Странный случай

А.И. Куприн  

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ 

 
– Вы позволите мне сесть вот здесь на ковре, у ваших ног? 
– Если это вам доставляет удовольствие… Но с условием: не 
глядеть на меня так пристально и такими сладкими глазами… Ну 
рассказывайте что-нибудь интересное. 
– Вы меня сразу ставите в безвыходное положение. Когда мне 
говорят: «Рассказывайте что-нибудь интересное», я совсем теряюсь… 
– Бедняжка! 
– Кроме того, ведь вы знаете, что, когда я около вас, я могу говорить и думать только об одном… 
– Что я прекрасна и что вы меня боготворите? 
– Что я вас боготворю и что… 
– И что готовы отдать за меня жизнь? Ах, боже мой, как вы 
скучны! Я слышала это от вас, по крайней мере, тысячу раз… 
– Других вы слушали благосклоннее… 
– Не старайтесь казаться злым, мой маленький Мопассан. Я к 
вам гораздо снисходительнее, чем вы заслуживаете… Ай, ай, ай, 
как вы широко раскрыли глаза! Конечно, я к вам очень добра. Я 
позволяю вам безнаказанно говорить о вашей любви, не отказываю, когда вы просите поцеловать мою руку, не засыпаю, когда 
вы читаете вслух ваши новеллы… Неужели этого мало? 
– Конечно, мало. Вы подали нищему корку хлеба и ставите это 
себе в заслугу. Вы ведь знаете, Нина Аркадьевна, вы не можете 
не видеть, как я вас люблю. Ни одна женщина никогда не ошибется в качестве того чувства, которое она внушает мужчине. 
– Это я тоже слышала от вас. 
– И вы верите мне? 
– О, конечно! Я даже не даю себе труда сомневаться в этом. 
– А я ненавижу вашу холодную иронию. Отчего же, если вы 
видите, как я мучусь, и если в вашем сердце нет даже искры чувства ко мне, отчего вы не прогоните меня из простой жалости? 
– Но я вас и не удерживаю. Вы совершенно свободны. Я знаю 
только, что вы предпочтете мучиться подле меня, чем вдали, и я 
вам это милостиво разрешаю. 
– Merci. Вы великодушны. 
– Как королева? 
– Нет, как тигрица. 

2 

– Ого! Мы становимся, кажется, немного дерзки? 
– Ах, как бы я желал уметь быть дерзким! Тогда, наверно, вы 
не иронизировали бы так спокойно. 
– О да, без сомнения, тогда бы наши роли мгновенно переменились. Я бы бросилась вам на грудь, умоляла бы вас о любви, 
может быть, даже заплакала бы. Но вы, наверно, отвернулись бы 
от меня с самым убийственным хладнокровием. 
– Нет, не смейтесь над моими словами, Нина Аркадьевна! То, 
что я сказал про дерзость,– не шутка, не легонькая шпилька среди 
салонной болтовни, а глубокая и страшная истина, содержащая в 
себе всю психологию женского сердца. Не улыбайтесь заранее, я 
сейчас разъясню свою мысль. Впрочем, и мысль-то это не моя. У 
Шекспира в «Ричарде Третьем» она высказана с такой гениальною смелостью, что ужас охватывает, когда читаешь… Помните, 
там в первом действии за погребальной колесницей Генриха Четвертого идет его невестка леди Анна. Генрих Четвертый и муж 
леди Анны – Эдвард – убиты рукою Глостера (впоследствии Ричарда Третьего) – горбатого и хромого урода, но в то же время 
безгранично дерзкого человека. 
 
Будь проклята рука убийцы злого, – говорит леди Анна,— 
 
И кровь того, кто эту кровь пролил. 
Будь проклято и сердце, где сложилось 
Решение на пагубное дело. 
 
В этот момент показывается сам Глостер. Только у Шекспира 
и можно встретить такую чудовищную брань, какой осыпает леди 
Анна убийцу. Она плюет ему даже в глаза. Но Глостер говорит ей 
только о своей любви. И вот понемногу леди Анна остывает от 
своего озлобления, потом она уже слушает красноречивые слова 
Глостера и, наконец, даже принимает от него в подарок перстень. 
 
Простися же со мной,— просит Глостер леди Анну, уходящую 
от тела короля, и она уже не без кокетства отвечает ему: 
 
Не много ль будет? 
Но если ты склонил меня на лесть, 
То можешь думать, что уж я простила. 
 

3 

Даже сам Глостер изумлен скоростью своей победы: 
 
Как! я, зарезавший ее отца! 
Как! я, зарезавший ее супруга, 
Пришел к ней в час неслыханного гнева 
С одним притворством дьявольским и – что же? 
Она моя – наперекор всему! 
 
Вот вам картина душевного мира женщины, картина, набросанная гигантскими, грубыми мазками, но как изумительно, как 
беспощадно верно! Зато только такие гении, как Шекспир, и осмеливаются бросать в глаза человечеству подобные сцены… И на 
самом деле: разве красота, или богатство, или талант покоряют 
женщину? Нет. Ничто, кроме страстного, напряженного желания 
обладать ею. «Любит тот, кто безумней лобзает!» – воскликнул 
один русский поэт. Правда, он перед этим оговорился: «Хороши 
только первые, робкие встречи». Эта оговорка, по-моему, прямо 
дело его болезненной натуры… Вы, может быть, спросите: поче-
му же женщина все-таки любит больше красивых, богатых и талантливых людей? Да просто потому, что они самоувереннее. Ну 
как, скажите, пожалуйста, вложу я в свои слова всю силу любви и 
желания, если я в это мгновение страдаю оттого, что вы можете 
заметить на моих ботинках предательское отверстие? Или как, 
например, осмелюсь я излить перед любимой женщиной все, что 
у меня накопилось в душе, если я боюсь, что нежное выражение 
сделает мое некрасивое лицо смешным? Я волнуюсь и потому 
выражаюсь, вероятно, неясно, но вы, мне кажется, понимаете меня? И это ведь очень естественно. У мужчин так много занятий, 
страстей и увлечений: честолюбие, спорт, служба, наука, любимая идея… А женщина вся живет любовью и ради любви. И к 
любви поэтому она так чутка и так ей послушна, как мы, мужчины, и представить себе не можем. 
Сойманов замолчал и опустил низко свою большую курчавую 
голову. Нина Аркадьевна также молча играла кистями своего 
светло-серого кашемирового капота, который мягкими длинными 
складками неясно и красиво обрисовывал ее грудь, бедра и 
стройные, длинные ноги. Ее изменчивое лицо красивой и капризной женщины было задумчиво. 
– А я так любить не умею и не могу, да и не хочу, по правде 
сказать,– заговорил опять Сойманов.– Мы – нервные и тонкие ар
4 

тистические натуры и любим более самого чувства те чудные 
формы, в которые оно облекается. Хотите, я вам расскажу, как я 
вас люблю? Только, ради бога, не перебивайте меня вашими сарказмами. Мне это так больно… Знаете, иногда сижу я в большом 
обществе и слушаю, что говорят, а то и сам говорю что-нибудь. И 
вдруг сразу вспомню о вас. Сердце у меня забьется так крепко, и 
сладко, и больно, и чувствую я, как теснится у меня в груди дыхание… Или иной раз, случайно, увижу я на улице женщину, 
костюмом или фигурой похожую на вас; и я спешу догнать ее, 
дрожа от нетерпения, хотя уже и догадываюсь, что это – не вы. А 
когда я иду к вам, то перед лестницей всегда остановлюсь: какаято томительная робость сковывает мои руки и ноги. А когда я остаюсь один у себя в комнате, я сажусь, закрываю глаза руками и 
все твержу ваше имя: Нина… Нина… Ниночка… Поверите ли? Я 
в эти моменты удивительно ясно представляю себе вашу фигуру 
и лицо. Только во сне вот я вас никак не могу увидать, и это меня 
печалит. Мне кажется, что я скоро прибегну к помощи морфия. 
– Мне остается только пожалеть, что вы так неудачно поместили свои тонкие чувства,– сказала насмешливо Нина Аркадьевна.– Другую женщину они сделали бы счастливой. 
– Но вы-то, вы сами, неужели никогда не знали этих тревог и 
этих мимолетных радостей? 
– Нет. Может быть, потому, что у меня никогда не было препятствий. Мне приходилось только выбирать. 
– Но ведь вы любили же кого-нибудь с тех пор, как овдовели? 
– Вы сами знаете, что да. 
– И любили же кого-нибудь сильнее, чем других? 
– Как вы неразнообразны, маленький Мопассан! Почти каждый день вы допытываетесь о моих романах. Неужели они вам 
так интересны? 
– Ах, Нина Аркадьевна, вы никогда не поймете, что это за мучительное чувство – ревность к прошлому! И вы правы: я никогда не устану вас спрашивать, кого и как вы любили. Вы говорите, а у меня вся душа переворачивается от зависти, злобы и ревности, и все хочется еще и еще слушать, до мельчайшей черточки, до последнего душевного извива. Так и кажется мне, что я 
всех их перед собой вижу; и мужа вашего, и этого красавца – 
итальянского певца, и того гвардейца, который из-за пылкой 
любви к вам отстрелил себе мизинец, и сумасшедшего инженера, 
растратившего из-за вас… 

5 

– Пожалуйста, не так подробно… 
– Простите. Я действительно не имею права этого касаться… 
Но скажите мне искренно, неужели на любовь к ним ушли все 
перлы вашей души? 
– Ушли все перлы. 
– И вас совсем не соблазняет любовь – хорошая, нежная, 
удовлетворенная любовь? 
– Нет. 
– Почему же нет? Ведь вы молоды еще, прекрасны, свободны… 
– Вот именно оттого, что я больше всего дорожу свободой и 
спокойствием. Кроме того, в любви мужчин всегда есть что-то… 
ну, как вам сказать… ну, quelque chose de brutale, и они хороши 
только до тех пор, пока не близки. 
– И вам никто из них в настоящее время не нравится? 
– Я этого не могу сказать. Бывают мгновения… Иногда в танцах, во время загородного пикника, tete-a-tete с красивым и умным собеседником во мне просыпается потребность любви. И я 
люблю эти моменты, но люблю так же, как люблю бокал шампанского, только… не сладкого. Не более. 
Сойманов вскочил с пола и заходил в волнении по комнате. 
– У вас просто-напросто холодная натура,– сказал он.– Вы 
эгоистка и ленивы. 
– А вы дерзки и злоупотребляете тем, что я вам многое прощаю, как талантливому молодому писателю. 
Опять они замолчали. Сойманов нервно ходил взад и вперед 
по комнате. Она следила за ним, закусив нижнюю губу и слегка 
улыбаясь. 
– А знаете, кого бы я еще могла полюбить? – вдруг сказала 
Нина Аркадьевна. Сойманов сразу остановился против нее в нетерпеливом ожидании. 
– Во-первых, он должен быть красив. Не хмурьте бровей, потому что вы знаете, что ваша наружность мне нравится. Вовторых, он должен быть умен, нежен, скромен и талантлив. Кроме того… 
– Кроме того? 
– Кроме того, он должен любить меня больше своей жизни. 
– Но ведь я вас именно так и люблю. 
– Не говорите неправды! 

6 

– Чем же я могу вам это доказать? Ну, хотите, я по вашему 
приказанию лишу себя жизни? Хотите? 
– Не говорите глупостей. Вам, вероятно, вспомнилась история 
Клеопатры? Да если бы я и потребовала этого, вы не исполнили 
бы. Вы так жадно любите жизнь, что у вас никогда не хватит решимости «расстаться с милой привычкой к существованию». 
Лицо Сойманова нахмурилось еще больше, даже как будто бы 
потемнело. Он медленно опустился на прежнее место – у ног Нины Аркадьевны. 
– Вы очень верно заметили о моей любви к жизни,– сказал он 
глухим, взволнованным голосом.– У меня никогда не хватит сил 
поднять на себя руку… Но зато у меня… да и вероятно, что у меня одного в целом мире, есть верное средство исполнить ваше 
желание. 
– Что же это за таинственное средство? 
– Если хотите, я вам расскажу. Это целая история и, говоря 
вправду, не совсем обыкновенная. 
– Пожалуйста. Эта необыкновенная история чрезвычайно меня 
заинтриговала. 
– Несколько лет тому назад,– начал Сойманов,– у меня был 
друг. Он жив до сих пор. Кто он и как его зовут – не правда ли, 
это не интересно? Мы долго жили с ним вместе и многим обязаны друг другу. Обстоятельства сложились так, что я спас от позора его семью тем, что внес в казну деньги, растраченные его отцом. Он мне тоже оказал одну, не менее важную услугу. Мы 
очень любили друг друга, и я положительно скажу, что нет жертвы, которую, если бы понадобилось, не принес он для меня или я 
для него. 
Однажды он достал где-то скляночку синильной кислоты, так 
– гран пять-шесть. По этому поводу мы с ним разговорились о 
самоубийстве. И он и я признавали, что бывают случаи, когда оно 
не только простительно, но и необходимо. А надо вам сказать, 
что милая привычка к существованию у него еще сильнее, чем у 
меня. И вот мы дали друг другу клятву,– не смейтесь так преждевременно, Нина Аркадьевна,– клятву помочь друг другу, если это 
потребуется,– переселиться в лучший мир. Достаточно ему написать мне в письме только одно слово: «Пора» – и я должен тотчас 
же ехать туда, где он живет, незаметно разыскать его и оказать 
ему (конечно, так, чтобы он меня не видел) дружескую услугу. 
Тем же условием обязался и он относительно меня… С этих пор 

7 

и он и я носим на часах одинаковые брелоки. Сойманов показал 
Нине Аркадьевне маленький золотой флакончик, прикрепленный 
при помощи кольца к часовой цепочке. Нина Аркадьевна рассмеялась. 
– Действительно, романтическая история. Но я вас смело могу 
уверить, что в настоящее время и вы, и ваш друг выросли, стали 
благоразумнее и безопасность от полиции и суда цените выше 
дружеских услуг. 
Сойманов побледнел. 
– А я уверен в противном. По крайней мере, я бы не посмел 
отказаться… Вы не верите? 
– Конечно, не верю,– насмешливо возразила Нина Аркадьевна. 
И, вставая с дивана, она прибавила: – Ну, однако, мой романтический писатель, я вас прогоняю… Теперь двенадцатый час. В этом 
вы можете убедиться, поглядев на свои часы с роковым брелоком. 
Сойманов встал, поцеловал ее руку и пошел к дверям. Но на 
пороге он как будто бы пошатнулся, схватился за косяк и обернулся назад. Выражение его бледного лица Нина Аркадьевна не 
могла забыть потом во всю свою жизнь. 
– Значит, вы хотите испробовать меня и моего друга? – спросил он с кривой усмешкой. 
И странно: несмотря на то, что ее сердце на мгновение сжалось от ужаса, она отвечала, смеясь: 
– Ах, да, пожалуйста – это будет очень интересно. 
– Прощайте,– сказал Сойманов. 
 
 
Через полмесяца после этого разговора был второй день Нового года, и Нина Аркадьевна принимала визиты. Последним и особенно надоевшим ей визитером был Коко Веселаго, пустой, светский мальчуган лет пятидесяти, с лысиной и моноклем. Он славился искусством знать всегда и все ранее других столичных 
сплетников. 
– Ну, что же, вы еще не весь ваш запас выгрузили? – спросила 
Нина Аркадьевна, воспользовавшись минутной паузой в потоке 
слов Коко. 
– Ах да! – спохватился вдруг Коко.– Есть и еще одна интересная новость… Как это я раньше о ней не вспомнил!.. Вы помните 

8 

этого… ну, как его?.. молодой писатель… Ах, вспомнил, вспомнил… Сойманова?.. 
– Отравился? – вдруг неожиданно для самой себя вскрикнула 
испуганно Нина Аркадьевна. 
– Ах, вы уже зна-аете? – протянул Коко, разочарованный в 
своем удовольствии рассказать свежую новость. 
Но она уже овладела собой и отвечала спокойно: 
– Да. Мне об этом писали.