Страна своя и чужая: идея патриотизма в лингвокультуре

Москва
ИНФРА-М
2021

СТРАНА СВОЯ И ЧУЖАЯ
СТРАНА СВОЯ И ЧУЖАЯ

идея патриотизма 
идея патриотизма 
в лингвокультуре
в лингвокультуре

ÌÎÍÎÃÐÀÔÈß
ÌÎÍÎÃÐÀÔÈß

Ñ.Ã. ÂÎÐÊÀ×ÅÂ
Ñ.Ã. ÂÎÐÊÀ×ÅÂ

Воркачев С.Г. 
Страна своя и чужая: идея патриотизма в лингвокультуре : монография / С.Г. Воркачев. — Москва : ИНФРА-М, 2021. – 151 с. — (Научная 
мысль).

ISBN 978-5-16-006811-4 (print)
ISBN 978-5-16-104086-7 (online)

В монографии исследуются представления о любви к родине в русском 
языковом сознании на материале этических, художественных и массмедийных текстов, лексикографии, паремиологии, поэзии, в ответах русских 
респондентов, а также в английской лексикографии.
Адресуется широкому кругу лингвистов и всем, кто интересуется проблемами лингвокультурологии.

УДК 80(075.4)
ББК 81

В75

УДК 80(075.4)
ББК 81
 
В75

© Воркачев С.Г., 2013
ISBN 978-5-16-006811-4 (print)
ISBN 978-5-16-104086-7 (online)

ВВЕДЕНИЕ

Зачатки патриотизма как отношения к границам «своего пространст
ва», физического и символического, возникли, очевидно, еще в доисторические времена из чувства родовой кровной связи и ощущения коллективной самоидентификации. Длительное время оставаясь достаточно 
сложной составляющей социальной психологии, патриотизм оформился 
идеологически лишь с образованием наций и национальных государств в 
эпоху буржуазных революций и представляет собой психологический и 
нравственный принцип, определяющий отношение людей к своей стране, 
включающий идеологические и семиотические построения, эмоциональные проявления, социальные императивы и определенные поведенческие 
стереотипы. 

Ядро семантической области идеи патриотизма образует понятие ро
дины – социальной, политической, семиотической и культурной среды 
обитания народа, совпадающее в своих основных предметных признаках 
с понятием нации, – поэтому, очевидно, в настоящее время её теоретическое осмысление осуществляется не только в трудах по психологии и 
этике (см.: Макаров 1990; Попов 2005 и пр.), но и в работах по национализмоведению и исторической энтологии (см.: Андерсон 2001, Вердери 
2002, Геллнер 2002; Лурье 1997, Малахов 2005, Мнацаканян 2004, Сикевич 1999; Хобсбаум 2002 и пр.).

Теоретически, границы «личного пространства» могут раздвигаться от 

своего угла до Вселенной, однако практически на нашей планете, где 
«ничьей земли» нет уже несколько десятков тысячелетий, границы родины и чужбины устанавливаются человеком, скорее, исходя из собственной адаптивности и восприятия «чужого», – вот почему, очевидно, «апории» национализма и космополитизма, имевшие хождение еще в Античности (Fumus patriae igne alieno melior est – «Дым отечества ярче огня 
чужбины»; Ubi bene, ibi patria – «Где хорошо, там и Родина») и сформулированные Владимиром Соловьевым, и по сей день остаются неразрешимыми: «мы должны любить свой народ и служить его благу всеми 
средствами, а к прочим народам имеем право быть равнодушными; в 
случае же столкновения их национальных интересов с нашими мы 
обязаны относиться к этим чужим народам враждебно» и «народность 
есть только натуральный факт, не имеющий никакого нравственного 
значения; у нас нет обязанностей к народу как такому (ни к своему, ни к чужим), и только к отдельным людям без всякого различия народностей» (Соловьев 1990, т. 1: 358). Афористика же и поэзия, отражая извечную коллизию «cвоего» и «чужого», свидетельствуют 
о том, что патриотизм в целом предстает скорее положительным, чем 
отрицательным нравственным чувством. Ср.: «Самые большие подвиги 
добродетели были совершены из любви к отечеству» (Руссо); «В ком нет 
любви к стране родной, / Те сердцем нищие калеки» (Шевченко); и: «Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур» (Чаадаев).  

В сознании русского народа, отстоявшего свою страну в двух отечест
венных войнах, несмотря на его «бродячий дух» – русские поселения 
можно встретить в Калифорнии и Чили – «отчизнолюбие» (Даль 1998, 
т. 2: 724) от века занимало место, значимость которого не менялась, называлась ли Россия петровским «Отечеством» или сталинской «Родиной»: 
«Два чувства дивно близки нам, / В них обретает сердце пищу: / Любовь к 
родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам» (Пушкин). Патриотизм 
здесь – пока еще не «удел водопроводчиков и людей ниже их по классу» 
(АиФ 2005, 31). Тем не менее, нужно заметить, что в настоящий момент в 
«табели о рангах» «вечных ценностей» патриотизм занимает отнюдь не 
первое место, уступая справедливости, свободе, семейным традициям, 
солидарности, соборности и жертвенности (см.: АиФ 2011, № 5).

Максимализм русского человека, производный, видимо, от его «широ
ты души» и невозможности «пребывать в середине душевной жизни» 
(Бердяев 2004: 388), в полной мере распространяется и на патриотизм: 
внушительный мартиролог героев, отдавших свою жизнь за Отечество, 
дополняется не менее внушительным списком изменников Родины, массовому героизму в годы Великой Отечественной войны противостоит 
переход на сторону врага целой армии.

Подобно гегелевской «сове Минервы», сова (или какая-то иная симво
лическая птица) лингвоконцептологии так же «начинает свой полет лишь 
с наступлением сумерек», когда «некая форма жизни стала старой» (Гегель 1990: 55) – когда семантика базовых ценностей культуры теряет 
свою определенность и начинает дезинтегрироваться. Интерес к составляющим синонимического ряда «родина», «отчизна» и «отечество» возник не сегодня: еще академик В. В. Виноградов тогда, когда никто из жителей державы и усомниться не мог в ценности и праве на существование 
патриотизма, уже обратил внимание на употребление этих лексем (см.: 
Виноградов 1959: 221). Объектом же особого внимания «концепт Patria» 
(В. Н. Телия) в русском языке становится где-то с начала 90-х годов прошлого века – со времени распада СССР и становления лингвокультурологии (см.: Wierzbicka 1995; Степанов 1997: 510–519; Телия 1997; 1999; 
2001; Тер-Минасова 2000: 176–187; Сандомирская 1999; 2001).

Еще до недавних пор патриотическая идея в национальном сознании 

была культовой: не было такой жертвы, которую можно было бы не принести на «алтарь Отечества»; на протяжении почти семи десятилетий 
слово «бог» писалось с маленькой буквы, а слово «Родина» с большой. 
Однако, с разделением общества на «патриотов» и «демократов», «националистов» и «предателей» (см.: Тер-Минасова 2000: 180) Отечество 
отделилось от Родины: первое стало ассоциироваться с Россией, «верой и 
царем» («За веру, царя и Отечество»), вторая – с СССР и Сталиным («За 
Родину, за Сталина»).

Центральная категория идеи патриотизма – ментальное образование, 

стоящее за лексемами «родина», «отечество» и «отчизна» – это, безусловно, концепт, причем концепт лингвокультурный, для адекватного описания которого одних только «мыслительных картинок», схем, фреймов и 
сценариев (см.: Бабушкин 1996: 19–27) явно недостаточно: этнокультур

ный «остаток» концептуальной семантики здесь, очевидно, «когнитивными сетями» не улавливается. Этот концепт с полным правом можно 
отнести к числу ментальных единиц, входящих в «общий алфавит культуры» (Сандомирская 2001: 16) носителей современного русского языка.

Семантическая реалия, имя которой – «родина», по всем признакам 

(см.: Воркачев 2005: 77) соответствует лингвокультурному концепту: обладает высокой номинативной плотностью, переживается эмоционально 
при попадании в фокус сознания и её имя включено в сеть ассоциативных 
связей, сложившихся в лексической системе языка.

Так же, как и концепт «любовь», он телеономен – концентрирует в се
бе представления человека о смысле жизни как о том, самом дорогом, 
ради чего стоит жить и не жалко умереть; именно на нем, по утверждению поэта, «…основано от века, / По воле Бога самого, / Самостоянье 
человека, / Залог величия его» (Пушкин), именно «патриотическое чувство, собственно, и делает население народом и заставляет людей терпеть 
то, чего без любви никто терпеть не станет» (Поляков 2011: 31).

Как и в любом лингвоконцепте высшего уровня, где отражаются 

представления человека о духовных ценностях (см.: Воркачев 2004: 47–
49), в семантическом составе «родины» выделяются понятийная (дейктическая), метафорически-образная и значимостная составляющие. Помимо 
этого, здесь в полной мере представлена составляющая аксиологическая, 
отражающая оценочное отношение носителей лингвокультуры к содержанию концепта (о ценностной составляющей см.: Карасик 2004: 117–
118).

Может быть, прежде всего, лингвокультурный концепт «родина» – 

сущность идеологическая в том смысле, что в нем отражаются представления общества (или его части) о самом этом обществе и о его идеальном 
устройстве. Можно сказать также, что этот концепт латентно этнонимичен: в нем в «свернутом» виде присутствуют взгляды этноса на самого 
себя как на носителя определенной культуры и оценка собственного «национального характера». 

Семантически, подобно концепту «счастье», он «гибриден»: содержит 

денотатную, дейктическую часть, позволяющую соотнести его с хронотопом определенной страны и определенного государства, и оценочноэмоциональную часть, собственно и составляющую его специфику. Родина – это как раз то, что остается от страны, когда из неё «вычитаются» 
география и политическое устройство: нечто «необъяснимое, что люди и 
любят больше всего другого» (АиФ 2005, № 42).

Обращение к исследованию идеи патриотизма на сегодняшний день 

тем актуальнее, что сейчас в мире действуют две противоположные тенденции, проявляющиеся в процессах интеграции и дезинтеграции национальных единств: глобализации и распада многонациональных образований. За последние десятилетия в одночасье и почти безболезненно распалась «великая и могучая держава» – СССР, на грани дезинтеграции была 
Российская Федерация. Все это, безусловно, не могло не отразиться на 
идее патриотизма и представлениях о Родине носителей русского языкового сознания. 

Понятие Родины и чувство патриотизма, помимо мобилизующей и те
рапевтической, выполняют еще и диагностическую функцию: свидетельствуют о степени единства общества, поскольку, как утверждал еще Цицерон, «только одно отечество заключает в себе то, что дорого всем», и 
если любовь к нему угасает, то это наводит мысль о том, что «подгнило 
что-то в Датском государстве». 

Язык в своей лексической части, как известно, абсорбирует и архиви
рует в отраженном виде любые исторические изменения, происходящие в 
обществе, и изучение лингвокультурных представлений и Родине и любви к ней, зафиксированных в корпусе текстов, созданных на русском языке, поможет, может быть, дать ответ на вопрос «Что же будет с Родиной и 
с нами?» (Шевчук) и определиться с тем, готовы ли мы «положить душу 
за то, чтобы все было по-старому, по-русски – и дороги, и дураки» (Пьецух 
2006: 423) или же мы способны пожертвовать чем-то своим, далеко не лучшим, 
и позаимствовать что-то чужое, желательно, лучшее. 

В работе патриотизм рассматривается как лингвокультурная идея: 

сложное семантическое образование гиперонимического типа, включающее в себя концепты и «антиконцепты» – родину и чужбину, «свое» и 
«чужое». В ней исследуется также эволюция идеи патриотизма в представлениях русской языковой личности начиная с 17 века по настоящее 
время. 

Ядро идеи патриотизма, безусловно, образует понятие родины, верба
лизуемое в русском языке преимущественно с помощью лексем «патриотической триады» – «родина», «отечество» и «отчизна», описание функционирования которых в корпусе текстов русского языка входит в конкретные задачи исследования. 

Материалом для исследования послужил корпус текстов русского 

языка, отобранных из речевых произведений научного, масс-медийного, 
поэтического, лексикографического и паремиологического дискурсов, а 
также представленных в ответах респондентов в ходе языкового эксперимента. 

Цель и задачи исследования определяют композиционную структуру 

работы. Она состоит из общетеоретического раздела, посвященного проблемам лингвоконцептологии и становлению лингвоидеологии, и главы, в 
которой собственно описывается идея патриотизма: соотношение родины 
и нации, родина большая и родина малая, этимологическая составляющая 
слова «родина», карнавализация патриотизма, «патриотическая триада» в 
ответах респондентов и она же в Корпусе русского языка. В заключение 
приводится исследование представления идеи патриотизма в английской 
лексикографии.

Глава 1

ОТ ЛИНГВОКОНЦЕПТОЛОГИИ 

К ЛИНГВОИДЕОЛОГИИ

«Лингвокультурологический поворот», начавшийся в российском 

языкознании полтора десятка лет назад, по своей значимости сопоставим, 
наверное, с лингвистическим поворотом в философии середины прошлого века, в результате которого язык стал рассматриваться как предельное 
онтологическое основание мышления и деятельности (Витгенштейн, Гуссерль, Хайдеггер). В случае лингвокультурологии это основание стало 
усматриваться в симбиозе языка и культуры: в задачи этой научной дисциплины входит изучение и описание взаимоотношений языка и этноса, 
языка и народного менталитета. На сегодняшний день становится вполне 
очевидным, что с антропоцентрической переориентацией парадигмы гуманитарного знания общая направленность лингвистической науки на 
установление соответствий между структурой универсальных логических 
и специфических языковых (главным образом, грамматических) категорий сменилась направленностью на выявление различий семантики инвариантных категорий философии (преимущественно этики) и психологии 
и их вариативных реализаций в лексике конкретных этнических языков 
(см.: Воркачев 2007а: 10–11).

Имя «концепт» (лат. conceptus/conceptum) – номинант семиотической 

категории, родившееся в длительном средневековом споре ученыхсхоластов о природе универсалий и в классической латыни зафиксированное лишь в значениях «водоем», «воспламенение», «зачатие» и «плод 
(зародыш)» (см., например: Дворецкий 1949: 195), этимологически представляет собой семантический аналог русского слова «понятие». 
В российской науке о языке, где оно активно используется в качестве 
протермина («зонтикового термина») с начала 90-х годов, оно обрело новую, заметно более насыщенную событиями жизнь, выстояв в конкурентной борьбе с такими претендентами, как «лингвокультурема» (Воробьев 
1997: 44–56), «мифологема» (Базылев 2000: 130–134), «логоэпистема» 
(Верещагин–Костомаров 1999: 70; Костомаров–Бурвикова 2001: 32–65), 
так и не поднявшимися над уровнем авторских неологизмов (см. подробнее: Воркачев 2003: 5–6).

Несмотря на сомнения в его методологической состоятельности («кон
цепт – это квазиметодологическая категория» – Сорокин 2003: 292), концепт, безусловно, представляет собой прежде всего гносеологическое, эвристическое образование – «ментефакт» (Красных 2003: 155), как и артефакт, определяемое своей функцией: в данном случае функцией инструмента и единицы познания. Если, в целом, utilitas expressit nomina rerum, то 
потребность гносеологическая вызвала к жизни понятие и имя концепта так 
же, как и понятия и имена всех иных семиотических категорий.

В то же самое время концепт как «объект из мира “Идеальное”» 

(А. Вежбицкая) обладает собственным субъективным и межсубъектным 
бытием и, тем самым, собственной онтологией. Свою судьбу, очевидно, 

имеют не только книги (habent fata sua libelli), но и научные понятия, не 
составляет исключения, видимо, в этом плане и «концепт». Родившись 
около десяти столетий тому назад в качестве имени для обозначения духовных сущностей, созданных человеком для понимания самого себя и 
обеспечивающих связь между разнопорядковыми идеями мира (см.: Неретина 1995: 63, 85, 118–120), сейчас он проходит этап номинативного 
апогея, когда концептом называют практически все что угодно, от пород 
дерева (концепт «рябина» – Морозова 2003: 450), предметов корабельного оборудования (концепт «якорь» – Солнышкина 2002: 431), элементов 
рельефа местности и пейзажа (концепт «гора» – Ракитина 2003: 291; концепт «луна» – Зайнуллина 2003: 240; концепт «солнце» – Колокольцева 
2003: 242; концепт «море» – Ракитина 2001), прецедентных феноменов 
Великой Отечественной войны (концепты «концлагерь», «душегубка», 
«боевой листок» – Лавриненко 2008: 15–16) до разновидностей бытового 
хамства (концепт «мат» – Супрун 2003: 158), застолья (Ма Яньли 2004) и 
алкогольных напитков.

«Концепт» в нетерминологическом, свободном употреблении – сино
ним понятия. Терминологизируясь, он немедленно становится неким «паролем» – свидетельством принадлежности автора текста к определенной 
научной школе, последователи которой объединены общими теоретическими и методологическими взглядами на сущность и природу своего 
предмета исследования. В российской лингвистической традиции «концепт», воссозданный для компенсации возникшей эвристической неадекватности классических понятия, представления и значения (подробнее 
см.: Воркачев 2002: 82–92), в качестве термина «принадлежит» (belongs) 
главным образом когнитивной лингвистике и лингвокультурологии. 

В лингвокогнитологии концепт – «термин, служащий объяснению 

единиц ментальных или психических ресурсов нашего сознания и той 
информационной структуры, которая отражает знание и опыт человека; 
оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, 
концептуальной системы и языка мозга (lingua mentalis), всей картины 
мира, отраженной в человеческой психике» (Кубрякова и др. 1996: 90) – 
одним словом, инструмент и продукт структурирования любых смыслов, 
выступающих в форме фреймов, сценариев, схем (см.: Бабушкин 1996: 
19–35), «узлов» в семантической сети (см.: Медведева 1999: 29) и пр. Естественный язык здесь выступает лишь средством, обеспечивающим исследователю доступ к «языку мозга», поскольку, как заметила 
А. Вежбицкая, «мы можем добраться до мысли только через слова (никто 
еще пока не изобрел другого способа)» (Вежбицкая 1999: 293). 

«Концепт» в лингвокультурологических текстах – это, прежде всего, 

вербализованный культурный смысл, и он «по умолчанию» является лингвокультурным концептом (лингвоконцептом) – семантической единицей 
«языка» культуры, план выражения которой представляет в свою очередь 
двусторонний языковой знак, линейная протяженность которого, в принципе, ничем не ограничена (см.: Телия 2002: 92; 2004: 681). Определяющим в понимании лингвоконцепта выступает представление о культуре 
как о «символической Вселенной» (Кассирер), конкретные проявления 

которой в каком-то «интервале абстракции» (в сопоставлении с инокультурой) обязательно этноспецифичны. Тем самым, ведущим отличительным признаком лингвоконцепта является его этнокультурная отмеченность. В то же самое время язык в лингвокультурологии – не только и не 
столько инструмент постижения культуры, он – составная её часть, «одна 
из её ипостасей» (Толстой 1997: 312). Собственно говоря, внимание к 
языковому, знаковому «телу» концепта и отличает его лингвокультурологическое понимание от всех прочих: через свое «имя», совпадающее как 
правило с доминантой соответствующего синонимического ряда, лингвоконцепт включается в лексическую систему конкретного естественного 
языка, а его место в последней определяет контуры его «значимостной 
составляющей» (см. подробнее: Воркачев-Воркачева 2003: 264).

Концепт – синтезирующее лингвоментальное образование, методоло
гически пришедшее на смену представлению (образу), понятию и значению и включившее их в себя в «снятом», редуцированном виде – своего 
рода «гипероним» (Колесов 2002: 122) последних. В качестве «законного 
наследника» этих семиотических категорий лингвоконцепт характеризуется гетерогенностью и многопризнаковостью, принимая от понятия дискурсивность представления смысла, от образа – метафоричность и эмотивность этого представления, а от значения – включенность его имени в 
лексическую систему языка.

Важным следствием многомерности семантического состава лингво
концепта является его внутренняя расчлененность (см.: Филатова 2006: 
62) – «дискретная целостность смысла» (Ляпин 1997: 19), не позволяющая включать в число концептов «семантические примитивы» – например, такие операторы неклассических модальных логик, как ‘желание’ и 
‘безразличие’, приобретающие статус лингвоконцепта лишь с «погружением» в культуру, где они перевоплощаются в «страсть» и «равнодушие» 
соответственно.

К другим отличительным признакам лингвоконцепта относятся также: 
«Переживаемость» – концепты не только мыслятся, но и эмоцио
нально переживаются (см.: Филатова 2006: 61), будучи предметом симпатий и антипатий (см.: Степанов 1997: 4I) – и способность интенсифицировать духовную жизнь человека: менять её ритм при попадании в фокус 
мысли (см.: Перелыгина
1998: 5) – то, что психологи называют 

«сентимент» (см.: Drever 1981: 267).

Cемиотическая («номинативная» – Карасик 2004: 111) плотность – 

представленность в плане выражения целым рядом языковых синонимов 
(слов и словосочетаний), тематических рядов и полей, пословиц, поговорок, фольклорных и литературных сюжетов и синонимизированных символов (произведений искусства, ритуалов, поведенческих стереотипов, 
предметов материальной культуры), что напрямую связано с релевантностью, важностью этого концепта в глазах лингвокультурного социума, 
аксиологической либо теоретической ценностью явления, отраженного в 
его содержании.

Ориентированность на план выражения – включенность имени кон
цепта в ассоциативные парадигматические и синтагматические связи, 

сложившиеся в лексической системе языка, в семиотическом «теле» которого этот концепт опредмечивается: «значимость» этого имени и включенность его в ассоциативную сеть «вещных коннотаций» (Успенский 
1979) – наличие специфической языковой метафорики.

Многомерность лингвоконцепта проявляется в присутствии в его се
мантике нескольких качественно отличных составляющих (слоев, измерений и пр.).

Исследователи расходятся здесь в основном лишь относительно коли
чества и характера семантических компонентов:

1. «Дискретная целостность» концепта образуется взаимодействием 

«понятия», «образа» и «действия», закрепленных в значении какого-либо 
знака (см.: Ляпин 1997: 18).

2. В концепте выделяются понятийная и эмоциогенная стороны, а 

также «все то, что делает его фактом культуры» – этимология, современные ассоциации, оценки (см.: Степанов 1997: 41).

3. Лингвоконцепт образуется также единством ценностной, образной 

и понятийной сторон (см.: Карасик 2004: 109).

4. В семантическом составе лингвоконцепта выделяются понятийная, 

отражающая его признаковую и дефиниционную структуру, образная, фиксирующая когнитивные метафоры, поддерживающие концепт в языковом 
сознании, и значимостная, определяемая местом, которое занимает имя 
концепта в языковой системе, составляющие (см.: Воркачев 2002: 80).

5. И, наконец, смысловое единство концепта обеспечивается последо
вательностью его «проявления в виде образа, понятия и символа» (Колесов 2002: 107), где образ представляет психологическую основу знака, 
понятие отражает логические функции сознания, а символ – общекультурный компонент словесного знака (см.: Колесов 2002: 42).

Из нескольких разнородных составляющих концепта определяющее 

начало, как правило, приписывается какой-либо одной.

«Окультурация» концепта-понятия как логической категории – пре
вращение его в лингвоконцепт – возможна лишь через оязыковление: 
придание ему имени и включение последнего в систему лексикосемантических ассоциативных связей определенного этнического языка – 
вот почему, как уже говорилось, логические операторы становятся лингвоконцептами только получив культурное, «языковое» имя. 

Вхождение «понятия-космополита» в культурное пространство кон
кретного этнического языка может, в принципе, осуществляться двумя 
путями: для абстракций – через установление несвободных сочетаемостных связей его имени и, тем самым, обретение образных коннотаций (см.: 
Чернейко 1995); для реалий – через символизацию имени как удвоение 
его плана содержания, когда первоначальный схематический образ (представление), к которому отправляет это имя, становится символом и уже 
сам отправляет к какому-то иному смысловому комплексу (см. определение символа: Лосев 1970: 10; Радионова 1999: 614), который и составляет 
существо содержания концепта. Вот почему, кстати, выглядят не совсем 
удачными номинации вида «концепт березы», «концепт черемухи», «концепт матрешки» и пр., поскольку ассоциируемые с березой, черемухой и