Россия и ислам. Том 2. Часть II. Русская культура в ее отношении к Западу и Востоку: опыт историкоэпистемологической реконструкции

К 70летию
со дня рождения
М.А. Батунского

М.А. Батунский

РОССИЯ
и
ИСЛАМ

ПрогрессТрадиция
Москва 

II

Часть II

Русская культура 
в ее отношении к Западу и Востоку: 
опыт историкоэпистемологической
реконструкции

1. Образ Востока в русском менталитете 
XVIII — начала XIX в. Формальная структура 
категорий. Общность и различия в восприятии 
ориентальных феноменов

Уже со времен Петра Великого
1 была, казалось, бесповоротно решена принципиальнейшая концептуальная дилемма:
принадлежит ли Россия к Востоку, или же, напротив, она и сущностно, и формально на веки вечные включена в динамику глубинных структур европейской цивилизации. Речь шла о цивилизации, для которой считалась имманентной вера в разум и естественную гармонию общих и индивидуальных интересов.
Утверждалось, что лишь в реалиях этой цивилизации, в ее утопиях и антиутопиях, в ее ценностных параметрах, в ее моральноэтических критериях, наконец, в ее лишь символических и даже
семантических категориях Россия будет искать регуляторы собственного будущего, даже если таковые и будут носить зачастую
подчеркнуто антизападный характер
2.
Славянофильские и близкие им модели трансформации духовного наследия и образы наиболее желательных дальнейших путей социополитического развития на основе в первую очередь мононациональных и моноконфессиональных культурных институций оказывали на различные уровни и типы общественного
сознания мощное новационное влияние. И однако, нормативный
статус в конечном счете получили явные и неявные, но достаточно сильные – в том числе и благодаря своему разнообразию – европобежные тенденции. И системно и структурно определяясь

ГЛАВА 1

Русская культура 
XVIII–XIX вв. 
и мир ислама

ЧАСТЬ II
8

в борьбе с партикуляристскими притязаниями, они в совокупном
действии своем — стремясь освободить русскую мысль от чрезмерной привязанности к собственному «Я» — нередко резко минимизировали роль дискурсивнологического мышления. Этим
самым процессу восприятия западноевропейского идейного массива, культурных форм, организационных принципов и т.п. придавался какойто непосредственный, чуть ли не аксиоматический, характер. Поэтомуто и развернулась борьба против однозначного преобладания западной культуры, за развертывание
собственных, «исконно русских», культурных потенций, за право
вхождения в радикально меняющуюся мировую историю на правах ее активного и автономного участника, а не объекта влияния
извне
3.
Но здесь следует отметить, что не только термин «культура»
в его латинской транскрипции был известен образованным русским с начала XVIII в., но и само формирование его происходило в русской общественной мысли во многом аналогично западноевропейской
4. В конце XVIII — начале XIX в. в русский язык
начинает входить слово «цивилизация». И хотя обычно его переводили как «гражданственность»
5, тем не менее именно в таком
понятии оно противопоставлялось «дикой Азии», закрепляясь
(как и слово «культура»
6) лишь за Европой
7, сумевшей перенять
от Востока его наилучшие достижения и трансформировать их на
качественно новой основе.
Очень показательна в этой связи речь (1836 г.) известного казанского востоковеда Мирзы (Александра — ибо он перешел
в христианство) Казембека. 
Он воздает должное вкладу раннесредневекового мусульманского Востока в мировую цивилизацию: «В памяти Истории...
очень глубоко запечатлено состояние VIII, IX и за ними следующих веков, когда халифы и их наследники распространяли просвещение вместе со своим владычеством почти во всей Азии, части Африки и Европы; когда состояние наук в этих странах ознаменовало славу сарацинов не менее славы римлян августовых
времен». Между тем именно тогда «европейский мир, покрытый
мраком невежества, трепетал перед могуществом магометан и...
многие владыки его были совершенно чужды самому первоначальному образованию»
8. Но вследствие самых разных причин —
в ряду которых Казембек, однако, совершенно не упоминает расовый фактор — на Западе «просвещение превозмогло». Оно начало «изливать свой свет из двух источников, Флоренции и Ан

ГЛАВА 1   Русская культура XVIII–XIX вв. и мир ислама
9

далузии, и в скором времени озаренная Европа начала удивлять
мир своим блеском». В Азии же шел обратный процесс: в ней
«просвещение склонилось к падению по мере его возвышения
в Европе; судьба его там была сопряжена с судьбою владычества
халифов, их ревностных наместников и мудрых преемников.
Прекращение их власти преградило ему путь к дальнейшим успехам; постепенное разделение исповеданий и властей, умножение суеверия народного, как густые тучи, сокрыли его от взоров
любознательных сынов Азии; но оно распростерло лучи свои
в других краях, более ясных и безмятежных. Невежество, вооружась, как лютый враг, хотело наложить на него оковы; но оно, вырвавшись из железных рук его, начало искать свободы в других
странах... Таким образом, Азия помрачалась день ото дня, тогда
как Европа озарялась час от часу»
9.
Но иногда, страстно взывает Казембек (и здесь надо, конечно,
учитывать и его же самого восточное происхождение), не следует с пренебрежением отзываться об Азии:
«Одно имя Азии должно уже возбудить почтительное воспоминание каждого члена христианского мира: ибо в ней колыбель
рода человеческого; в ней первобытная и светлая страна, где впервые явилась и торжествовала христианская вера; в ней протекали изобильные источники образования народов. Какой философ
может исследовать древности, погружаться в филологические
изыскания или делать успехи в критических разборах истории
древнего мира без того, чтобы не углубиться в поучительные развалины ее обширных областей, откуда вышли первые обитатели
Запада и Севера — праотцы Европы! Или кто может без сыновнего уважения взирать на величественные ее (Азии. — М.Б.) памятники, которые, как надгробные камни, возбуждают родное к ним
чувство и напоминают нам, что мы потомки Востока»
10.
Казембек — известный в первую очередь как лингвист — декларирует, что лишь «изучение языков... единственный путь к сокровищницам знаний, сокрытых в лабиринте невежества»
11. Поэтому он с восторгом пишет о тех западных интеллектуалах, которые, не жалея ни времени, ни средств, самоотверженно «срывали
цветы из прелестного сада восточной литературы»
12, и призывает последовать их примеру и русских, которые, правда, уже немало добились в этом направлении, особенно благодаря Екатерине II — «гениальной попечительницы славы своего отечества
и покровительницы наук», царствие которой «обратило умы избранных мужей на изобильный Восток и его древности, познако

ЧАСТЬ II
10

мило Россию с учеными, их исследованиями, и основало заведения восточных языков»
13. 
Ее дело было продолжено в эпоху Александра I
14. Правда, «успехи... не могли скоро удовлетворить ожиданию и совершенно
соответствовать предположенной цели. Причиною тому были
многие обстоятельства: младенческое состояние восточной словесности и знания Востока в России, малое число желающих заниматься сими языками, невнимательность многих к настоящей
и истинной цели образования вообще, кратковременность курса
и, наконец, самое главное, неимение учебных пособий»
15.
Однако благодаря императору Николаю I, в верноподданническом восторге восклицает Казембек, «просвещение еще быстрее
течет по областям любезного нашего отечества; всякое русское
сердце может утолить жажду к познанию на собственном изобильнейшем и уже образованном (т. е. воспринявшем европейский понятийный аппарат. — М.Б.) языке
16 почти по всем отраслям наук. В Европе гремит слава русских. Журналы образованнейших стран, недавно почитавшие их (русских. — М.Б.)
варварами и полудикими, ныне хвалят их деятельность и таланты, и восточная словесность скоро станет в ряду с прочими науками, так успешно процветающими ныне в России»
17.
И тем не менее Казембек вынужден приводить все новые и новые аргументы в пользу тезиса о необходимости многогранной
активизации вовлеченности своей страны в процесс познания
Востока. Он ссылается и на «голоса... европейских ориенталистов», которые «уже доказали, что эти (востоковедческие. — М.Б.)
предметы не только полезны для учености и торговли, но даже
необходимы собственно для истории России»
18; он, наконец, взывает к опыту Европы:
«Неужели другие страны, отдаленные от Азии, имеют более
права покровительствовать восточным языкам и щедро давать
средства к их распространению, нежели Россия? Не она ли питает в недрах своих столько азиатских племен, совершенно ей чуждых? Не она ли, простирая руки могущества, обнимает обиталища разнородных поколений Востока?» А ведь «какое европейское
государство имеет такую тесную и внутреннюю связь с Азией
и азиатцами, как Россия? Не ее ли сыны в теснейших отношениях торговых с соседними им персами, турками и разноплеменными народами независимой Азии?»
19.
И однако, у русских пока еще слабо внимание к «восточной
словесности: вопервых, потому, что вкус к учению вообще не так

ГЛАВА 1   Русская культура XVIII–XIX вв. и мир ислама
11

заметен еще в кругу среднего класса; вовторых, потому, что число людей, необходимых для дипломатических сношений с азиатскими племенами, менее того, которое могут выпускать все учебные заведения по сей части в России; втретьих, потому, что красота восточной литературы и богатство мыслей, сокрытых
в великолепных манускриптах арабских, персидских и турецких,
сохраняющихся как драгоценности в русских библиотеках, еще
не столь известны у нас, чтобы иметь влияние на просвещенных
дворян и пробудить в них желание самим заниматься восточными языками или возбуждать его в своих детях»
20.
Не лучше обстоит дело и с «торговым классом», хотя именно онто должен был бы отчетливо осознать недюжинную «собственную выгоду» от коммерческих сношений с Востоком. Казембек питает надежду — не особенно, впрочем сильную
21 — на
то, что и здесь Россия пойдет по примеру Европы — когда преимущественно экономический интерес обусловил в ней расцвет
ориенталистики
22. В общемто она, несмотря на блестящие достижения многих ее представителей уже в первой половине
XIX в. и довольно значительный рост соответствующих учебных заведений, долго еще оставалась в статусе некой эзотерической субкультуры, и лица, подобные Казембеку, могли уповать лишь на то, что всевозможные военностратегические
и дипломатические цели России смогут радикально изменить
положение.
Любопытна поэтому и та часть разбираемого труда Казембека, где он касается состояния духовной жизни на мусульманском
Востоке и ожидаемых от этого выгод для России (во многом прямо отожествляемой им здесь с Европой).
Как быстро, пишет он, просвещение в Азии распространилось
вместе с владычеством халифов и их преемников, точно с той же
быстротой оно исчезло вместе с их могуществом. До появления
Магомета, этого грозного и удивительного преобразователя Востока, арабский и персидский языки... не отличались особенными
произведениями, до наук касавшимися... одна отечественная литература занимала деятельные умы образованных. Во время появления Магомета словесность арабов была на высшей степени
совершенства; Алкоран по своей неподражаемости в поэзии принят энтузиастами за чудо небес. Около этого времени страсть
к песнопению, волнение знойных чувств и соревнование талантов создали никогда не угасимую поэзию арабов... (впрочем, «арабские поэты писали изящно, умели отличить высокое от надуто

ЧАСТЬ II
12

го... но не могли дать в том никакого отчета. Они писали красноречиво, не имея правил красноречия»)
23.
Высоко отозвавшись и о других, в особенности персои тюркоязычных, как литературных, так и научных, произведениях
24,
Казембек далее высказывает одну в высшей степени примечательную мысль.
Как многие представители тогдашней русской культуры, он
с сочувствием относился к реформам султана Махмуда, поскольку ониде «предвещают новые и блестящие успехи европейской
образованности»
25. А коли так, то «может быть, — считает Казембек, — скоро настанет время... когда давно покрытая невежеством
страна древнего просвещения снова примет его в свои объятия,
как потерянное чадо, но уже увенчанное предвечным благословлением неба — неувядаемою славою христианства»
26.
Что касается Персии, то хотя ее духовная жизнь в течение столетий подавлялась схоластическим богословием обоих «суеверных сект», шиитов и суннитов, а «науки оставались в одних фолиантах, закупоренных в сундуки или запыленных в полках»
27, — все же и в ней модернизаторский курс «просвещенного
АббасМирзы» позволяет надеяться на пробуждение «усыпленных умов Азии»
28. Конечно, предупреждает Казембек, давнымдавно ставший (как и полагается образцовому прозелиту!) убежденным исламофобом (если, впрочем, не придавать особого значения его комплиментам в адрес Мухаммеда), «представители
веры магометанской запрещали и запрещают ныне иметь какоелибо сообщение с неверными, учиться их языкам и следовать по
стопам их, ибо думают, что делами и умом их управляет сатана.
Вот главные данные, на коих основаны предания Пророка и на которых так долго держится фатализм»
29.
И тем не менее Казембек вовсе не склонен во всем винить ислам, неустанно прославляя одни лишь «чрезвычайные успехи Европы во всех родах человеческих деяний»
30. Ведь «и в самой Европе в VIII — IX и следующих столетиях... богословы старались
преградить путь к исследованию Азии, и народ смотрел на магометанские произведения точно такими же глазами, какими они
ныне смотрят на христианские»
31.
Но ныне во всем мире все более и более начинает царить, по воле провидения, Цивилизация, и, обогащенная ее плодами, Европа «сделалась главою вселенной»
32. Отсюда у Казембека уже постепенно сходит резкое сопоставление двух образов — «просвещенного Запада» и «отсталого Востока». И на последнем теперь

ГЛАВА 1   Русская культура XVIII–XIX вв. и мир ислама
13

развертывается — благодаря «Небом избранным правителям народов» вроде султана Махмуда и АббасаМирзы — исключительно сложная и многоплановая драма, итогом которой станет новый
культурный макрокосм, в позитивных своих аспектах имитирующий Европу и ей же безмерно и навсегда благодарный. Но сколь
бы ни были сильны у Казембека патриотическорусские мотивы,
однако и он отдает первенство Европе как таковой, только на нее
смотрит как на вдохновляющий образец.

***
Это была общая для множества российских интеллектуалов
установка, заложенная Петром Великим
33. Учтем, что именно
с него, когда идеалом была избрана античная имперская структура, начинается серия радикальносекуляристских — во всяком
случае, на этатистском уровне — акций, которые одновременно
позволяли:
— искать все новые и новые аргументы в пользу уникального
статуса российской государственности;
— создавать концептуальную основу для присоединения к ней
разнообразных, в том числе и «нечестивых» (в первую очередь
мусульманских), регионов;
— вводить несравненно больше, чем прежде, толерантные установки по отношению к неправославным — и даже нехристианским — общинам в соответствии с духом «истинноимперской»
(моделирующей древнеримскую) модели.
Зацикленность на европейскоантичном (= «западном») государственном идеале и в то же время сильнейшая приверженность
ко множеству традиционнорусских политических мифов и ключевых политических символов в совокупности своей играли стабилизирующую, ассимилирующую и упреждающую функцию
в динамике культуры XVIII — начала XIX в. Этот симбиоз позволял, наконец, не только консервировать, но и в случае необходимости, минимизировать оппозицию между всегда считавшимися противоположными символами: Россия / Европа; Запад /
Восток; христианство / ислам; православие / неправославные
разновидности христианства и т. д.
И хотя ни одно из течений русской культуры описываемого
времени вовсе не склонно было рассматривать Россию (и всю
отождествляемую с западными обществами «Цивилизацию»)
и мусульманский (или даже «нехристианский») Восток как два
равновесомых компонента единой культурной субстанции
34, тем