Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к германо-романскому

Москва
ИНФРА-М
2022

РОССИЯ  И  ЕВРОПА 

ВЗГЛЯД НА КУЛЬТУРНЫЕ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ 
ОТНОШЕНИЯ СЛАВЯНСКОГО МИРА 
К ГЕРМАНО-РОМАНСКОМУ

Í.ß. ÄÀÍÈËÅÂÑÊÈÉ

МОНОГРАФИЯ

ЕВРАЗИЙСКИЙ ПУТЬ

СЕРИЯ ОСНОВАНА В 2015 ГОДУ

Данилевский Н.Я.
Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому : монография / 
Н.Я. Данилевский. — Москва : ИНФРА-М, 2022. — 431 с. — 
(Евразийский путь). 

ISBN 978-5-16-010447-8 (print)
ISBN 978-5-16-102428-7 (online)

Николай Яковлевич Данилевский (28 ноября [10 декабря] 1822 г. — 
7 [19] ноября 1885 г.) — русский социолог, культуролог, публицист и естествоиспытатель; геополитик, один из основателей цивилизационного 
подхода к истории, идеолог панславизма.
В основном политическом постулате книги автор утверждает, что «Европа не только нечто нам чуждое, но даже враждебное, что ее интересы 
не только не могут быть нашими интересами, но в большинстве случаев 
прямо им противоположны».

УДК 94(4)
ББК 63.3(0)5-64  

Д17

УДК 94(4)
ББК 63.3(0)5-64
 
Д17

©  Данилевский Н.Я., 2016
ISBN 978-5-16-010447-8 (print)
ISBN 978-5-16-102428-7 (online)

ГЛАВА I. 

1864 И 1854 ГОДЫ. ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ 

 
Летом 1866 года совершилось событие огромной исторической 

важности. Германия, раздробленная в течение столетий, начала сплачиваться под руководством гениального прусского министра в одно сильное целое. Европейское status quo, очевидно, нарушено, и нарушение 
это, конечно, не остановится на том, чему мы были недавними свидетелями. Хитро устроенная политическая машина, ход которой был так 
тщательно уравновешен, оказалась расстроившеюся. Всем известно, что 
события 1866 года были только естественным последствием происшествий 1864 года. Тогда, собственно, произошло расстройство политикодипломатической машины, хотя оно и не обратило на себя в должной 
мере внимания приставленных для надзора за нею механиков. Как ни 
важны, однако же, оказались последствия австро-прусско-датской войны 1864 года, я совсем не на эту сторону ее желаю обратить внимание 
читателей. 

В оба года, которыми я озаглавил эту главу, на расстоянии десяти 

лет друг от друга произошли два события, заключающие в себе чрезвычайно 
много 
поучительного 
для 
каждого 
русского, 
хотящего 

и умеющего вглядываться в смысл и значение совершающегося вокруг 
него. Представленные в самом сжатом виде, события эти состояли 
в следующем. В 1864 году Пруссия и Австрия, два первоклассные государства, имевшие в совокупности около 60 000 000 жителей и могущие 
располагать чуть не миллионною армиею, нападают на Данию, одно из 
самых маленьких государств Европы, населенное двумя с половиною 
миллионами жителей, не более, – государство невоинственное, просвещенное, либеральное и гуманное в высшей степени. Они отнимают 
у этого государства две области с двумя пятыми общего числа его подданных, – две области, неразрывная связь которых с этим государством 
была утверждена не далее тринадцати лет тому назад Лондонским трактатом, подписанным в числе прочих держав и обеими нападающими 
державами. И это прямое нарушение договора, эта обида слабого сильным не возбуждают ничьего противодействия. Ни оскорбление нравственного чувства, ни нарушение так называемого политического равновесия не возбуждают негодования Европы, ни ее общественного мнения, ни ее правительств, – по крайней мере, не возбуждают настолько, 
чтобы от слов заставить перейти к делу, – и раздел Дании спокойно совершается. Вот что было в 1864 году. 

Одиннадцать лет перед этим Россия, государство, также причисляе
мое к политической системе европейских государств, правда, очень 
большое и могущественное, оскорбляется в самых священных своих 
интересах (в интересах религиозных) Турцией – государством варвар

ским, завоевательным, которое хотя уже и расслаблено, но все еще одним только насилием поддерживает свое незаконное и несправедливое 
господство, государством, тогда еще не включенным в политическую 
систему Европы, целость которого поэтому не была обеспечена никаким положительным трактатом. На эту целость никто, впрочем, и не 
посягает. От Турции требуется только, чтобы она ясно и положительно 
подтвердила обязательство не нарушать религиозных интересов большинства своих же собственных подданных, – обязательство не новое 
какое-либо, а уже восемьдесят лет тому назад торжественно данное 
в Кучук-Кайнарджийском мирном договоре. И что же! Это справедливое требование, каковым признало его дипломатическое собрание первостепенных государств Европы, религиозные и другие интересы миллионов христиан ставятся ни во что; варварское же государство превращается в глазах Европы в палладиум цивилизации и свободы. В 1854 
году, как раз за десять лет до раздела Дании, до которого никому не было дела, Англия и Франция объявляют войну России, в войну вовлекается Сардиния, Австрия принимает угрожающее положение, и наконец 
вся Европа грозит войною, если Россия не примет предложенных ей 
невыгодных условий мира. Так действуют правительства Европы; общественное же ее мнение еще более враждебно и стремится увлечь за 
собою даже те правительства, которые, как прусское и некоторые другие германские, по разного рода побуждениям не желали бы разрыва 
с Россией. Откуда же это равнодушие к гуманной, либеральной Дании 
и эта симпатия к варварской, деспотической Турции, – эта снисходительность даже к несправедливым притязаниям Австрии с Пруссией 
и это совершенное неуважение к самым законным требованиям России? 
Дело стоит того, чтобы в него вникнуть. Это не какая-нибудь случайность, не журнальная выходка, не задор какой-нибудь партии, 
а коллективное дипломатическое действие всей Европы, то есть такое 
обнаружение общего настроения, которое менее всякого другого подвержено влиянию страсти, необдуманного мгновенного увлечения. Поэтому и выбрал я его за исходную точку предлагаемого исследования 
взаимных отношений Европы и России. 

Прежде всего посмотрим, нет ли в отношениях Дании к Пруссии 

и Австрии какого-нибудь дерзкого вызова, словом, чего-нибудь извиняющего в глазах Европы это угнетение слабого сильным и, напротив 
того, в действиях России чего-либо оскорбившего Европу, вызвавшего 
ее справедливые гнев и негодование? 

Мы не будем вникать в подробности шлезвиг-голштейнского спора 

между Германией и Данией, тянувшегося, как известно, целые семнадцать лет и, я думаю, мало интересного для русских читателей. Сущность дела в том, что Дания установила общую конституцию для всех 
своих составных частей – одну из самых либеральных конституций 

в Европе, при которой, конечно, и речи не могло быть о каком-либо 
угнетении одной национальности другою. Но не того хотелось Германии: она требовала для Голштейна конституции хотя бы и гораздо худшей, но зато такой, которая совершенно разрознила бы эту страну 
с прочими частями монархии, – требовала даже не личного соединения 
наподобие Швеции с Норвегией (это бы еще ничего), а какого-то примененного к целой государственной области права, вроде польского не 
позволим, пользуясь которым чины Голштейна могли бы уничтожать 
действительность всякого постановления, принятого для целой Дании. 
Но Голштейн принадлежал к Германскому союзу, следовательно, этим 
путем достигалось бы косвенным образом господство союза над всею 
Датскою монархией. Это господство он считал для себя необходимым 
по тому соображению, что кроме Голштейна, в дела которого Германский союз имел право некоторого вмешательства, в состав Датского 
государства входил еще и Шлезвиг, страна по трактатам совершенно 
чуждая Германии, но населенная в значительной части немцами, которые ее мало-помалу колонизировали и из скандинавской обратили 
в чисто немецкую. В глазах всех немцев, сколько-нибудь интересовавшихся 
политикой, 
Шлезвиг 
составлял 
нераздельное 
целое 

с Голштейном; но такой взгляд не имел ни малейшей поддержки 
в основанном на положительных трактатах международном праве. Чтобы провести его на деле, необходимо было употребить Голштейн как 
рычаг для непрерывного давления на всю Данию. При этом средстве 
датское правительство могло бы провести в Шлезвиге те лишь только 
меры, которые были бы угодны Германии. Дания, очевидно, не могла на 
это согласиться, и патриотическая партия (так называемых эйдерских 
датчан) готова была совершенно отказаться от Голштейна, лишь бы 
только единство, целость и независимость остальной части монархии не 
нарушались беспрерывно чужеземным вмешательством. О тяжести такого вмешательства мы можем себе составить легкое понятие по собственному опыту. Вмешательство, основанное на придирчивых толкованиях некоторых статей Венского трактата, привело в негодование всю 
Россию. Хорошо, что негодование России, будучи так полновесно, перетягивает на весах политики много дипломатических и иного рода соображений; но кто же обращает внимание на негодование Дании? 
К тому же у Дании руки были в самом деле связаны трактатом, не дававшим ей полной свободы распоряжаться формой правления, которую 
ей хотелось бы дать Голштейну. Об истинном смысле этого трактата 
шли между Данией и Германским союзом бесконечные словопрения. 
Каждая сторона толкует, конечно, дело в свою пользу; наконец 
и Германский союз, не отличавшийся-таки быстротою действия, теряет 
терпение и назначает экзекуцию в Голштейн. Голштейн принадлежит 
к Германскому союзу, и против такой меры нельзя еще пока ничего воз

разить. Но известное дело, что Германский союз, хотя узами его и было 
связано до пятидесяти миллионов народа, не внушал никому слишком 
большого уважения и страха, – ни даже крохотной Дании, которая, несмотря на союзную экзекуцию, преспокойно продолжает свое дело. 
Пруссия (или, точнее, г. Бисмарк), однако же, видит, что для нее, во 
всяком случае, это дело ничем хорошим кончиться не может. Возьмет 
верх Дания – пропали все планы на Кильскую бухту, флот, господство 
в Балтийском море, на гегемонию в Германии, одним словом, пропали 
все немецкие интересы, которых Пруссия себя считала и считает, 
и притом совершенно справедливо, главным, чуть ли не единственным 
представителем. Восторжествует Германский союз – Голштейн один, 
или вместе с Шлезвигом, обратится в самостоятельное государство, которое усилит собою в союзе партию средних и мелких государств, что, 
как весьма справедливо думает г. Бисмарк, только повредит прусской 
гегемонии. Надо и союзу не дать усилиться, надо и Голштейн 
с Шлезвигом прибрать к своим рукам, чтобы общегерманское, а с ним 
вместе и частнопрусское дело должным образом процвели. Следуя этим 
совершенно верным (с прусской точки зрения) соображениям, обеспечившись союзом с Австрией, которой во всем этом деле приходится 
своими руками для Пруссии жар загребать, г. Бисмарк вступается за 
недостаточно уваженный и оскорбленный Данией Германский союз 
и требует уничтожения утвержденной палатами, общей для всей монархии конституции, – хотя и в высшей степени либеральной, но вовсе не 
соответствующей ни общим видам Германии, ни частным видам Пруссии, – угрожая в противном случае войною. Дания с формальной стороны не была совершенно права, ибо, – не будучи в состоянии исполнить 
невозможного для нее трактата, или, по крайней мере, исполнить его 
б том смысле, в каком понимала его Германия, – она решилась рассечь 
гордиев узел этою общей для всей монархии конституцией, которая, 
удовлетворяя, в сущности, всем законным требованиям как Голштейна, 
так и Шлезвига, устраняла, однако, совершенно вмешательство союза 
в дела этого последнего и делала его излишним для первого. Не будучи, 
таким образом, правою с формальной стороны, Дания, угрожаемая войной с двумя первоклассными государствами, легко могла уступить 
столь положительно выраженному требованию. Такую уступчивость 
необходимо было во что бы то ни стало предупредить. Средство к тому 
было найдено очень легкое. Для исполнения своего требования Пруссия 
и Австрия назначили столь короткий срок, что в течение его датское 
правительство не имело времени созвать палаты и предложить на их 
обсуждение требование этих держав. Таким образом, датское правительство было поставлено в необходимость или отвергнуть требования 
иностранных держав и навлечь на себя неравную войну, или нарушить 
конституцию своего государства; нарушить же конституцию при то

гдашнем положении дел – при только что вступившем на престол и не 
успевшем еще на нем утвердиться государе, непопулярном по причине 
его немецкого происхождения, – значило бы, по всей вероятности, вызвать революцию. Датскому правительству ничего не оставалось, как 
избирать из двух зол меньшее. Оно и выбрало войну, имея, повидимому, достаточные основания считать ее за зло меньшее. Вопервых, Дания уже вела подобную войну и с Пруссией и с Германией, 
не далее как 15 лет тому назад, и вышла из нее скорее победительницей, 
чем побежденной; она могла, следовательно, рассчитывать на подобный 
же исход и в этот раз. Соображение весьма хорошее, – только при нем 
не было принято в расчет, что в тогдашней Германии существовал бестолковый франкфуртский парламент, а в тогдашней Пруссии не было 
Бисмарка. Кроме того, датское правительство могло надеяться, что политическая система государств, основанная на положительных трактатах, не пустое только слово, – что после того, как Европа около ста лет 
не переставала кричать о великом преступлении раздела Польши, она не 
допустит раздела Дании, – что примет же она во внимание приставленный к ее горлу нож и, по крайней мере, потребует от нападающих на нее 
государств, чтобы они дали ей время опомниться. Во всем этом она 
ошиблась. Война началась. Не приготовленные к ней датчане, конечно, 
понесли поражение. Чтобы положить конец этой невозможной борьбе, 
собралась в Лондоне конференция европейских государств. Нейтральные державы предложили сделку, при которой приняли во внимание 
победы, одержанные Пруссией и Австрией, но эта сделка не удовлетворила союзников; они продолжали настаивать на своем, и Европа, ограничив этим свое заступничество, предоставила им разделываться 
с Данией, как сами знают. Итак, если и можно считать Данию не совершенно правою с формальной стороны, то эта неправда была с избытком 
заглажена поступком Пруссии и Австрии, не только не давших Дании 
возможности отступиться от принятой ею слишком решительной меры, 
но воспользовавшихся этим только как предлогом для исполнения задуманной цели: отторжения от нее не только Голштейна, но 
и нераздельного с ним, по их понятиям, Шлезвига. Дипломатические 
обычаи, – почитающиеся охраною международного права, так же как 
юридические 
формы 
почитаются 
охраною 
права 
гражданского 

и уголовного, – были нарушены, и нарушителем их была не Дания, 
а Пруссия с Австрией. Следовательно, эти два государства, а не Дания, 
оскорбили Европу. 

Но иногда незаконность, то есть формальная, внешняя несправедли
вость, прикрывает собою такую внутреннюю правду, что всякое беспристрастное чувство и мнение принимают сторону мнимой несправедливости. Было ли, например, когда-либо совершено более дерзкое, более прямое нарушение формального народного права, чем при образо

вании Кавуром и Гарибальди Итальянского королевства? Поступки правительства Виктора Эммануила с Папскою областью и Неаполитанским 
королевством никаким образом не могут быть оправданы с легальной 
точки зрения; и, однако же, всякий, не потерявший живого человеческого чувства и смысла, согласится, что в этом случае форма должна была 
уступить сущности, внешняя легальность – внутренней правде. Не таково ли и шлезвиг-голштейнское дело, не подходило ли и оно под категорию дел формально несправедливых, но оправдываемых скрытою под 
этой оболочкой внутреннею правдой и не эта ли внутренняя правда 
обезоружила Европу? И на это придется отвечать отрицательно. Вопервых, национальное дело, имеющее своим защитником Австрию, может возбуждать только горький смех и негодование. Во-вторых, принцип национальностей пока еще не признается, по крайней мере, официально, Европою и, без разного рода побочных соображений, сам по себе 
ничего не оправдывает в глазах ее. Даже справедливое дело Италии восторжествовало лишь в силу взаимных отношений между главнейшими 
государствами, так расположившихся, что на этот раз дело легальности 
не нашло себе защитников. В самом общественном мнении начало 
национальностей распространено лишь во Франции и в Италии, и то 
потому только, что эти страны считают его для себя выгодным. Втретьих, наконец, и это главное: принцип национальностей не применим 
вполне к шлезвиг-голштейнскому делу. Немецкий народ в 1864 году не 
составлял одного целого; он не имел политической национальности, и, 
пока она не образовалась, во имя чего он мог требовать отделения 
Голштейна и Шлезвига от Дании, не требуя в то же время уничтожения 
Баварии, Саксонии, Липпе-Детмольда, Саксен-Альтенбурга и т.п. как 
самостоятельных политических единиц? Правда, между разными 
немецкими государствами существовала слабая политическая связь, 
именовавшаяся Германским союзом; но точно таким же членом союза, 
как Бавария и Пруссия, Липпе и Альтенбург, был и Голштейн. Шлезвиг, 
конечно, не принадлежал к союзу; но если и не обращать внимания на 
то, что эта датская область была только колонизирована немцами, 
и придерживаться исключительно принципа этнографического, совершенно отвергая историческое право, то и с этой точки зрения крайним 
пределом немецких требований все-таки могло быть только присоединение Шлезвига к Германскому союзу, а не совершенное отделение 
и Голштейна и Шлезвига от Дании. (...) Если, следовательно, немецкий 
народ не составлял политической национальности, если значительная 
доля его была соединена под одним управлением с другими национальностями, то он мог справедливо требовать от Дании только того, чтобы 
немецкая национальность не угнеталась в Голштейне и Шлезвиre, 
а пользовалась равноправностью с датской; но этого и требовать было 
нечего, это исполнялось и без всяких требовании. 

Представим себе, что первоначальный план Наполеона III относи
тельно Италии осуществился бы. Она составляла бы, – наподобие германского, – 
итальянский 
союз, 
в состав 
которого 
входило 
бы 

и Венецианское королевство, оставаясь, однако же, в соединении 
с Австрией. На каких основаниях мог бы тогда король сардинский 
в союзе с королем неаполитанским требовать от Австрии отделения 
Венеции, если бы итальянская национальность в ней ничем не угнеталась и вообще права венециянцев не нарушались бы? Такое положение 
дел итальянцы могли бы считать, – и совершенно основательно, – весьма неудовлетворительным. Но главною причиною неудовлетворительности была бы не принадлежность Венеции Австрии, а раздельность 
итальянских государств при единой итальянской народности; и только 
сплетясь сама в одно политическое целое, имела бы эта народность если 
не формальное, на трактатах основанное, то прирожденное естественное 
право требовать своего дополнения от Австрии. Подобного права нельзя 
отрицать и у Германии, но прежде надлежало бы ей соединиться в одно 
политическое немецкое целое, отделив от себя все не немецкое, требующее самостоятельной национальной жизни, а тогда уже требовать своего и от других. Наконец, с национальной точки зрения восстановления 
нарушенного германского национального права мог, во всяком случае, 
требовать только Германский союз, как это и было вначале, а он был, 
очевидно, оттеснен далее чем на задний план после того, как все здесь 
приняли в свои руки Пруссия и Австрия. 

Впрочем, так ли это или не так, дело, собственно, идет тут вовсе не 

о том, чтобы неопровержимо доказать существенную несправедливость 
поступка Пруссии и Австрии с Данией; мы хотим лишь показать, что 
в глазах Европы внутренняя правда шлезвиг-голштейнского дела не 
могла оправдать его нелегальности. Для нас важно не то, каково это 
дело само в себе, но то, каким оно представлялось глазам Европы; 
а едва ли кто решится утверждать, что оно пользовалось симпатией европейских правительств и европейского (за исключением германского, 
конечно) общественного мнения. Во мнении Европы, к нарушениям 
формы международных отношений присоединялась здесь и неосновательность самой сущности прусско-австрийско-немецких притязаний. 
Почему же, спрашивается, не вооружили эти притязания против себя 
Европы? Очевидно, что невиновность Дании и не внешняя или внутренняя правота Пруссии и Австрии были тому причиной. Надо поискать 
иного объяснения. 

Но прежде обратимся за десять или одиннадцать лет назад к более 

для нас интересному восточному вопросу. 

По требованию Наполеона, выгоды которого заставляли льстить ка
толическому духовенству, турецкое правительство нарушило давнишние исконные права православной церкви в Святых Местах. Это нару

шение выразилось главнейше в том, что ключ от главных дверей Вифлеемского храма должен был перейти к католикам. Ключ сам по себе, 
конечно, вещь ничтожная, но большею частью вещи ценятся не по их 
действительному достоинству, а по той идее, которую с ними соединяют. Какую действительную цену имеет кусок шелковой материи, навязанный на деревянный шест? Но этот кусок шелковой материи на деревянном шесте называется знаменем, и десятки, сотни людей жертвуют 
жизнью, чтобы сохранить знамя или вырвать его из рук неприятеля. Это 
потому, что знамя есть символ, с которым неразрывно соединена, во 
мнении солдат, военная честь полка. 

Подобное же значение имел и Вифлеемский ключ. В глазах всех 

христиан Востока с этим ключом было соединено понятие о первенстве 
той церкви, которая им обладает. Очевидно, что для магометанского 
правительства 
Турции, 
совершенно 
беспристрастного 
в вопросе 

о преимуществе того или другого христианского вероисповедания, удовлетворение желаниям большинства его подданных, принадлежащих 
к православной церкви, долженствовало быть единственною путеводною нитью в решении подобных спорных вопросов. Невозможно представить себе, чтобы какое-либо правительство, личные выгоды, мнения 
или предрассудки которого нисколько не затронуты в каком-либо деле, 
решило его в интересах не большинства, а незначительного меньшинства своих подданных, и притом вопреки исконному обычаю, и тем, без 
всякой нужды, возбудило неудовольствие в миллионах людей. Для такого образа действий необходимо предположить какую-либо особую 
побудительную причину. Страх перед насильственными требованиями 
Франции тут ничего не объясняет, потому что Турции не могло не быть 
известно, что от нападения Франции она всегда нашла бы поддержку 
и защиту в России, а, вероятно, также в Англии и в других государствах 
Европы, как это было в 1840 году. Очевидно, что эта уступка требованиям Франции была для Турции желанным предлогом нанести оскорбление России. Религиозные интересы миллионов ее подданных нарушались потому, что эти миллионы имели несчастье принадлежать к той же 
церкви, к которой принадлежит и русский народ. 

Могла ли Россия не вступиться за них, могло ли русское прави
тельство, – не нарушив всех своих обязанностей, не оскорбив религиозного чувства своего народа, не отказавшись постыдным образом от покровительства, которое оно оказывало восточным христианам в течение 
столетий, – дозволить возникнуть и утвердиться мысли, что единство 
веры с русским народом есть печать отвержения для христиан Востока, 
причина гонений и притеснений, от которых Россия бессильна их избавить; что действительное покровительство можно найти только 
у западных государств, и преимущественно у Франции? Кроме этого, 
для всякого беспристрастного человека ясно, что самое требование