Повседневная жизнь советского человека в эпоху НЭПа: историографический анализ

ВВЕДЕНИЕ 
 
Исследование повседневности требует изучения колоссального объема материала, анализа широкого пласта источников. Многочисленная 
литература, имеющаяся по новой экономической политике (НЭПу) — во 
многом переломному периоду в отечественной истории, дает нам все основания взяться за эту интересную в научном плане и важную в политическом аспекте тему. И свое веское слово должна сказать историография. 
Ей следует подвести черту под исследованиями НЭПа, предпринятыми с 
первых дней осуществления этой политики вплоть до наших дней.  
Нет сомнений в том, что актуализация изучения формирования проблематики исторических исследований, прежде всего, связана с выявлением того, какие проблемы и почему становились предметом внимания 
ученых. Это, в свою очередь, выводит на более широкую проблему адекватности проблематики, концептуальных основ, методики и исследовательских направлений требованиям развития исторического знания.  
Говоря об актуальности историографического исследования, стоит прислушаться к мнению Н.А. Ерофеева, что «актуальность той или иной 
проблемы определяется, в первую очередь тем, в какой степени она способствует лучшему пониманию современного общества и человека …»1. 
То есть задача историографии заключается в том, чтобы помочь обществу 
из всей совокупности имеющихся философско-исторических теорий и 
подходов выделить «все то, что позволяет углубить изучение мирового и 
российского исторического процесса»2.  
На современном этапе, прежде всего, актуализируется создание «исторических трудов, свободных от идеологических стереотипов и воздействия изменчивой политической конъюнктуры»3. 
Историография помогает понять причины тех или иных изменений в 
науке, сущность исторического сознания эпохи и, главное, степень востребованности исторического знания. В этом плане «дань историографии 
никогда не может быть чрезмерной»4.  
Все вышесказанное заставляет современных исследователей акцентировать внимание на изучении, по крайней мере, трех компонентов: теории 
и методологии историографии; истории исторической науки; источниковой базы и методики ее исследования5. 
Однако на этом пути существуют свои трудности. В частности, экспонентный рост числа книг и статей («историография перепроизводства», 

                                                 

1 Ерофеев Н.А. Что такое история. М., 1976. С. 119. 
2 Ковальченко И.Д. Историческое познание: индивидуальное, социальное и 
общечеловеческое // Свободная мысль. 1995. № 2. С. 113. 
3 Назаров О.Г. Борьба за лидерство в РКП(б) и ее влияние на создание номенклатурной системы в 20-е годы: Автореф. на соиск. учен. степ. д-ра ист. наук. М., 
2000. С. 1. 
4 Шахматов Б.М. П.Н. Ткачев. М., 1981. С. 6. 
5 Постников Е.С. Российское студенчество на Родине и за рубежом. 1917– 
1927 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. д-ра ист. наук. М., 2000. С. 9. 

по определению Ф.Р. Анкерсмита)1 становится препятствием формированию представлений о прошлом. Кроме того, нельзя не согласиться с мнением А. Тойнби, что введение в научный оборот ранее неизвестных  
документов или установление новых фактов не ведет автоматически к 
приращению научного знания2. Можно констатировать, что отечественная историческая наука накопила некую «критическую массу» исследований по различным аспектам истории двадцатых годов ХХ столетия. 
При этом стремительному росту общего объема исторических трудов, к 
сожалению, не всегда сопутствует повышение общего качества работ. 
Изучение повседневных структур и практик ознаменовало собой переход от умозрительных схем к истории «подробностей жизни» и способствовало объединению в общий предмет отдельных сюжетов и тем. 
Можно даже вслед за рядом авторов осторожно говорить о новой парадигме исторического исследования, «при которой факт реальной жизни 
приобретает качественно иное научное значение»3. Однако эти и подобные заключения требуют весомой доказательной базы. Такой системой 
доказательств могут стать структурирование и анализ содержания обширного историографического комплекса, посвященного, в нашем случае, нэповской повседневности. 
По крайней мере, три обстоятельства определяют актуальность исследования проблемы повседневности в историографическом плане: вопервых, связь стремления вернуть ранней советской истории статус 
«нормального» исторического периода с определенной переоценкой советской истории вообще; во-вторых, необходимость объяснения растущего исследовательского интереса к истории советской повседневности (в 
том числе, к ее институциональному осмыслению); в-третьих, несмотря 
на достижения отечественной историографии НЭПа последних двух десятилетий, повседневная жизнь советского человека по-прежнему считается «заповедной территорией с плохо прочитываемыми взаимосвязями и 
индивидуально выстраиваемыми стратегиями освоения социальных норм 
и практик социалистического общежития»4. 
Таким образом, назрела необходимость не только подведения историографических итогов 1990-х и особенно 2000-х гг., но и выделения ведущих тенденций изучения нэповской проблематики. Так или иначе, но 
сегодня нэповский социум превратился в своеобразный символ обновленной историографической традиции, в том числе благодаря обращению 
к повседневному измерению НЭПа. 

                                                 

1 Анкерсмит Ф.Р. Историография и постмодернизм // Современные методы 
преподавания новейшей истории. М., 1996. С. 142–144. 
2 Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 16. 
3 Сенявский А.С. Повседневность как предмет исторического исследования: 
теоретико-методологические проблемы // Повседневный мир советского человека, 
1920–1940-х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 11. 
4 Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского 
человека 1920–1940-х гг.: жизнь в условиях социальных трансформаций. Ростовна-Дону, 2011. С. 6. 

ГЛАВА 1 
НЭП: БЫТ И ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ СОВЕТСКИХ ГРАЖДАН 
 
1.1. От историографии НЭПа к историографии повседневности 
 
Социально-экономические вопросы истории 1920-х гг. напрямую связаны с проблемами психологии и повседневности, обусловленными 
сложностью социокультурной ткани общества и сохранением традиционно-патриархальных основ жизни большинства населения, входивших, как 
отмечают исследователи, в непримиримое противоречие с целями и способами форсированных преобразований1.  
На формирование данного блока исследований нэповской повседневности повлиял ряд обстоятельств теоретического и методологического 
плана: 
во-первых, оценка окружающих человека вещей как «сгустков» отношений между людьми, придающих им символический смысл. Тем самым быт соприкасается с миром символов и знаков, составляющих 
пространство культуры;2 
во-вторых, рассмотрение культуры повседневности в качестве ключа 
к пониманию процесса формирования советского человека. Тем самым проблемы нового культурного пространства предстают через соотношение борьбы «старого» и «нового», идеологии и прагматики 
НЭПа; 
в-третьих, переосмысление места и роли бытовых практик под влиянием методологического инструментария аналитической философии и 
социальной феноменологии. «Оповседневнивание» стало рассматриваться как процесс освоения традиций и закрепления норм;3 
в-четвертых, изменение соотношения понятий «быт» и повседневность». 
Далеко не последнее место в современных исследованиях занимают 
работы, посвященные проблемам менталитета и общественно-психологической ситуации в стране в 1920-е гг. Причем, если сначала в центре 
внимания находились дискриминируемые (спецпереселенцы, лишенцы, 
жертвы ГУЛАГа) и маргинальные группы, то к середине 1990-х гг. положение начинает кардинально меняться. Впрочем, несмотря на критику 
концепции «девиантного поведения» Н.Б. Лебиной4, число сторонников 
                                                 

1 Бехтерева Л.Н. НЭП в Удмуртии: о необходимости дальнейших исследований // Научно-практический журнал «ИДНАКАР»: Методы историко-культурной 
реконструкции. URL: http://www.idnakar.ru. 
2 Кобозева А.В. Культурно-антропологический анализ повседневной жизни 
Москвы: социальные эксперименты первого послереволюционного десятилетия: 
Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. филос. наук. М., 2006. С. 13–14. 
3 Найман Э. За красной дверью — введение в готику НЭПа// Новое литературное обозрение. 1996. № 20. С. 65. 
4 В частности, А.С. Сенявский подчеркивает, что при таком подходе, собственно нормальная составляющая городской жизни уходит на второй план, а 
многообразие жизни сводится к патологическим или маргинальным проявлениям 

дихотомии «норма-аномалия» в 2000-х гг. даже несколько выросло1. Хотя 
после вполне понятного увлечения в 1990-е гг. девиантной и маргинальной тематикой,2 для первого десятилетия XXI в. характерен некий баланс 
между исследованием жизнедеятельности основной массы населения и 
его маргинальных слоев3. 
 
Мир обыденной жизни и историческое пространство 
 
В современной литературе выделяются различные измерения повседневной жизни. В частности, с понятием «повседневность» связывают 
два «плана значений», первый из которых определяется «содержательными» обстоятельствами совместной жизни людей, их взаимодействиями, которые осознаются как частная сфера жизни. Второй план относится 
к «самоорганизации» реальности, способам, с помощью которых осмысливается и демонстрируется повседневное поведение4. Кроме того, все 
чаще речь идет об аспектах повседневной жизни, в которых «зафиксированы обязательные символические способы понимания себя и других»5. 
Как уже отмечалось ранее, в исследованиях в области повседневности 
вообще и советской повседневности, в частности, накоплен определенный теоретический и методологический багаж. Утверждения о том, что 
«именно мир обыденной жизни создает историческое пространство»6 
дополняются рассуждениями о влиянии «онтологической укорененности 
человека» в том, что он ест, как одевается и где живет, на стереотипы его 
мышления, способы действия и структуру социальной реальности7. При 
этом в современной историографии особо подчеркивается, что НЭП 
представлял собой сложное сочетание традиции и новации. К примеру, 
Л.В. Лебедева отмечает, что повседневность основывается на традициях, 

                                                                                                         
См.: Сенявский А.С. Повседневность как методологическая проблема микро- и 
макроисторических исследований (на материалах российской истории ХХ века) // 
История в XXI веке. Историко-антропологический подход в преподавании и изучении истории человечества. М., 2001. С. 29. 
1 См., например: Пашин В.П. Советская Россия в 1920-е годы: власть, социальные аномалии, общество. Курск: Изд-во КГТУ, 2006; Панин С.Е. Повседневная 
жизнь советского города: пьянство, проституция, преступность и борьба с ними в 
1920-е годы (на материалах Пензенской губернии): Автореф. дис. на соиск. учен. 
степ. канд. ист. наук. Пенза, 2002. 
2 См.: Красильников С.А. Указ. соч.; Лебина Н.Б. Теневые стороны жизни советского города 20–30-х годов // Вопросы истории. 1994. № 2. С. 30–42 и др. 
3 См.: например: Корноухова Г.Г. Повседневность и уровень жизни городского 
населения СССР в 1920–1930-е гг. (На материалах Астраханской области): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2004; Панин С.Е. Повседневная 
жизнь советских городов… ; Пашин В.П. Советская Россия в 1920-е годы… 
4 Кобозева А.В. Культурно-антропологический анализ повседневной жизни 
Москвы…С. 4. 
5 Худенко А.В. Повседневность в лабиринте рациональности // Социс. 1993. 
№ 4. С. 68. 
6 Лебина Н.Б., Чистиков А.Н. Указ. соч. С. 6. 
7 Щербаков В.П. Homo soveticus в сетях повседневности // Человек постсоветского пространства: Сб. материалов конф. Вып. 3. СПб., 2005. С. 472. 

в качестве которых выступают «определенные общественные установки, 
нормы поведения, ценности, идеи, взгляды, обычаи, обряды». В связи с 
этим, по мнению автора, и интересны 1920-е гг., когда в повседневной 
жизни российской деревни сочетались традиции и черты нового уклада. 
Причем, речь идет о конфликте различных проявлений старого и нового 
и, прежде всего, о возрождении в быту крестьян архаичных черт1. 
Повседневность 1920-х гг. складывалась из целого ряда параметров, 
включая бытовые условия и уровень жизни, семейные отношения и досуг. Пространство частной жизни человека этого времени, вплетенное (в 
том числе, сознательными усилиями власти) в общественную ткань 
постреволюционного социума, охватывало несколько пространственных 
измерений: жилище, улицу и досуговые заведения (театр, кинематограф, 
клуб и пр.). При этом изменение бытовых практик стало одной из главных задач новой власти. Можно отчасти согласиться с тем, что эта попытка трансформации повседневности «перевернула с ног на голову вековые представления о добре и зле, уничтожила старые традиции и  
повседневные практики»2. Правда, этот процесс разрушения старой и 
формирования новой повседневности, происходивший при активном участии коммунистической партии и охватывавший разные сферы жизнедеятельности и социальные группы населения Советской России / СССР, 
протекал весьма сложно и неоднозначно. Период НЭПа стал временем, 
когда «многое пришлось ломать, многое строить заново», «клубком», в 
котором переплетались все сферы жизни социума3. 
Наиболее противоречиво эти процессы шли в провинции. В частности, 
С.Б. Харитонова показала, как влияло на быт женщин Чувашии создание 
государственных учреждений по охране материнства и детства: яслей, 
молочных кухонь, консультаций и пр.4. В свою очередь, А.Г. Тавризов 
отметил, что фактически до начала 1930-х гг. советское руководство «не 
вмешивалось силой в жизнь туземных обществ» Севера. Хотя, конечно, 
наступление на традиции (под лозунгом борьбы с «вредными бытовыми 
привычками») нарастало на всем протяжении НЭПа5. 
П.В. Романов полагает, что усилия советского государства были 
направлены на формирование нужной ему социальной структуры и идентичности людей. Отмечая противоречивость реализации этих планов ввиду интерпретаций на разных уровнях, столкновения с реальностью и индивидуальными культурными практиками, в целом период НЭПа он оце                                                 

1 Лебедева Л.В. Повседневная жизнь пензенской деревни в 1920-е годы: традиции и перемены. М.: РОССПЭН, 2009. С. 3, 130. 
2 Кобозева А.В. Культурно-антропологический анализ повседневной жизни 
Москвы… С. 3. 
3 Есиков С.А. Российская деревня в годы НЭПа… С. 23. 
4 Харитонова С.Б. Становление системы охраны материнства и детства в Чувашии в 20–30-е гг. ХХ в.: общероссийские тенденции и национальные особенности // Материнство и детство в России XVIII-XXI вв.: Сборник научных статей. 
В 2 ч. Ч. I. М., 2006. С. 192–193. 
5 Тавризов А.Г. Брачное законодательство у малочисленных народов Севера в 
1920-е – 1930-е годы // Материнство и детство в России XVIII–XXI вв.: Сборник 
научных статей. В 2 ч. Ч. I. М., 2006. С. 209, 211, 216–217. 

нивает как возврат к более реалистическим программам социальной защиты1. И.В. Орлова обратила внимание на специфику социальной политики советской власти в Восточносибирском регионе, большинство мероприятий которой проводились спонтанно и носили характер, скорее, антикризисных мер. При этом социальная политика советского государства 
носила ярко выраженный классовый характер, что консервировало нестабильность в обществе.  
Роль государства в 1920-е гг. при проведении мероприятий в социальной сфере сводилась, в основном, к законодательной функции. Тогда как 
практическое осуществление было возложено на региональные органы 
власти и общественные организации. В силу этого, реализация приоритетных направлений социальной политики в годы НЭПа в различных регионах осуществлялась не одинаково успешно. Но в целом, социальная 
политика в годы НЭПа, особенно с середины 1920-х гг., реализовывалась 
как патерналистская модель. Это обернулось засильем и бесконтрольностью бюрократии, вторжением государства в быт и частную жизнь граждан, создавало предпосылки для принятия неэффективных решений. Еще 
одним следствием патернализма стала социальная пассивность населения, 
упование на государство как на высшую инстанцию в решении всех социальных проблем. В этом контексте в качестве основных факторов, влияющих на «благополучие рабочего населения», автор выделила заработную плату и жилье2.  
Кардинальный поворот в сторону решения вопросов преобразования 
бытовой сферы наметился в конце 1922 г., когда катастрофически низкий 
уровень жизни и нищету в быту уже нельзя было объяснить чрезвычайной обстановкой Гражданской войны. Одновременно вернувшемуся быту 
«с буржуазно-мещанским налетом» советское государство предполагало 
противопоставить быт «коммунистический». Однако развернувшаяся 
после Апрельского пленума ЦК ВКП (б) 1926 г. кампания по осуществлению «режима экономии» в значительной степени замедлила процесс 
реформирования. 
Не вызывает сомнений, что социальная политика (как в Центре, так и 
на местах) была значимым фактором формирования нэповской повседневности, включая проблемы быта и специфику частной жизни разных 
слоев нэповского социума. Но вряд ли целесообразно считать этот фактор 
решающим. Рассмотрение отражения в современной историографии указанных выше сфер бытовой и частной жизни граждан позволит не только 
выявить общие достижения в исследовании данной сферы, но и продемонстрировать реконструктивные возможности анализируемых работ. 

                                                 

1 Романов П.В. «Человек всегда имеет право на ученье, отдых и на труд». Советская социальная политика, 1920–1940-е гг. // Повседневный мир советского 
человека, 1920–1940-х гг. Ростов-на-Дону. С. 43, 49. 
2 Орлова И.В. Реализация социальной политики Советского государства в годы НЭПа: по материалам Енисейской и Иркутской губерний: Автореф. дис. на 
соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Иркутск, 2007. С. 16–19. 

Историография повседневности НЭПа является составной частью, по 
меньшей мере, двух историографических комплексов: историографии 
повседневности в широкой плане и собственно историографии НЭПа.  
Необходим учет еще одной группы работ, а именно, по теории и методологии историографических исследований. Именно на стыке этих 
направлений сформировалось в последние годы специфическое проблемное поле нэповской повседневности. 
История повседневности своему рождению обязана, по меньшей мере, 
двум обстоятельствам: «антропологическому повороту» в исторических 
исследованиях и складыванию социальной истории. Работы данного 
направления, составной частью которого в России стала история повседневности, заложили широкое проблемное поле, во многом зависящее от 
определения феномена повседневности. Российское «открытие» повседневности произошло в 1990-е гг. как некий вызов пониманию истории 
«как рационально обустроенной стратегии освоения прошлого». При 
этом, как отмечают исследователи, в отличие от представителей социальных наук (прежде всего, социологии повседневности), историческое видение повседневности развивалось в обратном направлении: от концептуализации к описательности1. 
Первоначально, прежде всего, под влиянием западной историографической традиции повседневность, ставшая объектом междисциплинарных 
исследований, понималась как область социальной реальности. Ее специфика объяснялась наличием «полной неопределенности»2. Но в 2000-е гг. 
были предприняты попытки выделить набор признаков, характеризующих специфику повседневной жизни: будничность и привычность; доходящая до цикличности повторяемость событий; локализация типичных 
пространств (квартира, офис, аудитория и пр.); устойчивость, выражающаяся в постоянстве окружающих вещей, социальных статусов и ролей; 
сочетания консерватизма, отражающего исторический опыт, и новаций, 
определяющих основные направления социальной трансформации; всеохватность, то есть способность проникать во все сферы человеческой 
жизнедеятельности3. 
Приметой времени стали весьма осторожные оценки возможности и 
границ применения понятия «повседневность» в качестве научной категории и предмета анализа прошлого. Так, Т.П. Хлынина, считающая историю повседневности не столько увлечением и конъюнктурной модой, 
сколько «неким вызовом истории как рационально обустроенной стратегии освоения прошлого», тем не менее высказывает опасения относи
                                                 

1 Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского 
человека 1920–1940-х гг… С. 27, 336. 
2 См., например: Ионин Л.Г. Социология культуры. М., 1996; Козлова Н.Н. 
Социология повседневности: переоценка ценностей // Общественные науки и 
современность. 1992. № 3 и др. 
3 Касавин И.Т., Щавелев С.П. Анализ повседневности. М., 2004. С. 15–16; 
Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского человека 1920–1940-х гг…. С. 10–11. 

тельно чересчур широкого толкования повседневности1. Еще более осторожен в своих оценках А.С. Сенявский, предостерегающий исследователей повседневности против «излишней переоценки значимости их предмета при изучении истории общества». Для него повседневность — «всего лишь один «ракурс» рассмотрения общества, не способный дать решающей информации для понимания его исторической динамики, а лишь 
дополняющий, конкретизирующий научные подходы, вскрывающие его 
сущность»2. 
Как уже указывалось выше, современный историографический период 
породил большое разнообразие определений повседневности. С одной 
стороны, повседневность определяется как «целостная социокультурная 
реальность, совокупность жизненных укладов, привычных социальных 
взаимодействий»3. С другой стороны, под повседневностью понимаются 
«неритуализованные формы индивидуального и социального поведения, 
отличающиеся неоднородностью, нормативностью, повторяемостью и 
синтетичностью способов деятельности». В свою очередь, конститутивным элементом повседневной жизни выступает обыденное сознание как 
«набор житейских суждений, представлений, оценок, переживаний, 
убеждений и т.п.»4. Кроме того, в литературе выделяются два значимых 
аспектах повседневности: «содержательные» обстоятельства совместной 
жизни людей и аспекты «общежительности» повседневной жизни, в которых фиксируются «обязательные символические способы понимания 
себя и других»5. Н.И. Козлова обратила внимание на то, что повседневные практики не воплощаются в официальных институтах и образуют 
«свободные зоны», защищенные или, как минимум, защищающиеся с 
разной степенью эффективности от институционального давления. Исходя из этого, она категоризировала повседневность как поле создания и 
функционирования различных символических систем и особого идеологического языка, с помощью которого мир «переписывается» так, чтобы 
его структуры выглядели естественными6.  
В последние годы сложился еще один подход к определению повседневности. К примеру, по мнению П. Штомпки, отметившего рождение 
«социологии социальной экзистенции» (третьей после социологии ценностей и действия), повседневность нуждается в уточнении своих «негативных черт», то есть тех жизненных форм, к которым она не сводится. Из                                                 

1 Хлынина Т.П. Повседневный мир советского человека эпохи раннего тоталитаризма: от концептуального осмысления к жанру исторического комментария // Повседневный мир советского человека, 1920–1940-х гг. Ростов-на-Дону, 
2009. С. 19. 
2 Сенявский А.С. Повседневность как предмет исторического исследования: 
теоретико-методологические проблемы … С. 10. 
3 Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского 
человека 1920–1940-х гг… С. 20. 
4 Михайлова М.В. Семья и быт в представлениях населения Европейской части России в 1920-е годы: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 
2003. С. 10. 
5 Худенко А.В. Повседневность в лабиринте рациональности… С. 68. 
6 Козлова Н.Н. Социология повседневности: переоценка ценностей … С. 48. 

вестный польский социолог сформулировал три таких «не»: повседневность не противостоит «священному», не ограничена деятельностью простых людей и не сводится к частной жизни1.  
Отдельному обсуждению в научной и публицистической литературе 
подверглись разные аспекты советской повседневности. С 1990-х гг. в 
российское исследовательское поле постепенно вовлекались такие феномены, как очередь и коммуналка, нижнее белье и «пьяная культура», досуг и отдых советских людей. Одновременно стало активно изучаться 
повседневное существование разных групп советского социума, помещенных в различные социальные контексты: школу и вуз, армию и производственную деятельность. Особо, в связи с этим, хочется отметить 
начатую издательством «РОССПЭН» серию «Социальная история России 
ХХ века», первой книгой которой стало издание, подготовленное коллективом историков и архивистов в жанре «документальной истории»2.  
Важным шагом в развитии истории повседневности стал ряд конференций, проведенных совместно Научным Советом РАН «Человек в повседневности: прошлое и настоящее» и Московским государственным 
университетом сервиса (ныне Российский государственный университет 
туризма и сервиса) и посвященных различным сторонам повседневной 
жизни3. Обращение внимания на умонастроение и нормы жизнедеятельности разных слоев населения привело к тому, что только за 2005– 
2009 гг. были подготовлены более 30 диссертационных работ, поставивших объектом исследования повседневную жизнь городского населения 
первой трети ХХ столетия4. 
Нельзя не отметить в связи с этим и первое комплексное исследование 
Н.Б. Лебиной повседневности советского города 1920–1930-х гг.,5 в которой автор предложила рассматривать повседневную жизнь с точки зрения 
сравнения нормы и аномалии. К сожалению, заданный формат приоритетного изучения аномалий во многом определил общий вектор изучения 
нэповской повседневности. В частности, вышедшая в 2012 г. в серии 
«История сталинизма» книга В.А. Савченко «Неофициальная Одесса эпо                                                 

1 Штомпка П. В фокусе внимания повседневная жизнь. Новый поворот в социологии // Социс. 2009. № 8. С. 10. 
2 Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 
1918–1932 гг. / Отв. ред. А.К. Соколов. М.: РОССПЭН, 1997. 
3 См.: Человек в российской повседневности: Сборник научных статей. М.: 
СТИ МГУ сервиса, 2001; Российское студенчество: условия жизни и быта (XVIII–
ХI вв.). Всероссийская научная конференция. Сборник научных статей. М.: Изд-во 
МГОУ, 2004; Проблемы истории сервиса: здравоохранение, культура, досуг. Всероссийская научная конференция: Сборник научных статей. М.: Изд-во МГОУ, 
2004; Москва и Подмосковье: праздники и будни. Всероссийская научная конференция: Сб. науч. ст. М.: ИРИ РАН; МГУС, 2005; Материнство и детство в России 
XVIII–XXI вв.: Сборник научных статей. В 2 ч. М.: МГУС, 2006 и др. 
4 Федоров А.Н. Социальные процессы в российском губернском городе в 
условиях революции и Гражданской войны: 1917–1920 гг. (На материалах Центрального промышленного района): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. 
наук. М., 2010. С. 8. 
5 См.: Лебина Н.Б. Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии, 
1920 – 30 годы. СПб.: Нева, 1999. 

хи НЭПа (март 1921 – сентябрь 1929)» и презентованная как история социальных групп, «срез политических настроений той эпохи и условий 
жизни в мегаполисе», в большей степени акцентирована на аномалиях 
НЭПа, включая традиционные для работ такого плана проституцию и 
хулиганство1. Однако интересен вывод автора, что Одесса, покалеченная 
двадцатыми годами, всячески сопротивлялась унификации своей повседневности, создавая мифы и пытаясь «сохранить свое истинное лицо». 
Нельзя не согласиться и с постулатом этой и аналогичных работ о связи 
НЭПа с возрождением нормальных бытовых практик, а его свертывания — с переходом к аномальным практикам. 
При этом ряд исследователей обратили внимание на трудности, связанные с исследовательской формализацией разнообразных проявлений 
советской повседневности2. А некоторые авторы даже заговорили о профессиональном бессилии перед «хорошо знакомым, но все еще плохо 
категорируемым пространством» повседневной жизни3. 
Впрочем, столь категоричные заявления не препятствовали попыткам 
преодолеть указанные трудности путем вычленения отдельных составляющих повседневного мира советского человека. К числу последних в современной литературе обычно относят: 
• структуры повседневности, воплощенные в фундаментальных социальных потребностях и соответствующих социальных институтах; 
• повседневное поведение и речевые практики; 
• стратегии выживания и адаптации людей; 
• рутинные формы сознания и социальные практики; 
• схемы типологизации объектов социального мира. 
Российские исследователи внесли определенный вклад и в развитие 
теоретических, методологических и историографических основ изучения 
повседневности. В частности, некоторые авторы считают, что для изучения такого сложного социального феномена как повседневность «инструментария исторической науки недостаточно, и в ее исследовании 
определенную роль должны сыграть приемы и методы, используемые 
такими науками, как философия, социология, культурология, психология 
и социальная антропология»4. 
Т.П. Хлынина следом за Н.Н. Козловой5 определяет 1920–1930-е гг. 
как «слом повседневности». При этом она подчеркивает, что советский 
человек не был изначально укоренен в создаваемой на его глазах новой 

                                                 

1 Савченко В.А. Неофициальная Одесса эпохи НЭПа (март 1921 – сентябрь 
1929). М., 2012. С. 6, 272–281. 
2 См., например: Орлов И.Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М., 2010. С. 282. 
3 Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского 
человека 1920–1940-х гг…. С. 27–28. 
4 Старцев A.B. Грани повседневности // Города Сибири XVII – начале XX в. 
Вып. 2. История повседневности: Сборник научных статей / Под ред. В.А. Скубневского, Ю.М. Гончарова. Барнаул, 2004. С. 18. 
5 Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи … С. 14.