В остроге. Посещение второе

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

В ОСТРОГЕ 

 ПОСЕЩЕНИЕ 
ВТОРОЕ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ПОСЕЩЕНИЕ ВТОРОЕ 

 
На этот раз камора, в которую ввел меня Яков Петрович, заключала в себе лиц все чиновной породы. Их было трое, и кровати их стояли по углам. Один был в замасленном форменном сюртуке, с красным стоячим воротником, два другие – в халатах. При 
нашем появлении форменный сюртук и один из халатников встали, но другой халатник продолжал лежать, растянувшись на постели. Форменный сюртук обладал довольно замечательною физиономией. Он был плотно сложен и небольшого роста; лицо его 
не поражало с первого взгляда ни чрезмерною глупостью, ни 
чем-либо особенно порочным или злым; но, вглядевшись в него 
пристальнее, нельзя было не изумиться той подавляющей ограниченности, той равнодушной ко всему пошлости, о которых 
свидетельствовали: и узкий, покатый лоб, окаймленный коротко 
обстриженными, но густыми и черными волосами, и потупленные маленькие глаза, в которых светилось что-то хитрое, но как 
бы недоконченное, недодуманное, и наконец, вся его фигура, несколько сутуловатая, с одною рукою, отделенною от туловища в 
виде размышления, и другою, постоянно засунутою в застегнутый сюртук. Очевидно, то был, что называется, рассудительный 
человек, один из тех, которые никогда не скажут положительной 
глупости, но от которых, при всяком их слове, веет неотразимою 
тошнотой и унынием. Встретится такой господин с вами на улице, и если вы не принадлежите к породе Дерновых, Гирбасовых и 
т. п.  и не заговорите с ним сами, то он посмотрит вам, как собака, умильно в глаза, потопчется на одном месте, вздохнет, пожмет вам руку и отправится восвояси. Но если вы называетесь 
Гирбасовым, то разговору не будет конца – и какому разговору! 
– А что, брат, как дела идут? – спросит вас форменный сюртук. 
– Да что, брат, хорошо, – ответите вы. 
– Это ладно, что хорошо, – скажет сюртук. 
– Да, брат; хорошо не худо, худо не хорошо… 
И так далее. Можно исписать целые страницы подобными наставительными речами. У этих господ всегда имеются готовые 
афоризмы, которыми они любят кстати щегольнуть, вроде того, 
что «брат, надо это дело вести с осторожностью», или «ты когда 
чего захотел, так того уж и хоти». Такие образчики встречаются 

2 

везде, во всех слоях общества, только афоризмы бывают различные. Божий мир кишит ими – это несомненно. Это люди ограниченные, с сплюснутыми черепами, пришибленные с детства, что 
не мешает им, однако же, считать себя столпами общественного 
благоустройства и спокойствия и с остервенением лаять на всякого, у кого лоб оказывается не сплюснутым. Я имел огорчение познакомить читателя с ними в свободном состоянии; теперь приходится познакомить с ними же в тюрьме. 
Второй субъект был молодой человек довольно красивой наружности, высокий и стройный. Он носил усы, что давало ему 
вид отставного военного, и держал себя даже излишне приветливо. По всему было видно, что, на свободе, он пользовался особенным благоволением со стороны дамского пола, прикосновение к которому везде и всегда смягчает сердца и нравы. С другой 
стороны, нельзя было не заметить и того, что это же прикосновение отчасти вредоносно подействовало на здоровую и могучую 
натуру субъекта, потому что, несмотря на его молодость, щеки 
его несколько опухли и сделались уже дряблыми, а в глазах просвечивало что-то старческое. 
Третий субъект был длинный и сухой господин. Он нисколько 
не обеспокоился нашим приходом и продолжал лежать. По временам из груди его вырывались стоны, сопровождаемые удушливым кашлем, таким, каким кашляют люди, у которых, что называется, печень разорвало от злости, а в жилах течет не кровь, а 
желчь, смешанная с оцтом. 
– Ну, ты что, Пересечкин? – спросил Яков Петрович у форменного сюртука. 
– Ничего-с, ваше высокоблагородие, живем по малости-с вашими молитвами, – отвечал он, тупо улыбаясь и отставляя руку, 
как бы декламируя. 
– Чего им делается! – вступился усач, – они этого огорчения и 
понять не могут-с! 
– Скоро ли же эту каналью отсюда выведут? – отозвался 
желчный господин, – я ведь господина министра утруждать буду, 
свиньи вы этакие! 
Эта апострофа, смутившая меня своею откровенностью, не 
оказала никакого действия на Якова Петровича. Очевидно, что 
ему не в первый раз пришлось подвергать свою особу подобного 
рода ласкам. 
– За что вы здесь содержитесь? – спросил я Пересечкина. 

3 

Он молчал и все держал руку наотвес, как бы разговаривая сам 
с собой. 
– Ну, говори же, за что ты здесь посажен, – сказал Яков Петрович. 
Пересечкин совершенно неожиданно фыркнул. 
– Ишь животное! – отозвался голос с кровати, – даже самому 
смешно… скот! 
– Что же-с, сказывайте! – понуждал усач. Пересечкин с минуту помялся и потом скороговоркою отвечал: 
– Статистику собирал-с… 
– Как статистику? 
– Точно так-с, ваше высокоблагородие! от начальства наистрожайше было предписано-с: то есть чтоб все до точности-с, 
сколько у кого коров-с, кур-с; даже рябчиков-с пересчитать велено было-с… 
– Да ты сказывай, животное, как ты собирал-то статистику? 
пчел-то позабыл, подлец? 
– Ваше высокоблагородие! – сказал Пересечкин, обращаясь к 
Якову Петровичу, – вот-с, изволите сами теперича видеть, как 
они меня, можно сказать, денно и нощно обзывают… Я, ваше высокоблагородие, человек смирный-с, я, осмелюсь сказать, в крайности теперича находился и ежели согрешил-с, так опять же не 
перед ними, а перед богом-с… 
– Да ты не виляй, скот, а рассказывай, как ты статистику-то 
собирал! 
Пересечкин опять замялся и через несколько секунд снова 
фыркнул. Видно было, что он сам внутренне был совершенно доволен собой. 
– Известно-с, у мужичка был, – сказал он наконец, – количество пчел надлежало дознать со всею достоверностью… 
– Ну, продолжай же, продолжай! 
Но Пересечкин только фыркнул. 
– Э, брат, да ты, верно, только на пакости боек, – отозвался 
желчный господин, – а дело очень простое. Призвал он мужика. 
«Сколько, говорит, у тебя пчел?» Тот показывает ему улья. «Нет, 
говорит, мне начальство пишет дознать, сколько именно у тебя 
пчел – так ты, говорит, не поленись, сосчитай!» Мужик, сударь, 
остолбенел. «Где же, мол, их считать?» – «Знать, говорит, ничего 
не хочу – считай»… Ну, и взял он с него по целковому с улья, а в 
ведомости и настрочил «У такого-то, Пахома Сидорова, лошадей 

4 

две, коров три, баранов и овец десять, теленок один, домашних 
животных шестнадцать, кур семь, пчел тридцать одна тысяча девятьсот девяносто семь». 
Молчание. 
– А ведь рожа-то какая! – продолжал желчный господин, – 
глуп-то ведь как! а выдумал! Только выдумать-то выдумал, а 
концы схоронить не сумел. 
– Каким же образом это открылось? – спросил я. – Исправникс злодей! – наивно отвечал Пересечкин. 
– Это точно, что злодей… и такая же ракалья, как и ты; только 
поумней тебя будет… Увидал, что эта скотина весь предмет таким манером обработать хочет, – ну и донес, чтоб самому в ответе не быть… Эко животное! 
– А вы за что? – спросил я усача. 
Молодой человек, глядевший до сих пор весело, в свою очередь опустил глаза и начал обдергивать опояску у халата. 
– Что же-с, сказывайте и вы-с, – заметил Пересечкин. 
Усач взглянул на него свирепо. 
– Нет-с, – уж когда сказывать, так сказывать всем-с, – настаивал Пересечкин. 
– По причине женского пола-с, ваше высокоблагородие! – отвечал усач умильно, – как я к эвтому предмету с малолетствия 
привычен-с. 
– Да вы чиновник? 
– Точно так-с: канцелярский служитель Боровиков-с. 
– Что же вы сделали? 
– Сделал ли я, нет ли – на это еще достоверных доказательств 
не имеется, а это точно-с, что тело ихнее в овраге нашли в бесчувствии-с… 
– Чье же тело? 
– Ихнее-с, мещанина Затрапезникова-с. 
– Ну, так что же? 
– Их благородие, господин следователь, настаивают, что будто 
бы мы это тело… то есть телом их сделали-с, а будто бы до тех 
пор они были живой человек-с… а только это, ваше благородие, 
именно до сих пор не открыто-с… 
– Как же случилось это происшествие? 
– Были мы, ваше высокоблагородие, в одном месте-с… 
Боровиков потупился и потом продолжал: 

5 

– Был с нами еще секретарь из земского суда-с, да столоначальник из губернского правления… ну-с, и они тут же… то есть 
мещанин-с… Только были мы все в подпитии-с, и отдали им это 
предпочтение-с… то есть не мы, ваше высокоблагородие, а Аннушка-с… Ну-с, по этой причине мы точно их будто помяли… то 
есть бока ихние-с, – это и следствием доказано-с… А чтоб мы до 
чего другого касались… этого я, как перед богом, не знаю… 
– А как же осмотр тела-то? – спросил Яков Петрович. 
– Об эвтим я вашему высокоблагородию доложить не в состоянии-с, а что он точно от нас пошел домой в целости-с – на 
это есть свидетели-с… Может быть, они в дороге что ни на есть 
над собой сделали… 
– Да кто же эти свидетели? 
– Конечно, ваше высокоблагородие, свидетели наши творец 
небесный-с… они видели… 
– И тебе не стыдно? – сказал Яков Петрович. 
Боровиков смутился. 
– Вот он самый, – продолжал Яков Петрович, – до этой истории был в обществе принят! в собранье на балах танцевал!.. взойди ты ему в душу-то! 
– На твоей дочери сватался! – заметил желчный господин. 
Яков Петрович плюнул. 
– Ну, а по совести, – сказал я, – признайтесь! точно вы Затрапезникова убили? 
Боровиков молчал. 
– Здесь нет следователя… 
– Это единому богу известно-с, – отвечал он, бросивши на меня угрюмый взгляд. 
– Где же прочие-то? – спросил я. 
– А где! чай, в карточки поигрывают, водочку попивают, – 
отозвался желчный господин, – их сделали только свидетелями: 
как же можно такую знатную особу, господина секретаря, в острог посадить… Антихристы вы! – присовокупил он, глухо кашляя. 
– А это что за господин? – спросил я у Якова Петровича вполголоса, указывая на говорящего. 
Яков Петрович дернул меня за фалду фрака и не отвечал, а 
как-то странно потупился. Я даже заметил и прежде, что во все 
время нашего разговора он отворачивал лицо свое в сторону от 
лежащего господина, и когда тот начинал говорить, то смотрел 

6 

больше в потолок. Очевидно, Яков Петрович боялся его. Однако 
дерганье за фалды не ускользнуло от внимательного взора арестанта. 
– Что за фалду-то дергаешь? – спросил о» злобно. 
– Оставьте… оставьте… буйный человек-с! – прошептал Яков 
Петрович. 
– То-то буйный! – сказал арестант, медленно привставая на 
постели, – вашему брату, видно, не по шкуре пришелся! 
Яков Петрович хотел было удалиться. 
– Нет, ты меня выслушай, не верти хвостом! Пришел, так 
слушай! Вы спрашиваете, государь мой, кто я таков? – продолжал он, обращаясь ко мне. – Я, государь мой, поклонник правды 
и ненавистник лжи! вот кто я – безделица! Имя мое не легион, 
как вот этаким (указательный перст устремлен на Якова Петровича, который пожимается), а Павел Трофимов сын Перегоренской – не ский , а ской  – звание же мое отставной титулярный советник. С юных лет, государь мои, я получил страсть к истине, 
всосав ее, могу сказать, с млеком матери. Будучи еще секретарем 
в магистрате, изобрел следующие науки: правдистику, патриотистику  и монархоманию . Тщетно я обращался ко всем властям 
земным о допущении меня к преподаванию наук сих; тщетно угрожал им карою земною и небесною; тщетно указывал на растление, царствующее в сердцах чиновнических – тщетно! Овые отвечали молчанием, овые – презрением и ругательством… Плоды 
моих усилий выразились лишь в гербовых пошлинах, коих в течение двадцати лет выплатил до тысячи серебром… Он закашлялся. 
– Что оставалось мне? Чем мог насытить я глад истины, терзавший мою душу? Оставались исправники, оставались становые… ну, и ябедник. 
Он вознамерился встать, и перед нами взвилось нечто безобразно-длинное, вроде удава. 
– Ябедник, государь мой! вы понимаете: ябедник! 
– Да вы расскажите, за что вы здесь-то сидите? – неожиданно 
прервал Пересечкин. 
– Приступаю к тягостнейшему моменту моей жизни, – продолжал Перегоренский угрюмо, – к истории переселения моего из 
мира свободного мышления в мир авкторитета… Ибо с чем могу 
я сравнить узы, в которых изнываю? зверообразные инквизиторы 
гишпанские и те не возмыслили бы о тех муках, которые я пре
7 

терпеваю! Глад и жажда томят меня; гнусное сообщество Пересечкина сокращает дни мои… Был я в селе Лекминском, был для 
наблюдения-с, и за этою, собственно, надобностью посетил питейный дом… 
– Чай, просьбицу настрочить, – сказал Пересечкин, – известно, 
зачем ваш брат… 
– Зашедши в питейный дом, увидел я зрелище… зрелище, относящееся к двум пунктам-с… Мог ли я, вопрошаю вас, государь 
мой, мог ли я оставить это втуне? мог ли не известить предержащую власть? 
Общее молчание. 
– Но здесь, здесь именно и открылась миру гнусность злодея, 
надменностию своею нас гнетущего и нахальством обуревающего… Получив мое извещение и имея на меня, как исконный враг 
рода человеческого, злобу, он, не помедлив даже мало, повелел 
псом своим повлещи меня в тюрьму, доколе не представлю ясных 
доказательств вымышленного якобы мною злоумышления… где 
и до днесь пребывание имею… 
– Что ж, так и по закону следует, – заметил нерешительно 
Яков Петрович. 
– Следует! а следует ли, спрашиваю я тебя, раб лукавый и неверный, следует ли оставлять страждущих заключенников в 
жертву лютому мразу и буйствующим стихиям? 
Он указал на разбитое окно. Дело происходило в июле, и дни 
стояли знойные. 
– Они сами беспрестанно в окнах стекла бьют, – возразил 
бывший с нами смотритель замка, – не успеешь нового вставить, 
смотришь, оно уж и разбито… 
– А следует ли оставлять узника боса и сира? – продолжал Перегоренский, указывая на свои ноги, которые действительно лишены были всякой обуви. 
– Они уж третьи сапоги нарочно бросают в сортир. 
– А следует ли того же узника оставлять без пищи, томимого 
гладом и жаждой? – перебил Перегоренский. 
– Они требуют вафель-с, а вафель у нас не положено… посудите сами, ваше высокоблагородие! – возразил смотритель. 
– Все эти вопросы, и множество других, возымел я твердое 
намерение предложить господину министру, и не далее как с 
первою же почтой… И тогда – трепещи, злодей! 
 

8 

– Вот этакая-то у нас целый день каторга! – сказал смотритель, 
когда мы вышли из каморы, – хошь бы решили его, что ли, поскорей! 
– Чего же вы-то боитесь? – спросил я Якова Петровича. 
Он махнул рукой. 
– Ведь вы человек чистый, – продолжал я, – какая же вам надобность позволять говорить себе дерзости арестанту и притом 
ябеднику? разве у вас нет карцера? 
– И-и-и! – произнес только Яков Петрович и пуще прежнего 
замахал руками. 
– Да как же тут свяжешься с эким каверзником? – заметил 
смотритель, – вот намеднись приезжал к нам ревизор, только раз 
его в щеку щелкнул, да и то полегоньку, – так он себе и рожу-то 
всю раскровавил, и духовника потребовал: «Умираю, говорит, 
убил ревизор!» – да и все тут. Так господин-то ревизор и не рады 
были, что дали рукам волю… даже побледнели все и прощенья 
просить начали – так испужались! А тоже, как шли сюда, похвалялись: я, мол, его усмирю! Нет, с ним свяжись… 
– Верно, он из породы «хвецов», Яков Петрович? – спросил я. 
– Хуже! 
 
– Здорово, ребята! – крикнул Яков Петрович, входя в просторную комнату, в которой находилось человек до тридцати арестантов. 
– Здравия желаем, ваше высокоблагородие! – закричали все в 
один голос. 
Яков Петрович улыбнулся. Он видимо был доволен, что между арестантами прививается дисциплина и что они скандуют 
приветствие не хуже, чем в ином гарнизонном батальоне. 
– Всем довольны? – спросил он. 
– Много довольны! – отвечали голоса. 
Один арестант выступил робко вперед с засаленною бумажкой 
в руках. То был маленький, жалконький мужичонка, вроде того, 
которого я имел уже случай представить читателю в первом острожном рассказе. 
– Ты по какому делу? – спросил Яков Петрович. 
– Да вот об корове-то, ваше благородие… 
– Господи! неужто еще не кончено? 
– Не кончено, ваше благородие, да вот бают, словно и никогда 
ему кончанья не будет… 

9 

– А за что ты содержишься? – спросил я. 
– А Христос е знает за что! бают, по прикосновенности, что, 
мол, видел, как у соседа корову с двора сводили… 
– Разве ты не объявил кому следует? 
– Пошто не объявил! да вот бают, зачем объявил, а зачем корову с вором в полицу не преставил? А когда его преставишь! 
Он, чай, поди-ка троих эких, как я, одной десною придавит… известно, вор! 
– А где же вор-то? 
– А вор, батюшка, говорит: и знать не знаю, ведать не ведаю; 
это, говорит, он сам коровушку-то свел да на меня, мол, брешетну! Я ему говорю: Тимофей, мол, Саввич, бога, мол, ты не боишься, когда я коровушку свел? А становой-ет, ваше благородие, 
заместо того-то, чтобы меня, знашь, слушать, поглядел только на 
меня да головой словно замотал. «Нет, говорит, как посмотрю я 
на тебя, так точно, что ты корову-то украл!» Вот и сижу с этих 
пор в остроге. А на что бы я ее украл? Не видал я, что ли, коровыто! 
– А ты точно сам видел, как Тимофей Саввич корову-то сводил? 
– Коли не сам! Да вот словно лукавый, прости господи, мне в 
ту пору на язык сел: скажи да скажи… Ну, вот теперь и сиди да 
сиди… 
Арестант вздохнул. 
– И хошь бы науки, сударь, не было, а то и наука была. Вдругорядь со мной эко дело случается. Впервой-ет раз, поди лет с десяток уж будет, шел, знашь, у нас по деревне парень, а я вот на 
улице стоял… Ну, и другие мужички тоже стояли, и все глазами 
глядели, как он шел… Только хмелен, что ли, парень-ет был, или 
просто причинность с ним сделалась – хлопнулся он, сударь, об 
земь и прямо как есть супротив моей избы… ну, и вышло у нас 
туточка мертвое тело… Да хошь бы я пальцем-те до него дотронулся, все бы легше было – потому как знаю, что в эвтим я точно 
бы виноват был, – а то и не подходил к нему: умирай, мол, Христос с тобой!.. Так нет, ваше благородие, года с три я в ту пору 
высидел в остроге, в эвтой в самой горнице… Какое же тут будет 
хозяйство! 
– Да уж и нас тоже пора бы, кажется, решить чем-нибудь, – 
сказал, выступая вперед, арестант, вида не столько свирепого, 
сколько нахального и довольного. 

10