Тапер

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ТАПЕР 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ТАПЕР 

 
Двенадцатилетняя Тиночка Руднева влетела, как разрывная 
бомба, в комнату, где ее старшие сестры одевались с помощью 
двух горничных к сегодняшнему вечеру. Взволнованная, запыхавшаяся, с разлетевшимися кудряшками на лбу, вся розовая от 
быстрого бега, она была в эту минуту похожа на хорошенького 
мальчишку. 
– Mesdames, а где же тапер? Я спрашивала у всех в доме, и никто ничего не знает. Тот говорит – мне не приказывали, тот говорит – это не мое дело… У нас постоянно, постоянно так, – горячилась Тиночка, топая каблуком о пол. – Всегда что-нибудь перепутают, забудут и потом начинают сваливать друг на друга… 
Самая старшая из сестер, Лидия Аркадьевна, стояла перед 
трюмо. Повернувшись боком к зеркалу и изогнув назад свою 
прекрасную обнаженную шею, она, слегка прищуривая близорукие глаза, закалывала в волосы чайную розу. Она не выносила 
никакого шума и относилась к «мелюзге» с холодным и вежливым презрением. Взглянув на отражение Тины в зеркале, она заметила с неудовольствием: 
– Больше всего в доме беспорядка делаешь, конечно, ты, – 
сколько раз я тебя просила, чтобы ты не вбегала, как сумасшедшая, в комнаты. 
Тина насмешливо присела и показала зеркалу язык. Потом она 
обернулась к другой сестре, Татьяне Аркадьевне, около которой 
возилась на полу модистка, подметывая на живую нитку низ голубой юбки, и затараторила: 
– Ну, понятно, что от нашей Несмеяны-царевны ничего, кроме 
наставлений, не услышишь. Танечка, голубушка, как бы ты там 
все это устроила. Меня никто не слушается, только смеются, когда я говорю… Танечка, пойдем, пожалуйста, а то ведь скоро 
шесть часов, через час и елку будем зажигать… 
Тина только в этом году была допущена к устройству елки. Не 
далее как на прошлое рождество ее в это время запирали с младшей сестрой Катей и с ее сверстницами в детскую, уверяя, что в 
зале нет никакой елки, а что «просто только пришли полотеры». 
Поэтому понятно, что теперь, когда Тина получила особые привилегии, равнявшие ее некоторым образом со старшими сестрами, она волновалась больше всех, хлопотала и бегала за десяте
2 

рых, попадаясь ежеминутно кому-нибудь под ноги, и только усиливала общую суету, царившую обыкновенно на праздниках в 
рудневском доме. 
Семья Рудневых принадлежала к одной из самых безалаберных, гостеприимных и шумных московских семей, обитающих 
испокон века в окрестностях Пресни, Новинского и Конюшков и 
создавших когда-то Москве ее репутацию хлебосольного города. 
Дом Рудневых – большой ветхий дом доекатерининской постройки, со львами на воротах, с широким подъездным двором и 
с массивными белыми колоннами у парадного, – круглый год с 
утра до поздней ночи кишел народом. Приезжали без всякого 
предупреждения, «сюрпризом», какие-то соседи по наровчатскому или инсарскому имению, какие-то дальние родственники, которых до сих пор никто в глаза не видал и не слыхал об их существовании, – и гостили по месяцам. К Аркаше и Мите десятками 
ходили товарищи, менявшие с годами свою оболочку, сначала 
гимназистами и кадетами, потом юнкерами и студентами и, наконец, безусыми офицерами или щеголеватыми, преувеличенно 
серьезными помощниками присяжных поверенных. Девочек постоянно навещали подруги всевозможных возрастов, начиная от 
Катиных сверстниц, приводивших с собою в гости своих кукол, и 
кончая приятельницами Лидии, которые говорили о Марксе и об 
аграрной системе и вместе с Лидией стремились на Высшие женские курсы. На праздниках, когда вся эта веселая, задорная молодежь собиралась в громадном рудневском доме, вместе с нею надолго водворялась атмосфера какой-то общей наивной, поэтической и шаловливой влюбленности. 
Эти дни бывали днями полной анархии, приводившей в отчаяние прислугу. Все условные понятия о времени, разграниченном, 
«как у людей», чаем, завтраком, обедом и ужином, смешивались 
в шумной и беспорядочной суете. В то время когда одни кончали 
обедать, другие только что начинали пить утренний чай, а третьи 
целый день пропадали на катке в Зоологическом саду, куда забирали с собой гору бутербродов. Со стола никогда не убирали, и 
буфет стоял открытым с утра до вечера. Несмотря на это, случалось, что молодежь, проголодавшись совсем в неуказанное время, 
после коньков или поездки на балаганы, отправляла на кухню депутацию к Акинфычу с просьбой приготовить «что-нибудь вкусненькое». Старый пьяница, но глубокий знаток своего дела, 
Акинфыч сначала обыкновенно долго не соглашался и ворчал на 

3 

депутацию. Тогда в ход пускалась тонкая лесть: говорили, что 
теперь уже перевелись в Москве хорошие повара, что только у 
стариков и сохранилось еще неприкосновенным уважение к святости кулинарного искусства и так далее. Кончалось тем, что задетый за живое Акинфыч сдавался и, пробуя на большом пальце 
острие ножа, говорил с напускной суровостью: 
– Ладно уж, ладно… будет петь-то… Сколько вас там, галчата? 
Ирина Алексеевна Руднева – хозяйка дома – почти никогда не 
выходила из своих комнат, кроме особенно торжественных, официальных случаев. Урожденная княжна Ознобишина, последний 
отпрыск знатного и богатого рода, она раз навсегда решила, что 
общество ее мужа и детей слишком «мескинно»1 и «брютально» 
, и потому равнодушно «иньорировала» его, развлекаясь визитами к архиереям и поддержанием знакомства с такими же, как она 
сама, окаменелыми потомками родов, уходящих в седую древность. Впрочем, мужа своего Ирина Алексеевна не уставала даже 
и теперь тайно, но мучительно ревновать. И она, вероятно, имела 
для этого основания, так как Аркадий Николаевич, известный 
всей Москве гурман, игрок и щедрый покровитель балетного искусства, до сих пор еще, несмотря на свои пятьдесят с лишком 
лет, не утратил заслуженной репутации дамского угодника, поклонника и покорителя. Даже и теперь его можно было назвать 
красавцем, когда он, опоздав на десять минут к началу действия и 
обращая на себя общее внимание, входил в зрительную залу 
Большого театра – элегантный и самоуверенный, с гордо поставленной на осанистом туловище, породистой, слегка седеющей 
головой. 
Аркадий Николаевич редко показывался домой, потому что 
обедал он постоянно в Английском клубе, а по вечерам ездил туда же играть в карты, если в театре не шел интересный балет. В 
качестве главы дома он занимался исключительно тем, что закладывал и перезакладывал то одно, то другое недвижимое имущество, не заглядывая в будущее с беспечностью избалованного 
судьбой гран-сеньора. Привыкнув с утра до вечера вращаться в 
большом обществе, он любил, чтобы и в доме у него было шумно 

                                                 
1 пошло, от mesquin (фр.) 
 

4 

и оживленно. Изредка ему нравилось сюрпризом устроить для 
своей молодежи неожиданное развлечение и самому принять в 
нем участие. Это случалось большею частью на другой день после крупного выигрыша в клубе. 
– Молодые республиканцы! – говорил он, входя в гостиную и 
сияя своим свежим видом и очаровательной улыбкой. – Вы, кажется, скоро все заснете от ваших серьезных разговоров. Кто хочет ехать со мной за город? Дорога прекрасная: солнце, снег и 
морозец. Страдающих зубной болью и мировой скорбью прошу 
оставаться дома под надзором нашей почтеннейшей Олимпиады 
Савичны… 
Посылали за тройками к Ечкину, скакали сломя голову за 
Тверскую заставу, обедали в «Мавритании» или в «Стрельне» и 
возвращались домой поздно вечером, к большому неудовольствию Ирины Алексеевны, смотревшей брезгливо на эти «эскапады1 дурного тона». Но молодежь нигде так безумно не веселилась, как именно в этих эскападах, под предводительством Аркадия Николаевича. 
Неизменное участие принимал ежегодно Аркадий Николаевич 
и в елке. Этот детский праздник почему-то доставлял ему своеобразное, наивное удовольствие. Никто из домашних не умел лучше его придумать каждому подарок по вкусу, и потому в затруднительных случаях старшие дети прибегали к его изобретательности. 
– Папа, ну что мы подарим Коле Радомскому? – спрашивали 
Аркадия Николаевича дочери. – Он большой такой, гимназист 
последнего класса… нельзя же ему игрушку… 
– Зачем же игрушку? – возражал Аркадий Николаевич. – Самое лучшее купите для него хорошенький портсигар. Юноша будет польщен таким солидным подарком. Теперь очень хорошенькие портсигары продаются у Лукутина. Да, кстати, намекните 
этому Коле, чтобы он не стеснялся при мне курить. А то давеча, 
когда я вошел в гостиную, так он папироску в рукав спрятал… 
Аркадий Николаевич любил, чтобы у него елка выходила на 
славу, и всегда приглашал к ней оркестр Рябова. Но в этом году с 
музыкой произошел целый ряд роковых недоразумений. К Рябо
                                                 
1 проказы (от фр. escapade) 
 

5 

ву почему-то послали очень поздно; оркестр его, разделяемый на 
праздниках на три части, оказался уже разобранным. Маэстро в 
силу давнего знакомства с домом Рудневых обещал, однако, какнибудь устроить это дело, надеясь, что в другом доме переменят 
день елки, но по неизвестной причине замедлил ответом, и когда 
бросились искать в другие места, то во всей Москве не оказалось 
ни одного оркестра. Аркадий Николаевич рассердился и велел 
отыскать хорошего тапера, но кому отдал это приказание, он и 
сам теперь не помнил. Этот «кто-то», наверно, свалил данное ему 
поручение на другого, другой – на третьего, переврав, по обыкновению, его смысл, а третий в общей сумятице и совсем забыл о 
нем… 
Между тем пылкая Тина успела уже взбудоражить весь дом. 
Почтенная экономка, толстая, добродушная Олимпиада Савична, 
говорила, что и взаправду барин ей наказывал распорядиться о 
тапере, если не приедет музыка, и что она об этом тогда же сказала камердинеру Луке. Лука, в свою очередь, оправдывался тем, 
что его дело ходить около Аркадия Николаевича, а не бегать по 
городу за фортепьянщиками. На шум прибежала из барышниных 
комнат горничная Дуняша, подвижная и ловкая, как обезьяна, кокетка и болтунья, считавшая долгом ввязываться непременно в 
каждое неприятное происшествие. Хотя ее и никто не спрашивал, 
но она совалась к каждому с жаркими уверениями, что пускай ее 
бог разразит на этом месте, если она хоть краешком уха чтонибудь слышала о тапере. Неизвестно, чем окончилась бы эта путаница, если бы на помощь не пришла Татьяна Аркадьевна, полная, веселая блондинка, которую вся прислуга обожала за ее ровный характер и удивительное умение улаживать внутренние 
междоусобицы. 
– Одним словом, мы так не кончим до завтрашнего дня, – сказала она своим спокойным, слегка насмешливым, как у Аркадия 
Николаевича, голосом. – Как бы то ни было, Дуняша сейчас же 
отправится разыскивать тапера. Покамест ты будешь одеваться, 
Дуняша, я тебе выпишу из газеты адреса. Постарайся найти поближе, чтобы не задерживать елки, потому что сию минуту начнут съезжаться. Деньги на извозчика возьми у Олимпиады Савичны… 
Едва она успела это произнести, как у дверей передней громко 
затрещал звонок. Тина уже бежала туда стремглав, навстречу целой толпе детишек, улыбающихся, румяных с мороза, запушен
6 

ных снегом и внесших за собою запах зимнего воздуха, крепкий и 
здоровый, как запах свежих яблоков. Оказалось, что две большие 
семьи – Лыковых и Масловских – столкнулись случайно, одновременно подъехав к воротам. Передняя сразу наполнилась говором, смехом, топотом ног и звонкими поцелуями. 
Звонки раздавались один за другим почти непрерывно. Приезжали все новые и новые гости. Барышни Рудневы едва успевали справляться с ними. Взрослых приглашали в гостиную, а маленьких завлекали в детскую и в столовую, чтобы запереть их 
там предательским образом. В зале еще не зажигали огня. Огромная елка стояла посредине, слабо рисуясь в полутьме своими 
фантастическими очертаниями и наполняя комнату смолистым 
ароматом. Там и здесь на ней тускло поблескивала, отражая свет 
уличного фонаря, позолота цепей, орехов и картонажей. 
Дуняша все еще не возвращалась, и подвижная, как ртуть, Тина сгорала от нетерпеливого беспокойства. Десять раз подбегала 
она к Тане, отводила ее в сторону и шептала взволнованно: 
– Танечка, голубушка, как же теперь нам быть?.. Ведь это же 
ни на что не похоже. 
Таня сама начинала тревожиться. Она подошла к старшей сестре и сказала вполголоса: 
– Я уж не придумаю, что делать. Придется попросить тетю 
Соню поиграть немного… А потом я ее сама как-нибудь заменю. 
– Благодарю покорно, – насмешливо возразила Лидия. – Тетя 
Соня будет потом нас целый год своим одолжением донимать. А 
ты так хорошо играешь, что уж лучше совсем без музыки танцевать. 
В эту минуту к Татьяне Аркадьевне подошел, неслышно ступая своими замшевыми подошвами, Лука. 
– Барышня, Дуняша просит вас на секунду выйти к ним. 
– Ну что, привезла? – спросили в один голос все три сестры. 
– Пожалуйте-с. Извольте-с посмотреть сами, – уклончиво ответил Лука. – Они в передней… Только что-то сомнительно-с… 
Пожалуйте. 
В передней стояла Дуняша, еще не снявшая шубки, закиданной комьями грязного снега. Сзади ее копошилась в темном углу 
какая-то маленькая фигурка, разматывавшая желтый башлык, 
окутывавший ее голову. 
– Только, барышня, не браните меня, – зашептала Дуняша, наклоняясь к самому уху Татьяны Аркадьевны. – Разрази меня бог – 

7 

в пяти местах была и ни одного тапера не застала. Вот нашла этого мальца, да уж и сама не знаю, годится ли. Убей меня бог, только один и остался. Божится, что играл на вечерах и на свадьбах, а 
я почему могу знать… 
Между тем маленькая фигурка, освободившись от своего башлыка и пальто, оказалась бледным, очень худощавым мальчиком 
в подержанном мундирчике реального училища. Понимая, что 
речь идет о нем, он в неловкой выжидательной позе держался в 
своем углу, не решаясь подойти ближе. Наблюдательная Таня, 
бросив на него украдкой несколько взглядов, сразу определила 
про себя, что этот мальчик застенчив, беден и самолюбив. Лицо у 
него было некрасивое, но выразительное и с очень тонкими чертами; несколько наивный вид ему придавали вихры темных волос, завивающихся «гнездышками» по обеим сторонам высокого 
лба, но большие серые глаза – слишком большие для такого худенького детского лица – смотрели умно, твердо и не по-детски 
серьезно. По первому впечатлению мальчику можно было дать 
лет одиннадцать – двенадцать. 
Татьяна сделала к нему несколько шагов и, сама стесняясь не 
меньше его, спросила нерешительно: 
– Вы говорите, что вам уже приходилось… играть на вечерах? 
– Да… я играл, – ответил он голосом, несколько сиплым от 
мороза и от робости. – Вам, может быть, оттого кажется, что я такой маленький… 
– Ах, нет, вовсе не это… Вам ведь лет тринадцать, должно 
быть? 
– Четырнадцать-с. 
– Это, конечно, все равно. Но я боюсь, что без привычки вам 
будет тяжело. 
Мальчик откашлялся. 
– О нет, не беспокойтесь… Я уже привык к этому. Мне случалось играть по целым вечерам, почти не переставая… 
Таня вопросительно посмотрела на старшую сестру, Лидия 
Аркадьевна, отличавшаяся странным бессердечием по отношению ко всему загнанному, подвластному и приниженному, спросила со своей обычной презрительной миной: 
– Вы умеете, молодой человек, играть кадриль? 
Мальчик качнулся туловищем вперед, что должно было означать поклон. 
– Умею-с. 

8 

– И вальс умеете? 
– Да-с. 
– Может быть, и польку тоже? 
Мальчик вдруг густо покраснел, но ответил сдержанным тоном: 
– Да, и польку тоже. 
– А лансье? – продолжала дразнить его Лидия. 
– Laissez done, Lidie, vous etes impossible,1 – строго заметила 
Татьяна Аркадьевна. 
Большие глаза мальчика вдруг блеснули гневом и насмешкой. 
Даже напряженная неловкость его позы внезапно исчезла. 
– Если вам угодно, mademoiselle, – резко повернулся он к Лидии, – то, кроме полек и кадрилей, я играю еще все сонаты Бетховена, вальсы Шопена и рапсодии Листа. 
– Воображаю! – деланно, точно актриса на сцене, уронила Лидия, задетая этим самоуверенным ответом. 
Мальчик перевел глаза на Таню, в которой он инстинктивно 
угадал заступницу, и теперь эти огромные глаза приняли умоляющее выражение. 
– Пожалуйста, прошу вас… позвольте мне что-нибудь сыграть… 
Чуткая Таня поняла, как больно затронула Лидия самолюбие 
мальчика, и ей стало жалко его. А Тина даже запрыгала на месте 
и захлопала в ладоши от радости, что эта противная гордячка Лидия сейчас получит щелчок. 
– Конечно, Танечка, конечно, пускай сыграет, – упрашивала 
она сестру, и вдруг со своей обычной стремительностью, схватив 
за руку маленького пианиста, она потащила его в залу, повторяя: 
– Ничего, ничего… Вы сыграете, и она останется с носом… Ничего, ничего. 
Неожиданное появление Тины, влекшей на буксире застенчиво улыбавшегося реалистика, произвело общее недоумение. 
Взрослые один за другим переходили в залу, где Тина, усадив 
мальчика на выдвижной табурет, уже успела зажечь свечи на великолепном шредеровском фортепиано. 

                                                 
1 перестаньте же, Лидия, вы невозможны (фр.) 
 

9 

Реалист взял наугад одну из толстых, переплетенных в шагрень нотных тетрадей и раскрыл ее. Затем, обернувшись к дверям, в которых стояла Лидия, резко выделяясь своим белым атласным платьем на черном фоне неосвещенной гостиной, он 
спросил: 
– Угодно вам «Rapsodie Hongroise» 1N2  Листа? 
Лидия пренебрежительно выдвинула вперед нижнюю губу и 
ничего не ответила. Мальчик бережно положил руки на клавиши, 
закрыл на мгновение глаза, и из-под его пальцев полились торжественные, величавые аккорды начала рапсодии. Странно было 
видеть и слышать, как этот маленький человечек, голова которого 
едва виднелась из-за пюпитра, извлекал из инструмента такие 
мощные, смелые, полные звуки. И лицо его как будто бы сразу 
преобразилось, просветлело и стало почти прекрасным; бледные 
губы слегка полуоткрылись, а глаза еще больше увеличились и 
сделались глубокими, влажными и сияющими. 
Зала понемногу наполнялась слушателями. Даже Аркадий Николаевич, любивший музыку и знавший в ней толк, вышел из 
своего кабинета. Подойдя к Тане, он спросил ее на ухо: 
– Где вы достали этого карапуза? 
– Это тапер, папа, – ответила тихо Татьяна Аркадьевна. – 
Правда, отлично играет? 
– Тапер? Такой маленький? Неужели? – удивлялся Руднев. – 
Скажите пожалуйста, какой мастер! Но ведь это безбожно заставлять его играть танцы. 
Когда Таня рассказала отцу о сцене, происшедшей в передней, 
Аркадий Николаевич покачал головой. 
– Да, вот оно что… Ну, что ж делать, нельзя обижать мальчугана. Пускай играет, а потом мы что-нибудь придумаем. 
Когда реалист окончил рапсодию, Аркадий Николаевич первый захлопал в ладоши. Другие также принялись аплодировать. 
Мальчик встал с высокого табурета, раскрасневшийся и взволнованный; он искал глазами Лидию, но ее уже не было в зале. 
– Прекрасно играете, голубчик. Большое удовольствие нам 
доставили, – ласково улыбался Аркадий Николаевич, подходя к 

                                                 
1 «Венгерская рапсодия» (фр.) 
 

10