Свободные размышления: Воспоминания, статьи

Научное приложение. Вып. CXX

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

И.З. СЕРМАН

СВОБОДНЫЕ
РАЗМЫШЛЕНИЯ

Воспоминания
Статьи

Москва
Новое литературное обозрение
2013

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CXX

Серман, И.З.
Свободные размышления: Воспоминания, статьи / Илья Захарович Серман; предисл. М. Сермана. — М.: Новое литературное
обозрение, 2013. —368 с.

ISBN 9785444800997

За 97 лет, которые прожил И.З. Серман, всемирно известный историк
русской литературы XVIII века, ему неоднократно приходилось начинать
жизнь сначала: после Отечественной войны, куда он пошел рядовым солдатом, после возвращения из ГУЛАГа, после изгнания из Пушкинского
дома и отъезда в Израиль. Но никакие жизненные катастрофы не могли
заставить ученого не заниматься любимым делом — историей русской
литературы. Результаты научной деятельности на протяжении трех четвертей века частично отражены в предлагаемом сборнике, составленным
И.З. Серманом еще при жизни. Наряду с работами о влиянии одического
стиля Державина на поэзию Маяковского и метаморфозах восприятия
пьес Фонвизина мы читаем о литературных интересах Петра Первого,
о «театре» Сергея Довлатова, о борьбе между славянофилами и западниками и многом другом. Разные по содержанию и стилю работы создают
мозаичную картину трех столетий русской литературы, способную удивить
и заинтересовать даже искушенного читателя.

© Наследники / М. Серман. 2013
© М. Серман, сост., предисл., фото на контртитуле, 2013
© Оформление. ООО «Новое литературное обозрение», 2013

УДК 821.161.1.09
ББК 83.3(2=411.2)
С32

Редакторсоставитель и автор предисловия
Марк Серман

С32

УДК 821.161.1.09
ББК 83.3(2=411.2)

М. Серман
 О МОЕМ ОТЦЕ

On doit des égards aux vivants, on ne doit aux
morts que la verité.
Voltaire

Мой отец, Илья Захарович Серман, прожил почти целый
век — он умер в 97 лет. Большую часть своей жизни он посвятил
истории русской литературы. Известный ученый, автор целого
ряда фундаментальных работ, он безусловно был и прекрасным
преподавателем, и скрупулезным и внимательным исследователем,
и, конечно, глубоко и разносторонне образованным человеком. Но
главное, что, на мой взгляд, отличало его от большинства людей, —
это необыкновенная работоспособность. Работать он мог в любых
условиях. На холодной даче в Зеленогорске, когда писать приходилось на углу кухонного стола, надев пальто, или в душном бунгало в Катскильских горах. Не имело значения, в какой стране или
по дороге в какие страны это делалось. Россия, Израиль, Америка, Франция, Италия, снова открывшиеся для него Россия, Ленинград (ставший Петербургом) и Пушкинский Дом — все это выполняло лишь функцию декораций. Главное было — служение науке,
что он и делал, порой наперекор тяжелым обстоятельствам, всю
свою жизнь, и прекратил лишь однажды, но уже навсегда, на девяносто восьмом году жизни.
22 сентября 2013 года исполняется 100 лет со дня его рождения.
Жизнь и судьба моего отца, И.З. Сермана, как и многих его ровесников и коллег — представителей второго поколения советской
интеллигенции, повторяла путь, пройденный страной за все это
нелегкое время. Его детство, во многих деталях до сих пор неясное
даже для его близких, проходило в водоворотах Первой мировой
войны, революции и хаосе первых лет советской власти. Довольно
неустойчивым было и состояние семьи — родители разводились, а
двенадцатилетнего сына пересылали из одного дома в другой:
«Отец привез меня на зимние каникулы 1925/26 учебного года из
Киева в Москву с тем, чтобы я вернулся к нему. Уехав в Киев, он
оттуда написал маме, что не хочет моего возвращения. Не помню
точно, чем это мотивировалось, меня это не занимало, я привык к
смене родительских домов и городов» (Первые тридцать лет. С. 21).
В других воспоминаниях он пишет более откровенно: «Родители
перекидывались мной, как футбольным мячом...»

М. Серман
6

В школе, вернее в нескольких школах, в зависимости от того,
с кем из родителей он находился в данный момент, тоже не все
было ладно. Шли постоянные школьные реформы, вводился, например, как рассказывал мне он сам, бригадный метод, когда за
приготовление домашних заданий отвечал не каждый ученик, а вся
бригада (класс). Естественно, что при таком методе отдельным
ученикам делать уроки было необязательно, что не способствовало успешному обучению предметам.
Относительно более стабильное юношество отца, когда проявились и развились его интересы к литературе и поэзии, тоже
было не безоблачным. Его мать, Генриетта Яковлевна Аронсон
(в замужестве Векслер), известная революционерка, член Бунда, в
страхе перед царящим в стране террором вышла из партии. При
этом она лишилась партийных льгот, а самое главное, принадлежности к правящему сословию. После того как она вновь вышла
замуж, отчимом Ильи стал Иван Иванович Векслер, литературовед, впоследствии профессор русской литературы, специалист по
А.Н. Толстому. Генриетта Яковлевна в это время была заведующей
секретариатом в «Литературном современнике». При такой семейной ситуации мой отец автоматически становился сыном служащих, а значит, должен был пройти трудовую школу (то есть поработать 3 года на заводе), прежде чем поступать в вуз. Без этой
трудовой школы в вузы принимали только детей рабочих и крестьян. В течение трех лет отец проработал слесарем на заводе «Знамя труда». Подробности его недолгой заводской карьеры описаны
у него в очерке «Первые тридцать лет».
С первых лет студенчества в ЛИФЛИ1 отцу удалось стать
частью той общности студентов, преподавателей и ученых, которой суждено было занять значительное место в культуре и истории
Ленинграда 1950—1960х годов. В эту группу входили такие значительные фигуры, как П.Н. Берков, Г.А. Бялый, Д.С. Лихачев,
В.М. Жирмунский, Л.М. Лотман, Я.С. Лурье, Г.П. Макогоненко, В.И. Малышев, Б.М. Эйхенбаум, лингвисты и переводчики
Е.Г. Эткинд, А.Г. Левинтон, Г.В. Степанов, В.Е. Шор и другие —
о многих из них читатель узнает из главы «Первые тридцать лет»
и очерка «Из воспоминаний о себе самом». Научное направление
выпускника ЛГУ Ильи Сермана — история литературы — было
определено в разговоре с блестящим и «незабываемым»2 (по словам моей матери Р. Зевиной, учившейся там же) — профессором
Г.А. Гуковским3. Сложный и очень важный процесс определения
места ученика в науке его наставником виден из следующей сцены, описанной в воспоминаниях отца: «В студенческие годы,
вероятно в 1935 году, прочитав мою дипломную работу о Батюш

О моем отце
7

кове, Григорий Александрович Гуковский мне сказал: “Вы — историк”. Тогда я обиделся, мне показалось, что он отводил мне второстепенную роль по сравнению с теми, кто может анализировать
стилистику и поэтику... Мне понадобилось два десятка лет, чтобы
понять, в какой мере история входит в самую сердцевину моей
историколитературной работы и какой методики анализа она
требует».
Отец вновь повторил слова Гуковского о своей задаче как ученого в интервью 1990х годов, данном Сергею Довлатову для «Радио Свобода»: «Вы называете меня литературоведом, а я не литературовед, я — историк литературы!»
В момент, когда отцу стало ясно, чем он будет заниматься как
ученый, началась война. Во время блокады отец поступил работать
на Ленинградское радио, где в то время уже работали его друг и
сокурсник Юра (Георгий Пантелеймонович) Макогоненко, впоследствии видный ученый — исследователь русской литературы, и
Ольга Берггольц — уже тогда известная поэтесса. Отца поразило,
что на радио блокадного города не было цензуры — на нем иногда выступали просто люди с улицы или солдаты с передовой, случайно попавшие в город, говорившие о том, что у них наболело: о
голоде и холоде, отсутствии дров. И никто из начальства на это не
реагировал — было не до того.
Блокада началась 8 сентября 1941 года, а в декабре того же года
отец пошел добровольцем на фронт. Как имевший высшее образование и техническую подготовку — всетаки три года был слесарем, — получил звание лейтенанта, командовал минометным расчетом. О войне рассказывал мне, десятилетнему, жаждущему
узнать побольше о боевых подвигах отца, очень неинтересно:
«Мы сидели в окопах, и немцы сидели в окопах. Они на нас смотрели в бинокль, а мы на них».
После контузии в августе 1942го отец был отправлен в эвакогоспиталь в Череповец, а затем в Ташкент, где был уволен в запас.
В эвакуации он познакомился с приехавшей из Испании переводчицей, тоже бывшей студенткой филфака — Р.А. Зевиной, ставшей
потом писательницей Р. Зерновой, и женился на ней. Там же в
1944 году родилась их дочь и моя сестра Нина. О жизни в эвакуации у нас в семье сохранился смутно запомнившийся мне рассказ
о том, как в их крошечной комнате комуто приходилось спать на
столе, а комуто — под столом. Мне эти рассказы в детстве очень
нравились, и они меня очень смешили, хотя какоето время спустя мне стало ясно, что участникам такого размещения на ночь
было не до смеха.
После окончания войны уже втроем Серманы вернулись в
Ленинград, где в 1946 году родился я, их сын Марк. В Ленингра

М. Серман
8

де, в квартире, принадлежавшей прежде его отчиму профессору
И.И. Векслеру, которая к этому моменту стала коммунальной, отец
с новыми силами принимается за свое любимое дело — пишет
исследовательские работы, редактирует издания русских классиков
и преподает в Ленинградском педагогическом институте. Мирная
жизнь моих родителей продолжалась, однако, недолго.
В 1949 году, в разгар антисемитской кампании по «борьбе с
космополитизмом», мои родители были арестованы и осуждены на
долгие годы заключения в исправительнотрудовых лагерях по
статье 58, пункт 10 — за антисоветскую пропаганду и агитацию.
Основанием для их посадки были разговоры между супругами, записанные подслушивающим устройством. Но это все нам стало известно потом, много лет спустя, а тогда моей сестре и мне грозил
детский дом и перемена фамилии, гарантировавшие лагерное
будущее и для нас. Нам повезло, меня взяли одесские бабушка и
дедушка — родители матери, а Нина осталась у бабушки в Ленинграде.
Смерть Сталина и последующая амнистия спасли родителей и
дали им возможность вернуться домой. Это не означало, однако,
что можно было начать жизнь с того момента, где арест ее оборвал.
Пять прошедших в разлуке лет не могли не сказаться на всех четверых, а особенно на детях, для которых эти пять лет были очень
важны для развития и формирования характера. Сложная семейная ситуация, жизнь в коммунальной квартире и отсутствие работы — вот то, с чем пришлось иметь дело отцу по возвращению
домой. Надо было искать и браться за любую работу, но и это было
нелегко — тем, кто возвращался, не доверяли, да и не было прямых указаний сверху, а страх оставался. Вот довольно типичная
сцена из того времени, какой ее передает отец в воспоминаниях о
Пушкинском Доме: «...одна из моих сокурсниц по университету,
теперь сотрудница сектора <Пушкинского дома>, сказала мне:
“Вы, Ильюша, не садитесь со мной рядом на заседаниях сектора”.
Такова была <...> атмосфера страха, несмотря на прошедший
в феврале 1956 года XX съезд со знаменитым докладом Хрущева о
сталинских преступлениях».
Через два года такой жизни наступил знаменательный момент — И.З. Серман был принят на должность младшего научного сотрудника в ИРЛИ Пушкинский Дом. Вот как он его описывает сам: «В 1954 году, вернувшись из дальних странствий, я при
помощи друзей и доброжелателей получал литературную работу...
Так продолжалось до весны 1956 года, когда, проходя мимо Пушкинского Дома, я встретил Юру Фридлендера4, которого знал еще
по университету. “Илья, — сказал он, — вы идиот, у нас в инсти

О моем отце
9

туте конкурс. Почему вы не подаете, вы ведь ничем не рискуете!”
Я тут же направился в канцелярию, где секретарша меня хорошо
знала. Она объяснила, какие нужны документы, срок подачи истекал через два дня, но она меня обнадежила — подадите, остальные потом. Как я полагаю, она считала, что никаких шансов пройти у меня нету и потому нехватка документов не будет иметь
значения <...> старики проголосовали за меня <...>. Так я совершенно неожиданно стал м.н.с. — младшим научным сотрудником
сектора новой литературы...»
И.З. Серману, моему отцу, было тогда сорок три года.
Это там, в Пушкинском Доме, им были написаны и опубликованы фундаментальные работы и бесчисленные статьи, там произошла защита докторской диссертации. В 1976 году, после отъезда
дочери за границу, в ИРЛИ прошло разбирательство, и за политическую неблагонадежность отец был изгнан из Пушкинского
Дома.
Вечером того же дня, когда произошло судилище в Пушкинском Доме, мать обнаружила в почтовом ящике вызов в Израиль.
По странному совпадению точно такой же вызов оказался в тот же
вечер и в нашем с женой почтовом ящике — на другом конце города. Такой ход событий предопределил наше решение: всей семьей мы подали заявление на выезд. Разрешение на выезд родителям
(но не нам с женой) было дано в самый короткий срок. Мать потом мне говорила: «Видишь, они нас выталкивают!»
И их вытолкнули, после некоторого количества мелких, но
очень болезненных и психологически точных унижений. Запомнился такой эпизод: во время лихорадочных сборов перед отъездом, когда на все давали две недели, и родители, и мы целыми
днями метались по всему городу, собирая справки, подписи, открепления, разрешения, ставя никому не нужные печати на никому не нужные бумаги и переводя дух лишь к вечеру. В один из
таких вечеров отец пришел домой и стоял, не снимая пальто, бледный и абсолютно потерянный. После длинной паузы он поднял на
нас глаза и сказал: «Они не разрешили мне взять ни одной книги
Григория Александровича!»
Таким потерянным и убитым я его никогда не видел, даже в
день изгнания из Пушкинского Дома. Оказалось, что он представлял в специальную комиссию при Публичной библиотеке
список книг, которые собирался взять с собой, и из этого списка вычеркнули все без исключения книги его учителя и наставника Г.А. Гуковского. То есть опять ему был нанесен удар в болевую точку. Самым последним и какимто циничноироническим унижением был обязательный «добровольный» отказ от

М. Серман
10

гражданства, за который еще надо было и заплатить немалые по
тому времени деньги: по 500 рублей каждому отъезжающему —
две месячные зарплаты доктора наук и бывшего старшего научного сотрудника.
В двадцатую годовщину поступления в Пушкинский Дом мой
отец — ученый с именем и званиями, но разжалованный Пушкинским Домом в пенсионеры, в 63 года едет в Израиль. Отец выбрал
страну, языка и культуры которой он не знал: «... такого плохого
представления о том, какая это страна, у нас не было ни об одном
уголке земного шара, разве что о Северном полюсе, да и то мы
знали, что там лежит лед, а надо льдом вода!» — уже из Иерусалима писал он Е.Г. Эткинду. Однако эта страна была готова предоставить ему тот самый угол кухонного стола, на котором он мог бы
работать.
Мы — моя жена и наша пятилетняя дочь — остались. Нам
было отказано в выезде, и мы фактически стали заложниками.
Несколько месяцев спустя после отъезда родителей моя жена поехала в Москву добиваться пересмотра нашего дела в центральном
ОВИРе, и какойто генерал или полковник злобно шипел на нее,
стуча по столу костяшкой согнутого указательного пальца: «Запомните: сгноим, но не выпустим!»
Сгноить не вышло, мы выехали через год, по списку Сайруса
Вэнса5, а Наташа, воспользовавшись тем, что у нее другая фамилия, пошла в ту самую комиссию в Публичной библиотеке с
книгами, запрещенными к вывозу отцу. Чиновница в Публичке
посмотрела на корешки книг и, ставя штемпели «Разрешено к
вывозу», сказала: «Очень странно, мы все эти книги год назад запретили. Уезжал тут такой профессор, Серман». Наташа без лишних слов забрала книги, и через две недели, после нашего приезда
в Израиль, отец получил то, с чем он, наверное, распрощался навсегда.
По приезде в Иерусалим мы увидели, что состояние отца, за
которого мы побаивались, резко улучшилось по сравнению с тем,
что было перед отъездом. (В дни отъезда он напоминал мне себя
же в день смерти его матери, нашей с Ниной бабушки. Он тогда
все время чтото делал, суетился, бесцельно ходил по комнатам с
абсолютно застывшим, покрасневшим лицом и воспаленными,
как он говорил: «от конъюнктивита», глазами.) Отец похудел, загорел и был полон оптимизма. Это правда, что он приехал в Израиль абсолютно без денег, без работы, да и в почтенном возрасте. Однако его встретили друзья и коллеги, их усилиями для
него была открыта должность на русской кафедре языковедческого факультета Иерусалимского университета. Конечно, и ему, и
матери, как и всем, было тяжело приспосабливаться к незнако