушибешься… 
– Мамочка, ужасно интересно!.. Отдай меня в мастерскую, – я 
тоже вертел бы колесо. Очень весело!.. Вот, смотри! И какая ручка светлая, точно отполированная. А Прошка походит на галчонка, который жил у нас. Настоящий галчонок… 
Мать Володи заглянула в угол Прошки и только покачала головой. 
– Какой он худенький! – пожалела она Прошку, – Он чемнибудь болен? 

7 

– Нет, ничего, слава богу! – объяснил Алексей Иваныч. – 
Круглый сирота, – ни отца, ни матери… Не от чего жиреть, сударыня! Отец умер от чахотки… Тоже мастер был по нашей части. 
У нас много от чахотки умирает… 
– Значит, ему трудно? 
– Нет, зачем трудно? Извольте сами попробовать… Колесо, 
почитай, само собой вертится. 
– Но ведь он работает целый день? 
– Обыкновенно… 
– А когда утром начинаете работать? 
– Не одинаково, – уклончиво объяснил Алексей Иваныч, не 
любивший таких расспросов. – Глядя по работе… В другой раз – 
часов с семи. 
– А кончаете когда? 
– Тоже не одинаково: в шесть часов, в семь, – как случится. 
Алексей Иваныч приврал самым бессовестным образом, убавив целых два часа работы. 
– А сколько вы жалованья платите вот этому Прошке? 
– Помилуйте, сударыня, какое жалованье! Одеваю, обуваю, 
кормлю, все себе в убыток. Так, из жалости и держу сироту… 
Куда ему деться-то? 
Дама заглянула в угол Прошки и только пожала плечами. Ведь 
это ужасно: целый день провести в таком углу и без конца вертеть колесо. Это какая-то маленькая каторга… 
– Сколько ему лет? – спросила она. 
– Двенадцать… 
– А на вид ему нельзя дать больше девяти. Вероятно, вы плохо 
его кормите? 
– Помилуйте, сударыня! Еда для всех у меня одинаковая. Я 
сам вместе с ними обедаю. Прямо сказать, в убыток себе кормлю; 
а только уж сердце у меня такое… Ничего не могу поделать и 
всех жалею, сударыня. 
Барыня отобрала несколько камней и просила прислать их домой. 
– Пошлите камни с этим мальчиком, – просила она, указывая 
глазами на Прошку. 
– Слушаюсь-с, сударыня! 
Последнее желание не понравилось Алексею Иванычу. Эти 
барыни вечно что-нибудь придумают! К чему ей понадобился 
Прошка? Лучше он сам бы принес камни. Но делать нечего, – с 

8 

барыней разве сговоришь? Прошка так Прошка, – пусть его идет; 
а у колеса поработает Левка. 
Когда барыня уехала, мастерская огласилась общим смехом. 
– Духу только напустила! – ворчал Ермилыч. – Точно от мыла 
пахнет… 
– Она и Прошку надушит, – соображал Спирька. – А Алексей 
Иваныч охулки на руку1 не положил: рубликов на пять ее околпачил. 
– Что ей пять рублей? Наплевать! – ворчал Ермилыч. – У барских денежек глаз нет… Вот и швыряют. Алексей-то Иванычу 
это на руку. Вот как распинался он перед барыней: соловьем так 
и поет. 
– Платье на ней шелковое, часы золотые, колец сколько… Богатеющая барыня! 
– Ну, это еще неизвестно. Одна видимость в другой раз. Всякие господа бывают… 
Дорогой маленький Володя объяснил матери, что Прошка 
«вертел». 
– Что это значит? – не понимала та. 
– А вертит колесо, – ну, и вышел: вертел. Не вертел, мама, а 
вертел. 
 

III 

 
Бедного Прошку часто занимал вопрос о тех неизвестных людях, для которых он должен был с утра до ночи вертеть в своем 
углу колесо. Другие дети веселились, играли и пользовались свободой; а он был точно привязан к своему колесу. Прошка понимал, что у других детей есть отцы и матери, которые их берегут и 
жалеют; а он – круглый сирота и должен сам зарабатывать свой 
маленький кусочек хлеба. Но ведь круглых сирот много на белом 
свете, и не все же должны вертеть колеса. Сначала Прошка возненавидел свое колесо, потому что, не будь его, и не нужно было 
бы его вертеть. Это была совершенно детская мысль. Потом 

                                                 
1 Охулки на руку – то есть обсчитал. 
 

9 

Прошка начал ненавидеть Алексея Иваныча, которому его отдала 
в ученье тетка: Алексей Иваныч нарочно придумал это проклятое 
колесо, чтобы мучить его. 
«Когда я вырасту большой, – раздумывал Прошка за работой, – тогда я отколочу Алексея Иваныча, изрублю топором проклятое колесо и убегу в лес». 
Последняя мысль нравилась Прошке больше всего. Что может 
быть лучше леса? Ах, как там хорошо!.. Трава зеленая-зеленая, 
сосны шумят вершинами, из земли сочатся студеные ключики, 
всякая птица поет по-своему, – умирать не нужно! Устроить из 
хвои шалашик, разложить огонек, – и живи себе, как птица. 
Пусть другие задыхаются в городах от пыли и вертят колеса… 
Прошка уже видел себя свободным, как птица. 
«Убегу!.. – решал Прошка тысячу раз, точно с кем-нибудь 
спорил. – Даже и Алексея Иваныча не буду бить, а просто убегу». 
Прошка думал целые дни, – вертит свое колесо и думает, думает без конца. Разговаривать за работой было неудобно, не то 
что другим мастерам. И Прошка все время думал, думал до того, 
что начинал видеть свои мысли точно живыми. Видел он часто и 
самого себя и непременно большим и здоровым, как Спирька. 
Ведь хорошо быть большим. Не понравилось у одного хозяина, – 
пошел работать к другому. 
Ненависть к Алексею Иванычу тоже прошла, когда Прошка 
понял, что все хозяева одинаковы, и что Алексей Иваныч совсем 
не желает ему зла, а делает то же, что делали и с ним, когда он 
был таким же вертелом, как сейчас Прошка. Значит, виноваты те 
люди, которым нужны все эти аметисты, изумруды, тяжеловесы, – они и заставляли Прошку вертеть его колесо. Тут же воображение Прошки отказывалось работать, и он никак не мог представить себе этих бесчисленных врагов, сливавшихся для него в 
одном слове «господа». Для него ясно было одно, что они злые. 
Для чего им эти камни, без которых так легко обойтись? Если бы 
господа не покупали камней у Алексея Иваныча, ему пришлось 
бы бросить свою мастерскую, – и только всего. А вон барыня еще 
детей притащила… Действительно, есть чем полюбоваться… 
Прошка видел во сне эту барыню, у которой камни были и на руках, и на шее, и в ушах, и на голове. Он ненавидел ее и даже сказал: 
– У! злая… 

10