Два газетчика

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ДВА ГАЗЕТЧИКА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ДВА ГАЗЕТЧИКА 

Рыбкин, сотрудник газеты «Начихать вам на головы!», человек обрюзглый, сырой и тусклый, стоял посреди своего номера и 
любовно поглядывал на потолок, где торчал крючок, приспособленный для лампы. В руках у него болталась веревка. 
«Выдержит или не выдержит? – думал он. – Оборвется, чего 
доброго, и крючком по голове... Жизнь анафемская! Даже повеситься путем негде!» 
Не знаю, чем кончились бы размышления безумца, если бы не 
отворилась дверь и не вошел в номер приятель Рыбкина, Шлепкин, сотрудник газеты «Иуда предатель», живой, веселый, розовый. 
– Здорово, Вася! – начал он, садясь. – Я за тобой... Едем! В 
Выборгской покушение на убийство, строк на тридцать... Какая–
то шельма резала и не дорезала. Резал бы уж на целых сто строк, 
подлец! Часто, брат, я думаю и даже хочу об этом писать: если 
бы человечество было гуманно и знало, как нам жрать хочется, то 
оно вешалось бы, горело и судилось во сто раз чаще. Ба! Это что 
такое? – развел он руками, увидев веревку. – Уж не вешаться ли 
вздумал? 
– Да, брат... – вздохнул Рыбкин. – Шабаш... прощай! Опротивела жизнь! Пора уж... 
– Ну, не идиотство ли? Чем же могла тебе жизнь опротиветь? 
– Да так, всем... Туман какой–то кругом, неопределенность... 
безызвестность... писать не о чем. От одной мысли можно десять 
раз повеситься: кругом друг друга едят, грабят, топят, друг другу 
в морды плюют, а писать не о чем! Жизнь кипит, трещит, шипит, 
а писать не о чем! Дуализм проклятый какой–то... 
– Как же не о чем писать? Будь у тебя десять рук, и на все бы 
десять работы хватило. 
– Нет, не о чем писать! Кончена моя жизнь! Ну, о чем прикажешь писать? О кассирах писали, об аптеках писали, про восточный вопрос писали... до того писали, что всё перепутали и ни 
черта в этом вопросе не поймешь. Писали о неверии, тещах, о 
юбилеях, о пожарах, женских шляпках, падении нравов, о Цукки... Всю вселенную перебрали, и ничего не осталось. Ты вот 
сейчас про убийство говоришь: человека зарезали... Эка невидаль! Я знаю такое убийство, что человека повесили, зарезали, 
керосином облили и сожгли – всё это сразу, и то я молчу. Напле
2 

вать мне! Всё это уже было, и ничего тут нет необыкновенного. 
Допустим, что ты двести тысяч украл или что Невский с двух 
концов поджег, – наплевать и на это! Всё это обыкновенно, и писали уж об этом. Прощай! 
– Не понимаю! Такая масса вопросов... такое разнообразие явлений! В собаку камень бросишь, а в вопрос или явление попадешь... 
– Ничего не стоят ни вопросы, ни явления... Например, вот я 
вешаюсь сейчас... По–твоему, это вопрос, событие; а по–моему, 
пять строк петита – и больше ничего. И писать незачем. Околевали, околевают и будут околевать – ничего тут нет нового... Все 
эти, брат, разнообразия, кипения, шипения очень уж однообразны... И самому писать тошно, да и читателя жалко: за что его, 
бедного, в меланхолию вгонять? 
Рыбкин вздохнул, покачал головой и горько улыбнулся. 
– А вот если бы, – сказал он, – случилось что–нибудь особенное, этакое, знаешь, зашибательное, что–нибудь мерзейшее, распереподлое, такое, чтоб черти с перепугу передохли, ну, тогда 
ожил бы я! Прошла бы земля сквозь хвост кометы, что ли, Бисмарк бы в магометанскую веру перешел, или турки Калугу приступом взяли бы... или, знаешь, Нотовича в тайные советники 
произвели бы... одним словом, что–нибудь зажигательное, отчаянное, – ах, как бы я зажил тогда! 
– Любишь ты широко глядеть, а ты попробуй помельче плавать. Вглядись в былинку, в песчинку, в щелочку... всюду жизнь, 
драма, трагедия! В каждой щепке, в каждой свинье драма! 
– Благо у тебя натура такая, что ты и про выеденное яйцо можешь писать, а я... нет! 
– А что ж? – окрысился Шлепкин. – Чем, по–твоему, плохо 
выеденное яйцо? Масса вопросов! Во–первых, когда ты видишь 
перед собой выеденное яйцо, тебя охватывает негодование, ты 
возмущен!! Яйцо, предназначенное природою для воспроизведения жизни индивидуума... понимаешь! жизни!.. жизни, которая в 
свою очередь дала бы жизнь целому поколению, а это поколение 
тысячам будущих поколений, вдруг съедено, стало жертвою чревоугодия, прихоти! Это яйцо дало бы курицу, курица в течение 
всей своей жизни снесла бы тысячу яиц... – вот тебе, как на ладони, подрыв экономического строя, заедание будущего! Во–
вторых, глядя на выеденное яйцо, ты радуешься: если яйцо съедено, то, значит, на Руси хорошо питаются... В–третьих, тебе 

3 

приходит на мысль, что яичной скорлупой удобряют землю, и ты 
советуешь читателю дорожить отбросами. В–четвертых, выеденное яйцо наводит тебя на мысль о бренности всего земного: жило 
и нет его! В–пятых... Да что я считаю? На сто нумеров хватит! 
– Нет, куда мне! Да и веру я в себя потерял, в уныние впал... 
Ну его, всё к чёрту! 
Рыбкин стал на табурет и прицепил веревку к крючку. 
– Напрасно, ей–богу напрасно! – убеждал Шлепкин. – Ты погляди: двадцать у нас газет и все полны! Стало быть, есть о чем 
писать! Даже провинциальные газеты, и те полны! 
– Нет... Спящие гласные, кассиры... – забормотал Рыбкин, как 
бы ища за что ухватиться, – дворянский банк, паспортная система... упразднение чинов, Румелия... Бог с ними! 
– Ну, как знаешь... 
Рыбкин накинул себе петлю на шею и с удовольствием повесился. Шлепкин сел за стол и в один миг написал: заметку о самоубийстве, некролог Рыбкина, фельетон по поводу частых самоубийств, передовую об усилении кары, налагаемой на самоубийц, и еще несколько других статей на ту же тему. Написав всё 
это, он положил в карман и весело побежал в редакцию, где его 
ждали мзда, слава и читатели.