Три года

А.П. Чехов

ТРИ ГОДА

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Три года. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 74 с. – (Библиотека рус
ской классики).

ISBN 978-5-16-007310-1
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ТРИ ГОДА

I

Было еще темно, но кое-где в домах уже засветились огни и в 

конце улицы из-за казармы стала подниматься бледная луна. Лаптев сидел у ворот на лавочке и ждал, когда кончится всенощная в 
церкви Петра и Павла. Он рассчитывал, что Юлия Сергеевна, возвращаясь от всенощной, будет проходить мимо, и тогда он заговорит с ней и, быть может, проведет с ней весь вечер.

Он сидел уже часа полтора, и воображение его в это время ри
совало московскую квартиру, московских друзей, лакея Петра, 
письменный стол; он с недоумением посматривал на темные, неподвижные деревья, и ему казалось странным, что он живет теперь 
не на даче в Сокольниках, а в провинциальном городе, в доме, мимо которого каждое утро и вечер прогоняют большое стадо и при 
этом поднимают страшные облака пыли и играют на рожке. Он 
вспоминал длинные московские разговоры, в которых сам принимал участие еще так недавно, – разговоры о том, что без любви 
жить можно, что страстная любовь есть психоз, что, наконец, нет 
никакой любви, а есть только физическое влечение полов – и все в 
таком роде; он вспоминал и думал с грустью, что если бы теперь 
его спросили, что такое любовь, то он не нашелся бы, что ответить.

Всенощная отошла, показался народ. Лаптев с напряжением 

всматривался в темные фигуры. Уже провезли архиерея в карете, 
уже перестали звонить, и на колокольне один за другим погасли 
красные и зеленые огни – это была иллюминация по случаю храмового празд– ника, – а народ все шел не торопясь, разговаривая, 
останавливаясь под окнами. Но вот, наконец, Лаптев услышал знакомый голос, сердце его сильно забилось, и оттого, что Юлия Сергеевна была не одна, а с какими-то двумя дамами, им овладело отчаяние.

«Это ужасно, ужасно! – шептал он, ревнуя ее. – Это ужасно!»
На углу, при повороте в переулок, она остановилась, чтобы 

проститься с дамами, и в это время взглянула на Лаптева.

– А я к вам, – сказал он. – Иду потолковать с вашим батюшкой. 

Он дома?

– Вероятно, – ответила она. – В клуб ему еще рано.
Переулок был весь в садах, и у заборов росли липы, бросавшие 

теперь при луне широкую тень, так что заборы и ворота на одной 
стороне совершенно утопали в потемках; слышался оттуда шепот 
женских голосов, сдержанный смех, и кто-то тихо-тихо играл на 
балалайке. Пахло липой и сеном. Шепот невидимок и этот запах 

раздражали Лаптева. Ему вдруг страстно захотелось обнять свою 
спутницу, осыпать поцелуями ее лицо, руки, плечи, зарыдать, 
упасть к ее ногам, рассказать, как он долго ждал ее. От нее шел 
легкий, едва уловимый запах ладана, и это напомнило ему время, 
когда он тоже веровал в бога и ходил ко всенощной и когда мечтал 
много о чистой, поэтической любви. И оттого, что эта девушка не 
любила его, ему теперь казалось, что возможность того счастья, о 
котором он мечтал тогда, для него утеряна навсегда.

Она с участием заговорила о здоровье его сестры Нины Федо
ровны. Месяца два назад у его сестры вырезали рак, и теперь все 
ждали возврата болезни.

– Я была у нее сегодня утром, – сказала Юлия Сергеевна, – и 

мне показалось, что за эту неделю она не то чтобы похудела, а поблекла.

– Да, да, – согласился Лаптев. – Рецидива нет, но с каждым 

днем, я замечаю, она становится все слабее и слабее и тает на моих 
глазах. Не пойму, что с ней.

– Господи, а ведь какая она была здоровая, полная, красноще
кая! – проговорила Юлия Сергеевна после минутного молчания. –
Ее здесь все так и звали московкой. Как хохотала! Она на праздниках наряжалась простою бабой, и это очень шло к ней.

Доктор Сергей Борисыч был дома; полный, красный, в длинном 

ниже колен сюртуке и, как казалось, коротконогий, он ходил у себя в кабинете из угла в угол, засунув руки в карманы, и напевал 
вполголоса: «Ру-ру-ру-ру». Седые бакены у него были растрепаны, 
голова не причесана, как будто он только что встал с постели. И 
кабинет его с подушками на диванах, с кипами старых бумаг по 
углам и с больным грязным пуделем под столом производил такое 
же растрепанное, шершавое впечатление, как он сам.

– Тебя желает видеть мсье Лаптев, – сказала ему дочь, входя в 

кабинет.

– Ру-ру-ру-ру, – запел он громче и, повернув в гостиную, подал 

руку Лаптеву и спросил: – Что скажете хорошенького?

Было темно в гостиной. Лаптев, не садясь и держа шляпу в ру
ках, стал извиняться за беспокойство; он спросил, что делать, чтобы сестра спала по ночам, и отчего она так страшно худеет, и его 
смущала мысль, что, кажется, эти самые вопросы он уже задавал 
доктору сегодня во время его утреннего визита.

– Скажите, – спросил он, – не пригласить ли нам из Москвы ка
кого-нибудь специалиста по внутренним болезням? Как вы думаете?

Доктор вздохнул, пожал плечами и сделал обеими руками не
определенный жест.

Было очевидно, что он обиделся. Это был чрезвычайно обидчи
вый, мнительный доктор, которому всегда казалось, что ему не 
верят, что его не признают и недостаточно уважают, что публика 
эксплуатирует его, а товарищи относятся к нему с недоброжелательством. Он все смеялся над собой, говорил, что такие дураки, 
как он, созданы только для того, чтобы публика ездила на них верхом.

Юлия Сергеевна зажгла лампу. Она утомилась в церкви, и это 

было заметно по ее бледному, томному лицу, по вялой походке. Ей 
хотелось отдохнуть. Она села на диван, положила руки на колени и 
задумалась. Лаптев знал, что он некрасив, и теперь ему казалось, 
что он даже ощущает на теле эту свою некрасоту. Он был невысок 
ростом, худ, с румянцем на щеках, и волосы у него уже сильно поредели, так что зябла голова. В выражении его вовсе не было той 
изящной простоты, которая даже грубые, некрасивые лица делает 
симпатичными; в обществе женщин был неловок, излишне разговорчив, манерен. И теперь он почти презирал себя за это. Чтобы 
Юлия Сергеевна не скучала в его обществе, нужно было говорить. 
Но о чем? Опять о болезни сестры?

И он стал говорить о медицине то, что о ней обыкновенно гово
рят, похвалил гигиену и сказал, что ему давно хочется устроить в 
Москве ночлежный дом и что у него даже уже есть смета. По его 
плану рабочий, приходя вечером в ночлежный дом, за пять-шесть 
копеек должен получать порцию горячих щей с хлебом, теплую, 
сухую постель с одеялом и место для просушки платья и обуви.

Юлия Сергеевна обыкновенно молчала в его присутствии, и он 

странным образом, быть может чутьем влюбленного, угадывал ее 
мысли и намерения. И теперь он сообразил, что если она после 
всенощной не пошла к себе переодеваться и пить чай, то, значит, 
пойдет сегодня вечером еще куда-нибудь в гости.

– Но я не тороплюсь с ночлежным домом, – продолжал он уже с 

раздражением и досадой, обращаясь к доктору, который глядел на 
него как-то тускло и с недоумением, очевидно не понимая, зачем 
это ему понадобилось поднимать разговор о медицине и гигиене. –
И, должно быть, не скоро еще я воспользуюсь нашею сметой. Я 
боюсь, что наш ночлежный дом попадет в руки наших московских 
святош и барынь-филантропок, которые губят всякое начинание.

Юлия Сергеевна поднялась и протянула Лаптеву руку.
– Виновата, – сказала она, – мне пора. Поклонитесь вашей сест
ре, пожалуйста.

– Ру-ру-ру-ру, – запел доктор. – Ру-ру-ру-ру.
Юлия Сергеевна вышла, и Лаптев немного погодя простился с 

доктором и пошел домой. Когда человек неудовлетворен и чувст

вует себя несчастным, то какою пошлостью веет на него от этих 
лип, теней, облаков, от всех этих красот природы, самодовольных 
и равнодушных! Луна стояла уже высоко, и под нею быстро бежали облака. «Но какая наивная, провинциальная луна, какие тощие, 
жалкие облака!» – думал Лаптев. Ему было стыдно, что он только 
что говорил о медицине и о ночлежном доме, он ужасался, что и 
завтра у него не хватит характера, и он опять будет пытаться увидеть ее и говорить с ней и еще раз убедится, что он для нее чужой. 
Послезавтра – опять то же самое. Для чего? И когда и чем все это 
кончится?

Дома он пошел к сестре. Нина Федоровна была еще крепка на 

вид и производила впечатление хорошо сложенной, сильной женщины, но резкая бледность делала ее похожей на мертвую, особенно когда она, как теперь, лежала на спине, с закрытыми глазами; возле нее сидела ее старшая дочь, Саша, десяти лет, и читала 
ей что-то из своей хрестоматии.

– Алеша пришел, – проговорила больная тихо, про себя.
Между Сашей и дядей давно уже установилось молчаливое со
глашение: они сменяли друг друга. Теперь Саша закрыла свою 
хрестоматию и, не сказав ни слова, тихо вышла из комнаты; Лаптев взял с комода исторический роман и, отыскав страницу, какую 
нужно, сел и стал читать вслух.

Нина Федоровна была московская уроженка. Детство и юность 

ее и двух братьев прошли на Пятницкой улице, в родной купеческой семье. Детство было длинное, скучное; отец обходился сурово и даже раза три наказывал ее розгами, а мать чем-то долго болела и умерла; прислуга была грязная, грубая, лицемерная; часто 
приходили в дом попы и монахи, тоже грубые и лицемерные; они 
пили и закусывали и грубо льстили ее отцу, которого не любили. 
Мальчикам посчастливилось поступить в гимназию, а Нина так и 
осталась неученой, всю жизнь писала каракулями и читала одни 
только исторические романы. Лет 17 назад, когда ей было 22 года, 
она на даче в Химках познакомилась с теперешним своим мужем 
Панауровым, помещиком, влюбилась и вышла за него замуж против воли отца, тайно. Панауров, красивый, немножко наглый, закуривающий из лампадки и посвистывающий, казался ее отцу совершенным ничтожеством, и, когда потом зять в своих письмах 
стал требовать приданого, старик написал дочери, что посылает ей 
в деревню шубы, серебро и разные вещи, оставшиеся после матери, и 30 тысяч деньгами, но без родительского благословения; потом прислал еще 20 тысяч. Деньги эти и приданое были прожиты, 
имение продано, и Панауров переселился с семьей в город и поступил на службу в губернское правление. В городе он завел себе 

другую семью, и это вызывало каждый день много разговоров, так 
как незаконная семья его жила открыто.

Нина Федоровна обожала своего мужа. И теперь, слушая исто
рический роман, она думала о том, как она много пережила, сколько выстрадала за все время, и что если бы кто-нибудь описал ее 
жизнь, то вышло бы очень жалостно. Так как опухоль у нее была в 
груди, то она была уверена, что и болеет она от любви, от семейной жизни, и что в постель ее уложили ревность и слезы.

Но вот Алексей Федорыч закрыл книгу и сказал:
– Конец и богу слава. Завтра другой начнем.
Нина Федоровна засмеялась. Она всегда была смешлива, но те
перь Лаптев стал замечать, что у нее от болезни минутами как будто ослабевал рассудок, и она смеялась от малейшего пустяка и даже без причины.

– Без тебя тут до обеда приходила Юлия, – сказала она. – Как я 

поглядела, она не очень-то верит своему папаше. Пусть, говорит, 
вас лечит мой папа, но вы все-таки потихоньку напишите святому 
старцу, чтобы он за вас помолился. Тут у них завелся старец какойто. Юличка у меня зонтик свой забыла, ты ей пошли завтра, – продолжала она, помолчав немного. – Нет, уж когда конец, то не помогут ни доктора, ни старцы.

– Нина, отчего ты по ночам не спишь? – спросил Лаптев, чтобы 

переменить разговор.

– Да так. Не сплю, вот и все. Лежу себе и думаю.
– О чем же ты думаешь, милая?
– О детях, о тебе… о своей жизни. Я ведь, Алеша, много пере
жила. Как начнешь вспоминать, как начнешь… Господи боже 
мой! – Она засмеялась. – Шутка ли, пять раз рожала, троих похоронила… Бывало, собираешься родить, а мой Григорий Николаич 
в это время у другой сидит, послать за акушеркой или за бабкой 
некого, пойдешь в сени или в кухню за прислугой, а там жиды, лавочники, ростовщики – ждут, когда он домой вернется. Голова, 
бывало, кружится… он не любил меня, хоть и не высказывал этого. Теперь-то я угомонилась, отлегло от сердца, а прежде, когда 
помоложе была, обидно было, – обидно, ах, как обидно, голубчик! 
Раз – это еще в деревне было – застала я его в саду с одною дамой, 
и ушла я… ушла, куда глаза мои глядят, и не знаю, как очутилась 
на паперти, упала на колени: «Царица, говорю, небесная!» А на 
дворе ночь, месяц светит…

Она утомилась, стала задыхаться; потом, отдохнувши немного, 

взяла брата за руку и продолжала слабым, беззвучным голосом:

– Какой ты, Алеша, добрый… Какой ты умный… Какой из тебя 

хороший человек вышел!

В полночь Лаптев простился с нею и, уходя, взял с собой зон
тик, забытый Юлией Сергеевной. Несмотря на позднее время, в 
столовой прислуга, мужская и женская, пила чай. Какой беспорядок! Дети не спали и находились тут же в столовой. Говорили тихо, вполголоса, и не замечали, что лампа хмурится и скоро погаснет. Все эти большие и маленькие люди были обеспокоены целым 
рядом неблагоприятных примет, и настроение было угнетенное: 
разбилось в передней зеркало, самовар гудел каждый день и, как 
нарочно, даже теперь гудел; рассказывали, что из ботинка Нины 
Федоровны, когда она одевалась, выскочила мышь. И страшное 
значение всех этих примет было уже известно детям; старшая девочка, Саша, худенькая брюнетка, сидела за столом неподвижно, и 
лицо у нее было испуганное, скорбное, а младшая, Лида, семи лет, 
полная блондинка, стояла возле сестры и смотрела на огонь исподлобья.

Лаптев спустился к себе в нижний этаж, в комнаты с низкими 

потолками, где постоянно пахло геранью и было душно. В гостиной у него сидел Панауров, муж Нины Федоровны, и читал газету. 
Лаптев кивнул ему головой и сел против. Оба сидели и молчали. 
Случалось, что так молча они проводили целые вечера, и это молчание не стесняло их.

Пришли сверху девочки прощаться. Панауров молча, не спеша, 

несколько раз перекрестил обеих и дал им поцеловать свою руку, 
они сделали реверанс, затем подошли к Лаптеву, который тоже 
должен был крестить их и давать им целовать свою руку. Эта церемония с поцелуями и реверансами повторялась каждый вечер.

Когда девочки вышли, Панауров отложил в сторону газету и 

сказал:

– Скучно в нашем богоспасаемом городе! Признаюсь, дорогой 

мой, – добавил он со вздохом, – я очень рад, что вы наконец нашли 
себе развлечение.

– Вы о чем это? – спросил Лаптев.
– Давеча я видел, как вы выходили из дома доктора Белавина. 

Надеюсь, вы ходили туда не ради папаши.

– Конечно, – сказал Лаптев и покраснел.
– Ну, конечно. А кстати сказать, другого такого одра, как этот 

папаша, не сыскать днем с огнем. Вы не можете себе представить, 
что это за нечистоплотная, бездарная и неуклюжая скотина! У вас 
там, в столице, до сих пор еще интересуются провинцией только с 
лирической стороны, так сказать, со стороны пейзажа и Антона 
Горемыки, но, клянусь вам, мой друг, никакой лирики нет, а есть 
только дикость, подлость, мерзость – и больше ничего. Возьмите 
вы здешних жрецов науки, здешнюю, так сказать, интеллигенцию.