Драматические сцены и монологи. Выгодная женитьба

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ВЫГОДНАЯ 
ЖЕНИТЬБА 

 
 
 
 

ДРАМАТИЧЕСКИЕ СЦЕНЫ И МОНОЛОГИ 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ВЫГОДНАЯ ЖЕНИТЬБА 

 

СЦЕНА I 

 
Театр представляет комнату весьма бедную; по стенам поставлено несколько стульев под красное дерево, с подушками, обтянутыми простым холстом. В простенке, между двумя 
окнами, стол, на котором разбросаны бумаги. У одной стены 
неубранная кровать. Вообще, убранство и порядок комнаты 
обнаруживают в жильце ее отсутствие всякого стремленья к 
чистоте и опрятности. 
 
Дернов: Долго-таки заставил он меня дожидаться: с час времени проморил в передней. Потом выходит, да без парика и без 
зубов, в какой-то полосатой поддевочке – и не узнал я его совсем. 
«Ну что ж, говорит, жениться, что ли, хочешь?» – «Точно так-с, 
говорю я, коли будет от вашего высокородия милость, разрешите». А он мне: «У меня, братец, на этот счет своя идея есть: вам, 
подьячим, без крайней надобности жениться не следует». – «Сделайте, говорю, ваше высокородие такую милость! кабы не крайность моя, я бы и утруждать не осмелился». – «А что за невестой 
дают?» – «Пять платьев да два монто, одно летнее, другое зимнее; из белья тоже все как следует; самовар-с; нас с женой на 
свой кошт год содержать будут, ну и мне тоже пару фрашную, да 
пару сертушную». – «А из денег: ничего?» – «Ничего», говорю. – 
«Ну, так и нет тебе разрешенья; вы, говорит, подьячие, все таковы: чуть попал в столоначальники, уж и норовит икру метать. 
Вашего крапивного семени столько развелось, что деваться некуда». Я было рот разинул, чтоб еще попросить, так куда тебе: повернул спину, да и был таков. 
Гирбасов: Что ж ты намерен теперь с этим делать, Саша? 
Дернов: А уж, право, и сам не знаю. Пойду завтра к Порфирию Петровичу, паду им в ноги; пусть что хотят со мной делают, 
а без женитьбы мне невозможно. 
Гирбасов: Да, без жены какая же и жизнь! 
 
Несколько секунд молчания. 

2 

 
Дернов: Ты посуди сам: ведь я у них без малого целый месяц 
всем как есть продовольствуюсь: и обед, и чай, и ужин – все от 
них; намеднись вот на жилетку подарили, а меня угоразди нелегкая ее щами залить; к свадьбе тоже все приготовили и сукна купили – не продавать же. На той неделе и то Вера Панкратьевна, 
старуха-то, говорит: «Ты у меня смотри, Александра Александрыч, на попятный не вздумай; я, говорит, такой счет в правленье 
представлю, что угоришь!» Вот оно и выходит, что теперича все 
одно: женись – от начальства на тебя злоба, из службы, пожалуй, 
выгонят; не женись – в долгу неоплатном будешь, кажный обед 
из тебя тремя обедами выйдет, да чего и во сне-то не видал, пожалуй, в счет понапишут. Нет, уж воля начальства, а не жениться 
мне никак нельзя – все одно что в петлю лезть. 
Гирбасов: Ну, а у Якова Астафьича был? 
Дернов: Был. 
Гирбасов: Что ж он? 
Дернов: Да что он! мычит, да и все тут. Я ему говорю: «Помилуйте, Яков Астафьич, ведь вы мои прямые начальники». – «И, 
братец! говорит: какой я начальник!..» Такая, право, слякоть! 
 
Молчание. 
 
И ведь все-то он этак! Там ошибка какая ни на есть выдет: 
справка неполна, или законов нет приличных – ругают тебя, ругают, – кажется, и жизни не рад; а он туда же, в отделение из 
присутствия выдет да тоже начнет тебе надоедать: «Вот, говорит, 
всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть на него. А станешь ему, с досады, говорить: что же, мол, вы 
сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? – «Да где уж мне! – говорит, – я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним! 
Гирбасов: Да, уж с этаким начальником маяться не дай господи! Вот и у нас председатель такой был; сядет, бывало, в карты 
играть – ступить не умеет. С короля козырять начнет, а у партенера туз-от бланк – вот и взъестся на него партнер, особливо если 
Порфирий Петрович. «Вы, говорит, ваше превосходительство, в 
карты лапти изволите плесть; где ж это видано, чтоб с короля козырять, когда у меня туз один!» А он только ежится да приговаривает: «А почем же я знал!» А что тут «почем знал», когда вся
3 

кому видимо, как Порфирий Петрович с самого начала покрякивал в знак одиночества… Ну, а кто у тебя в посажёных будет? 
Дернов: А, право, не знаю. Вот старуха говорят, чтоб, по 
крайности, Якова Астафьича. Оно, коли хочешь, и дело, потому 
что он все-таки прямой начальник; ну, а знаешь ты сам, как он в 
ту пору Чернищеву отвечал, как тот его к своей дочери в посажёные звал? «Я, говорит, человек не общественный, дикий, словесности не имею, ни у кого не бываю; деньги у меня, конечно, есть, 
да ведь это на черный день – было бы с чем и глаза закрыть. Вот, 
говорит, намеднись сестра пишет, корова там у нее пала – пять 
целковых послал; там брат, что в священниках, погорел – тому 
двадцать пять послал; нет, нет, брат, лучше и не проси!» С тем 
Чернищев-то и отъехал. Одно слово, дрянь – дрянь и есть. Господи! у других начальники как начальники, а у нас, что называется, 
ни кожи, ни рожи. Я уж удумал к Порфирию Петровичу. 
Гирбасов: А не пойдет Порфирий Петрович – градского голову за бока тащи! 
Дернов: И то правда. Да что, брат! нонче уж и они рыло воротить стали. Только слава, что столоначальники, а хошь бы однате свинья головой сахару поклонилась; нас, мол, Федор Гарасимыч защитит, он наш по всей губернии купечеству сродственник 
и благо-приятель. Намеднись к откупщику посылал, чтоб, по 
крайности, хошь ведро водки отпустил, так куда тебе: «У нас, говорит, до правленья и касательства никакого нет, а вот, говорит, 
разве бутылку пива на бедность»… Такая, право, бестия! Не знаешь, как тут и быть – такие времена настали. Начальство не то 
чтоб тебя защитить, а еще пуще крапивным семенем обзывает, 
жалованье на сапоги все изведешь, а работы-то словно на каторге. Уж и подлинно, должно быть, вас ровно блох развелось. Выгоняют-выгоняют нашего брата, выгоняют, кажется, так, что и 
места нигде не найдешь, а смотришь: все-таки место свято пусто 
не будет; куда! на одно-то место человек двадцать лезет. 
Гирбасов: Да, большую ловкость нужно иметь, чтоб нонче 
нашему брату на свете век изжить. В старые годы этой эквилибристики-то и знать не хотели. 
Дернов: Вот хоть бы про столоначальника! Ты думаешь, задаром мне это место досталось? как бы не так! Иду я это к секретарю, говорю ему: «Иван Никитич! состоя на службе пятнадцать 
лет, я хоша не имею ни жены, ни детей, но будучи, так сказать, 
обуреваем… осмеливаюсь»… ну, и так далее. А он, ты думаешь, 

4 

что мне в ответ? ты! говорит, да я! говорит… Прослезился я, да 
так и ушел от него, по той причине, что он был на ту пору в подпитии, – ну, а в этом виде от него никаких резонов, окроме ругательства, не услышишь. Вот выбрал я другой день, опять иду к 
нему. «Иван Никитич, – говорю ему, – имейте сердоболие, ведь я 
уж десять лет в помощниках изнываю; сами изволите знать, один 
столом заправляю; поощрите!» А он: «Это, говорит, ничего не 
значит десять лет; и еще десять лет просидишь, и все ничего не 
значит». – «Да что ж, говорю я, надобно сделать, я на все готов». – «А знаешь ли ты, говорит, эквилибристику?» – «Нет, мол, 
Иван Никитич, не обучался я этим наукам: сами изволите знать, 
что я по третьему разряду». – «А эквилибристика, говорит, вот 
какая наука, чтоб перед начальником всегда в струне ходить, 
чтобы ноги у тебя были не усталые, чтоб когда начальство тебе 
говорит: «Кривляйся, Сашка!» – ну, и кривляйся! а «сиди, Сашка, 
смирно» – ну, смирно и сиди, ни единым суставом не шевели, а 
то неравно у начальства головка заболит. Я, говорит, всю эту механику насквозь произошел, так и знаю. Да и считай ты себя еще 
счастливым, коли тебе говорят: «Кривляйся!» Это значит, внимание на тебя обращают. Вот и выходит, значит, что кривляк этих 
столько развелось, что и для того, чтоб подличать-то тебе позволили, нужен случай, протекция нужна; другой и рад бы, да случая 
нет. 
Гирбасов: А умный человек этот Иван Никитич, хошь и шельма. 
Дернов: Да ты слушай. Высказал он мне все это, да и смотрит 
прямо в глаза, точно совесть наизнанку выворотить хочет. Вот и 
поклялся я ему быть в повиновении; и мучил же он меня, мучил 
до тех пор, пока его самого, собаку, за нетрезвое поведенье из 
службы не выгнали – чтоб ему пусто было! Напьется, бывало, 
пьян, да и посылает за мной. «Пляши, говорит, Сашка», или «пой, 
говорит, Сашка, песни». Делать-то нечего: и пляшешь и поешь, а 
он-то, со своей развратной компанией, над тобой безобразничает. 
Однажды растворил это двери на балкон, а жил во втором этаже. 
«Скачи», – говорит. Я на колени было, так куда? «Скачи, говорит, 
а не то убью». А глаза-то у него, как у быка, кровью налились – 
красные-раскрасные. Делать нечего, спрыгнул я, да счастье еще, 
что в ту пору грязь была, так тем и отделался, что весь как чушка 
выпачкался. Так вот, брат, какие труды понес! А говорят еще: 
счастье; без году неделю, мол, служит, а уж столоначальник! 

5 

Гирбасов: Это точно, что бестия был этот Иван Никитич: никакого человечества в нем не было. И ведь диво! кажется, сам через все это прискорбие произошел; сам, значит, знает, каково выносить эту эквилибристику-то. 
Дернов: То-то вот и есть, что наш брат хам уж от природы таков: сперва над ним глумятся, а потом, как выдет на ровную-то 
дорогу, ну и норовит все на других выместить. Я, говорит, плясал, ну, пляши же теперь ты, а мы, мол, вот посидим, да поглядим, да рюмочку выкушаем, покедова ты там штуки разные выкидывать будешь. 
 
Входит сторож. 
 
Сторож: Господин Дернов, извольте идти к его высокородию. 
Дернов: А зачем? 
Сторож: А мне почем знать. 
Дернов: Да кто-нибудь есть у него? 
Сторож: Была ихняя экономка, а потом старик со старухой 
приходили, с ними девка была, дочь, что ли, – кто их знает? 
Дернов: А зачем приходили – не знаешь? 
Сторож: А господь их знает! 
Дернов: Ну, а каков он-то? 
Сторож: Известно, ругается. 
Гирбасов  (Дернову ): Однако ж прощай; забеги-ка к нам завтра, расскажи, как у вас там все будет; а Раиса Петровна водочки 
поднесет – у нас, брат, некупленая. 
Дернов: Да, я и позабыл спросить тебя про Раису Петровну, 
как оне себя чувствуют? 
Гирбасов: Уж известно, какие у ней чувства; у меня эти чувства-то вот где сидят (показывает на затылок ). Что ни девять 
месяцев – смотришь, ан и пищит в углу благословение божие, 
словно уж предопределение али поветрие какое. Хочешь не хочешь, а не отвертишься. 
 
Выходят. 
 

6 

СЦЕНА II 

Театр представляет комнату с претензиями на великолепие. Мебель уставлена симметрически; посредине диван, перед ним стол и по бокам кресла; диван и кресла крыты яркоголубым штофом, но спинки у них обтянуты коленкором под 
цвет. В простенках, между окнами, зеркала, на столах недорогая бронза: лампы, подсвечники и проч. Петр Петрович 
Змеищев, старик лет шестидесяти, в завитом парике и с полною челюстью зубов, как у щуки, сидит на диване; сбоку, на 
втором кресле, на самом его кончике, обитает Федор Герасимыч Крестовоздвиженский. Проникнутый глубоким умилением по случаю беседы с Петром Петровичем, Крестовоздвиженский обнаруживает сильное беспокойство во всех оконечностях своего бренного тела, беспрестанно привскакивает и 
потягивает носом воздух. 
 
Крестовоздвиженский: Осмелюсь уверить ваше высокородие, самый то есть пустейший он человек, просто именно пустейший человек-с! 
Змеищев  (зевая ): Ну, а коли так, разумеется, что ж нам смотреть на него, выгнать, да и дело с концом. Вам, господа, они ближе известны, а мое мнение такое, что казнить никогда не лишнее; 
по крайней мере, другим пример. Что, он смертоубийство, кажется, скрыл? 
Крестовоздвиженский: Никак нет-с, смертоубивство – это 
другой, это Гранилкин-с. А Овчинину было предписано исполнить приговор над одним там мещанином, розгами высечь-с, так 
он, вместо того мещанина, высек просто именно совсем другого. 
Оно, конечно, он оправдывается тем, что по ошибке, потому, дескать, что фамилии их сходные, и призванный, во время экзекуции, не прекословил. Спору нет, что сходные, да ведь, извольте 
сами согласиться, это и до начальства дойти может… Кто его 
знает? может, он нарочно и не прекословил, чтоб после жаловаться. У нас уж был такой пример, что мы ограничились одним 
внушением-с, чтоб впредь поступал осторожнее, не сек бы зря, 
так нас самих чуть-чуть под суд не отдали, а письма-то тут 
сколько было! целый год в страхе обретались. 
Змеищев: Ну, конечно, конечно, выгнать его; да напишите это 
так, чтоб энергии, знаете, побольше, а то у вас все как-то бес
7 

цветно выходит – тара да бара, ничего и не поймешь больше. А 
вы напишите, что вот, мол, так и так, нарушение святости судебного приговора, невинная жертва служебной невнимательности, 
непонимание всей важности долга… понимаете! А потом и повесьте его!.. Ну, а того-то, что скрыл убийство… 
 
Крестовоздвиженский потупляется. 
 
Однако ж?.. 
Крестовоздвиженский: Оно конечно, ваше высокородие, 
упущение немаленькое-с. 
Змеищев: Какое тут упущение, помилуйте! Ведь этак по большим дорогам грабить будут… ведь он взятку, чай, с убийцы-то 
взял? 
Крестовоздвиженский: Уж куда ему, ваше высокородие, 
взятку! просто именно от неведенья и простодушия; я его лично 
знаю-с, он у меня еще писцом служил: прекраснейший чиновникс, только уж смирен очень; его бы, ваше высокородие, куданибудь, где поспокойнее, перевести; хоть бы вот в заседатели. 
 
Входит лакей. 
 
Лакей: Господин Дернов пришел. 
Змеищев: Пусть войдет. 
 
Дернов входит и становится у стены. 
 
(Вставая и подходя к нему .) Ну, так ты все еще жениться хочешь? 
Дернов: Имея намеренье вступить в законный брак с дочерью 
коллежского регистратора… 
Змеищев: Знаю, знаю; я сегодня видел твою невесту: хорошенькая. Это ты хорошо делаешь, что женишься на хорошенькой. А то вы, подьячие, об том только думаете, чтоб баба была; 
ну, и наплодите там черт знает какой чепухи. 
Крестовоздвиженский  (подобострастно улыбаясь ): Это 
справедливо, ваше высокородие, изволили заметить, что приказные больше от скуки, а не то так из того женятся, что год кормить 
обещают или там сюртук сошьют-с. 

8 

Змеищев  (смеется ): Ну да, ну да. Так ты смотри, меня пригласи на свадьбу-то; я тово… а вы, Федор Гарасимыч, велите ему 
на свадьбу-то выдать… знаете, из тех сумм. 
 
Дернов низко кланяется. 
 

СЦЕНА III 

 
Комната в квартире господина и госпожи Рыбушкиных. 
Марья Гавриловна (она же и невеста) сидит на диване и курит папироску. Она высокого роста, блондинка, с весьма развитыми формами; несколько подбелена и вообще сооружена 
так, что должна в особенности нравиться сохранившимся 
старичкам и юношам с потухшими сердцами. 
 
Марья Гавриловна: Господи! что ж это и за жизнь за такая! 
другие, посмотришь, то по гостям, то в клуб, а ты вот тут деньденьской дома сиди. Только и утешенья, как папироску-другую 
выкуришь. Куришь-куришь до того, что в глазах потемнеет. А все 
Мишель приучил! Странно, однако, что он на мне не женится. 
Выходите, говорит, замуж за Дернова, тогда и нам свободно будет. Свободно? а кто его знает, свободно ли? в душу-то к нему 
никто не ходил. Вот прошлого года Варенька выходила замуж, 
тоже думала, что будет хозяйка в доме, а вышло совсем напротив. 
Запер ее, да еще колотит. А это одно каково мученье – такого 
плюгавого целовать-то – даже вчуже тошно. Да уж хоть бы этот 
поскорее женился – все бы один конец, а теперь сиди вот дома, 
слушай все эти безобразия, да еще себя наблюдай. Все говорят: 
красавица, красавица, а что в этом проку-то! А какие, право, эти 
мужчины смешные! Намеднись, вечером, была я у Марьи Петровны; ну, конечно, декольте; подходит это Трясучкин, будто 
разговаривает, а самого его так и подергивает, и глаза такие масляные-премасляные, словно косые. Вот и Змеищев давеча: глядел-глядел, мне даже смешно стало. «Вы, говорит, украшение 
Крутогорска; Дернов недостоин обладать таким розаном». Да, розан, – держи карман! Нынче, верно, не розан нужен. Вот тоже 
третьева дни сижу я вечером у окна, будто погодой занимаюсь, а 

9 

сама этак в кофточке и волосы распущены. Подходит этот прапорщик – как бишь его? ну, да все равно. «Как вы, говорит, прелестны, сударыня». – «А вам что за дело?» – говорю я. «Я, дескать, не могу без волненья видеть». – «А коли не можете, так женитесь», – говорю я. Так куда тебе, – навострил лыжи, да и не 
встречается с тех пор… Господи! скука какая! хоть бы поскорее 
все это кончилось. 
 
Входит Бобров, очень молодой человек, высокого роста и 
цветущий здоровьем; на нем коротенькое серое пальто, которое в приказном быту слывет под названием зефирки; жилет 
и панталоны пестроты изумительной. Под мышкой у него 
бумаги. 
 
Бобров: Вы одне, Машенька? 
Марья Гавриловна: Ну да, одна; насилу-то ты пришел. 
Бобров: Нельзя было – дела; дела – это уж важнее всего; я и 
то уж от начальства выговор получил; давеча секретарь говорит: 
«У тебя, говорит, на уме только панталоны, так ты у меня смотри». Вот какую кучу переписать задал. 
Марья Гавриловна: Ну, а Дернова видел? 
Бобров: Видел, как же; у него все кончено; на свадьбу пятьдесят целковых дали; он меня и в дружки звал; я, говорит, все сделаю отменным манером. 
Марья Гавриловна: Да, дожидайся от него. Ну, а тебе поди, 
чай, и не жалко, что я за Дернова выхожу. 
Бобров: Посудите сами, Машенька-с, статочное ли мне дело 
жениться. Жалованья я получаю всего восемь рублей в месяц… 
ведь это, выходит, дело-то наплевать-с, тут не радости, а больше 
горести. 
Марья Гавриловна: Удивляюсь я, право; такой ты молодой, а 
говоришь – словно сорок лет тебе. 
Бобров: Ничего тут нет удивительного, Марья Гавриловна. Я 
вам вот что скажу – это, впрочем, по секрету-с – я вот дал себе 
обещание, какова пора пи мера, выйти в люди-с. У меня на этот 
предмет и план свой есть. Так оно и выходит, что жена в евдаком 
деле только лишнее бревно-с. А любить нам друг друга никто не 
препятствует, было бы на то ваше желание. (Подумав ши.) А я, 
Машенька, хотел вам что-то сказать. 
Марья Гавриловна: Что еще? 

10