Великие судьбы русской поэзии : середина — конец XX века

Е.Б. Глушаков

ВЕЛИКИЕ СУДЬБЫ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

СЕРЕДИНА — КОНЕЦ XX ВЕКА

4-е издание, стереотипное

Москва

Издательство «ФЛИНТА»

2019

УДК 821.161.1.0
ББК 83.3(2=411.2)6

Г55

Глушаков Е.Б.

Г55 
Великие судьбы русской поэзии : середина — конец XX века /

Е.Б. Глушаков. — 4-е изд., стер. — Москва : ФЛИНТА, 2019. — 
328 с. — ISBN 978-5-9765-2516-0. — Текст : электронный.

Поэзия, которой не было дозволено быть поэзией, а только
речёвкой, агиткой, прокламацией, лозунгом. Поэзия, которая даже
под неусыпным присмотром партийных начальников умудрялась
отстоять великие истины любви и свободы — живое человеческое
слово! Исаковский, Твардовский, Рубцов, Высоцкий...

Для студентов и преподавателей вузов, а также для каждого, кто

неравнодушен к русской поэзии, её достижениям и успехам.

УДК 821.161.1.0 
ББК 83.3(2=411.2)6

ISBN 978-5-9765-2516-0
© Глушаков Е.Б., 2016
© Издательство «ФЛИНТА», 2016

СОДЕРЖАНИЕ

Простота и совершенство (предисловие)  .....................................................4

Путями добра и красоты (Михаил Васильевич Исаковский)  .....................6

«Вася Тёркин — мой герой» (Александр Трифонович Твардовский)  ...... 79

Поэт страны молчания (Николай Михайлович Рубцов)  .........................185

«Это я не вернулся из боя...» (Владимир Семёнович Высоцкий)  ..........242

Простота и совершенство

Являются на свет Божий свежие дарования. И первое их 
ощущение, что до них в поэзии ничего стоящего не было, что 
они — первые, лучшие, неповторимые, а поэтому желают слово своё «спеть по-свойски, даже как лягушка». Однако из щенячьей дерзости они постепенно разрастаются, и вот уже Есенин 
впадает в течение гоголевского реализма, а Пастернак начинает 
тяготеть к поэтике Тютчева и Блока.
И вот уже русло великой русской поэзии пополняется новыми притоками. И ценность каждого из них определяется отнюдь 
не стилистическими изысками, но художественной правдой и 
единственностью авторских судеб, за которыми встаёт, вырастает лик Эпохи и образ Времени.
Поэтому слово «классика» и представляет поэзию, уже очищенную от вывихов и шероховатостей поиска, но исполненную 
простоты и совершенства. В этом смысле важно не предпочесть 
первую пробу гениального пера его последним шедеврам, что и 
абсурдно, и противоречит логике становления.
Поэзия Исаковского, Твардовского, Рубцова и Высоцкого 
прорезала своими голосами вопиющую немоту последних десятилетий Красного инквизиционного режима. Кто-то из них обманулся в советской власти, в ком-то обманулась власть, но, будучи истинными поэтами, они не смогли не стать историческим 
и лирическим отражением своего Часа, и не только отражением, 
но и его действенной, сокровенной струёй.
Такова неотвратимая участь и честь поэтического слова.
Исаковский и Твардовский оказались наиболее обласканными властью, поскольку немалая толика их произведений была ей 
на руку. Премии, ордена, слава, почёт.

Рубцов появился значительно позже этих двух, когда советская писательская верхушка уже представляла собой хорошо 
сорганизованную, сплочённую литературную мафию. Выгрызающая друг у друга премии, льготы и привилегии, поэтическая 
номенклатура и не думала подпустить Рубцова к государственной кормушке. Впрочем, поэт, что называется, не рвался. Иногда он даже общался с волчьей стаей — спокойно, с чувством 
достоинства. А на деле был глубоко ей чужд.
Попридержала бы она и Высоцкого, если бы не песенный, 
магнитофонный размах его успеха, никоим образом не предусмотренный советскими партийными идеологами. Слава Высоцкого вспыхнула пожаром и на шквальном ветру его хрипловатого могучего голоса не только распространилась по всей стране, 
но и перехлестнула за её пределы. Добавил огоньку и актёрский 
театрально-киношный талант поэта.
Между тем вскоре наступившая смертельная агония Страны 
Советов уже готовила под своими обломками погибель для российской культуры. Всеобщее недоверие к «вершителям» советского искусства, его внезапно наступившая коммерциализация, 
казалось, довершат дело. Однако Истина, гуманистическим проводником которой является культура, неуничтожима. А значит, 
неубиенны и поэзия, и любовь народная к ней.

ПУТЯМИ ДОБРА И КРАСОТЫ

МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ ИСАКОВСКИЙ

 
Человеческая доброта с малых лет окружала Михаила Исаковского, и оберегала, и, как некое силовое поле, вытягивала его 
из нищеты и болезней, из невежества и безвестности, из горестей и неудач. Сам же, слабый, 
стеснительный 
и 
близорукий, 
поэт едва ли смог бы сопротивляться жизненному напору. Увы, 
храбрецом не был. Слишком 
рано довелось ему заглянуть в 
глаза смерти, слишком рано понять, что за слово чуждой окраски: белой ли, чёрной ли, зелёной ли — могут, не вдаваясь в 
долгие разбирательства, поставить к стенке. Понял и не захотел более рисковать.
Прирождённый эпик, выдававший себя за лирика и писавший девичьи песенки, Михаил Исаковский оказался настолько умён и осторожен, что сумел, несмотря на свою поэтическую сущность, во все века нетерпимую российскими 
властями, избегнуть сталинских застенков. Ровесник чудовищного века, своим голосом он, похоже, во всю жизнь так 
ни разу и не заговорил. Плачевный пример Сергея Есенина, 
а затем Павла Васильева и Бориса Корнилова на долгие годы 
отучил поэтов от душевных излияний и прямого, искреннего 
слова...

А ещё был Михаил Исаковский мастером эпиграммы и стихотворной пародии, однако воздерживался от публикаций в этих 
жанрах, но пользовался своим остроумием лишь в доверительном кругу близких друзей. Знал, что едкое и точное слово способно и обидеть, и поссорить, и расплодить немалое количество 
явных и тайных врагов.
Мудр, талантлив, тактичен, робок, незлобив...
Ну, а красота, она сопутствовала поэту, сопутствовала, как 
одно из основных качеств и свойств Божьего творения, делающее всякую вещь и всякое явление в этом мире притягательным 
и зовущим. Красота манила, завлекала, а доброта выравнивала и 
облегчала дорогу к ней...

Родился будущий поэт 7 января 1900 года в деревне Глотовке Осельской волости Ельнинского уезда Смоленской губернии. 
Бедная многодетная крестьянская семья. Отец — Василий Назарович, мать — Дарья Григорьевна. Из детей Миша — двенадцатый по счету. Но к моменту его появления на свет восемь 
братиков и сестричек уже умерли. После Миши родился ещё 
один — тринадцатый ребёнок.
А фамилия семейства поначалу была Исаковы. Это потом 
усилиями старшего сына переменилась на более звучную — 
Исаковские. Разумеется, достатка или удачи таковое обновление 
в дом не принесло, зато будущему поэту, имени которого предстояло греметь по странам и континентам, несомненно, пригодилось.
Зимнее время Миша, в пору своего малолетства, проводил 
на печи, как и большинство его деревенских сверстников. Чтобы 
на улице появиться, ни подходящей одежды, ни обуви у него не 
было. Летом иное дело — в трусах да босиком бегай хоть целый 
день! Тут тебе и речка, и лес, и поле! И ягоды, и грибы!
Но иногда случалось, что, не выдержав бесконечного зимнего сидения, соскакивал мальчик с печи, выбегал из промёрзшей 
хаты и, в одной рубашонке, босиком по снегу, стремглав уносился к кому-нибудь из своих «летних» друзей и через несколь

ко минут оказывался уже в его хате, на его печи. А это куда веселей...
Деревня была нищая да отсталая. На всю Глотовку — один 
самовар и сад один — у зажиточного мужика Ивана Строгонова. А книги две: псалтырь и «Оракул», по первой — молились 
Богу, по второй — служили дьяволу. Оттого, верно, и помирали 
в большом количестве, чтобы не лишний раз о псалтыри вспомнилось — при заупокойной читке над преставившимся.
Уже в 12 лет Миша значился как лучший в Глотовке чтец и 
за такую работу подчас удостаивался от родственников покойного немалых денег — серебряного рубля. И то сказать, что 
дело было не из лёгких, ибо читать над мёртвым нужно было, 
поочередно меняясь с напарником, в течение суток.
Иногда в деревне появлялись и другие книжки, из тех, что 
привозили мужики, побывавшие в городе: то «Сказка о Бовекоролевиче», то «Как солдат спас Петра Великого», то песенник 
«Липа вековая». Тоненькие да незамысловатые, они служили недолгим развлечением и мало что могли изменить в апокалипсическом противостоянии двух основных.
Василий Назарович в свободное от крестьянских забот время плотничал да стеклил окна, а потому в поисках заказов исходил, почитай, не только всю Смоленскую губернию, но и до 
Петербурга добирался не однажды, а как-то чуть ли не по всей 
Белоруссии прошёлся.
И разумеется, не по своей воле. Это все земля глотовская, 
тощая да скудная, гнала и его, и других мужиков на заработки. 
Иначе не прокормиться. Земля же и прибирала всех, для кого не 
могла в утробе своей зёрнышка, хлебом проросшего, отыскать. 
Да и не потому ли Глотовкой деревня называлась, что заглатывала жителей своих чёрными могильными зевами — без меры и 
числа?
Со временем Василий Назарович из плотников подался в 
почтари. Это его за безукоризненную исполнительность и честность крестьяне на волостном сходе выбрали на должность 
такую, а затем переизбирали бессменно. Работа: два раза в не

делю на железнодорожную станцию Павлиново вози почту исходящую да обратно — приходящую. И, разумеется, на своей 
лошади. Расстояние верст этак 25. Жалованье невелико — десять рублей в год, однако ещё и процент, положенный почтарю 
от суммы всякого денежного перевода, получи да распишись.
Читать Миша выучился по газетам и журналам, которые 
отец разрешал мальчику просматривать прежде их доставки. 
А затем и письменной грамотой овладел, что было для местной 
глухомани редкостью. Вот к нему, ещё десятилетнему, и приходили с просьбой написать письмо чуть ли не изо всех окрестных 
деревень.
И далеко не всё шло под диктовку, но Миша, понимавший 
чаянья и нужды своих земляков, умел самостоятельно, толково 
выразить и мольбы о денежной помощи, обращённые к ушедшим на заработки мужикам, и тоскующую любовь солдаток. 
Вроде бы дело простое, житейское, но тут и писательская школа, и школа жизни, и уроки человеческого сочувствия, а подчас 
и боль сострадания...
И гонорар немаленький — 5 копеек. Зато уж и лист испиши 
плотно, целиком, без пробелов. А значит, без фантазии и выдумки не обойтись. Выручку же мальчик тратил на угощение для 
всей семьи: иной раз селёдку в лавочке купит, иной раз четверть 
фунта сахару.
Его грамотность, очевидно, и внушила Василию Назаровичу 
мечту, что сын когда-нибудь сумеет стать телеграфистом. Деревенскому почтарю вряд ли могло прийти в голову, что не на телеграфном ключе, а на пишущей машинке будет суждено Мише 
отстукивать, и не почтовые, но поэтические молнии.
То-то счастье для родителей и всей многодетной семьи иметь 
такого сынишку, разумного да способного. Добытчик! Зато во 
всем прочем у Исаковых невезение беспросветное: то болезни, 
то засуха, то падёж птицы домашней. Когда же овец, им принадлежавших, пастух деревенский от пасти волчьей не уберёг, не 
один день в хате не смолкали рыдания. Оплакивали и скотину, 
добрую, беззащитную, и убыток в хозяйстве.

Немалая толика несчастий перепала и на Мишину долю: и 
с крыши падал, и под колесо тележное как-то угодил. Но в напастях не обошлось без удачи: и крыша оказалась не высока, и 
колесо, переваливаясь с кочки на кочку, разве что чуток вдавило 
в мягкую луговую землю худенькое тельце мальчишки.
Куда более серьёзной бедой оказалась болезнь глаз. Если, 
скажем, с зубной болью можно было обратиться к местному 
умельцу, вся причастность которого к стоматологии заключалась 
в наличии у него ржавых и грязных щипцов, то лечить глаза никто в округе не брался.
А зрение своё любознательный Миша повредил не иначе как 
избыточным чтением. Ведь в хате крестьянской освещение известно какое — лучина, а лампа керосиновая разве что по большим праздникам да при гостях зажигалась. Вот и суточное чтение псалтыри по усопшим разве не перенапрягало глаза?
Получается, что и грамотность раннюю, и малосильную помощь голодающей семье мальчик оплачивал своим здоровьем. 
Да и то, возможно ли без таких потерь из бедности и убожества 
вырваться? Очень уж крепко земля своих подёнщиков держит, 
очень уж неохотно отпускает от сохи да мотыги, от косы да 
 граблей...
В 1910 году в селе Оселье (через поле от Глотовки) открылась четырёхклассная школа. Самое время будущему поэту приниматься за учёбу. Уже и лапти сплести для себя умеет, и одежонкой, хоть и плохонькой, прикрыт — есть в чём посещать 
уроки.
Правда, того, что пишется на доске, зрением слабым уже не 
осиливал, а, стыдясь своей подслеповатости, чуть было не отказался от блага просветительского и даже перестал ходить на 
занятия. Хорошо, учительница Екатерина Сергеевна Горанская 
проявила участие. Настояла. Посодействовала.
Оказывал помощь мальчику в учёбе и отец. В основном по 
арифметике. Не будучи образован, в силу природной сметки 
умел не только разобраться даже в самых трудных задачках, но 
и толково объяснить сыну. Не удивительно, что по этому пред