Ягоды

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Л.Н. Толстой 
 

ЯГОДЫ 

Л.Н. Толстой 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ЯГОДЫ 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

ЯГОДЫ 

Стояли жаркие, безветренные июньские дни. Лист в лесу сочен, густ и зелен, только кое–где срываются пожелтевшие березовые и липовые листы. Кусты шиповника осыпаны душистыми 
цветами, в лесных лугах сплошной медовый клевер, рожь густая, 
рослая, темнеет и волнуется, до половины налилась, в низах перекликаются коростели, в овсах и ржах то хрипят, то щелкают 
перепела, соловей в лесу только изредка сделает колено и замолкнет, сухой жар печет. По дорогам лежит неподвижно на палец сухая пыль и поднимается густым облаком, уносимым то 
вправо, то влево случайным слабым дуновением. 
Крестьяне доделывают постройки, возят навоз, скотина голодает на высохшем пару, ожидая отавы. Коровы и телята зыкаются 
с поднятыми крючковато хвостами, бегают от пастухов со стойла. Ребята стерегут лошадей по дорогам и обрезам. Бабы таскают 
из леса мешки травы, девки и девочки вперегонку друг с другом 
ползают между кустов по срубленному лесу, собирают ягоды и 
носят продавать дачникам. 
Дачники, в разукрашенных, архитектурно вычурных домиках, 
лениво гуляют под зонтиками, в легких, чистых, дорогих одеждах 
по усыпанным песком дорожкам или сидят в тени дерев, беседок, 
у крашеных столиков и, томясь от жары, пьют чай или прохладительные напитки. 
У великолепной дачи Николая Семеныча, с башней, верандой, 
балкончиком, галереями – все свеженькое, новенькое, чистенькое 
– стоит ямская с бубенцами тройка в коляске, привезшая из города за пятнадцать «взад–назад», как говорит ямщик, петербургского барина. 
Барин этот – известный либеральный деятель, участвовавший 
во всех комитетах, комиссиях, подношениях, хитро составленных, как будто верноподданнических, а в сущности самых либеральных адресов. Он приехал из города, в котором он, как всегда, 
страшно занятой человек, пробудет только сутки, к своему другу, 
товарищу детства и почти единомышленнику. 
Они немного только расходятся в способах применения конституционных начал. Петербуржец – больше европеец, с маленьким пристрастием даже к социализму, получает очень большое 
жалованье по местам, которые он занимает. Николай же Семеныч 

3 

– чисто русский человек, православный, с оттенком славянофильства, владеет многими тысячами десятин земли. 
Они пообедали в саду обедом из пяти кушаний, но от жару 
почти ничего не ели, так что труды сорокарублевого повара и его 
помощников, особенно усердно работавших для гостя, пропали 
почти даром. Покушали только ботвинью ледяную с свежей белорыбицей и разноцветное мороженое в красивой форме и разукрашенное разными сахарными волосами и бисквитами. Обедали 
гость, либеральный врач, учитель детей – студент, отчаянный социал–демократ, революционер, которого Николай Семеныч умел 
держать в узде, Мари – жена Николая Семеныча, и трое детей, из 
которых меньшой только приходил к пирожному. 
Обед был немножко натянут, потому что Мари, сама очень 
нервная женщина, была озабочена расстройством желудка Гоги, 
– так (как и водится у порядочных людей) назывался меньшой 
мальчик Николай, – и еще оттого, что, как только начинался политический разговор между гостем и Николаем Семенычем, отчаянный студент, желая показать, что он ни перед кем не стесняется высказывать свои убеждения, врывался в разговор, и гость 
замолкал, Николай же Семеныч утишал революционера. 
Обедали в семь часов. После обеда приятели сидели на веранде, прохлаждаясь холодным нарзаном с легким белым вином, и 
беседовали. 
Разногласие их прежде всего выразилось в вопросе о том, какие должны быть выборы, двухстепенные или одностепенные, и 
они горячо начали было спорить, когда их позвали к чаю в защищенную сетками от мух столовую. За чаем шел общий разговор с 
Мари, которую разговор этот не мог занимать, так как она вся 
была поглощена мыслью о признаках расстройства желудка Гоги. 
Разговор шел о живописи, и Мари доказывала, что в декадентской 
живописи 
есть un 
je 
ne 
sais 
quoi [что–то 
такое 
(франц.)], которое нельзя отрицать. Она в эту минуту вовсе не 
думала о декадентской живописи, но говорила то, что говорила 
много раз. Гостю уже совсем это было не нужно, но он слыхал, 
что говорят против декадентства, и говорил все это так похоже, 
что никто бы не догадался о том, что ему не было никакого дела 
до декадентства или недекадентства. Николай же Семеныч, глядя 
на жену, чувствовал, что она чем–то недовольна и что будет, пожалуй, какая–нибудь неприятность – кроме того, ему очень скуч
4 

но было слушать то, что она говорила и что он слышал, ему казалось, больше чем сто раз. 
Зажгли дорогие бронзовые лампы и фонари на дворе, детей 
уложили спать, подвергнув больного Гогу лечебным операциям. 
Гость с Николаем Семенычем и доктором вышли на веранду. 
Лакей подал свечи с колпаками и еще нарзану, и начался около 
двенадцати часов уж настоящий, оживленный разговор о том, какие должны были быть приняты государственные меры в настоящее, важное для России время. Оба не переставая курили, 
разговаривая. 
Снаружи, за воротами дачи побрякивали бубенчиками ямщицкие лошади, стоявшие без корма, и то зевал, то храпел тоже без 
корма сидевший в коляске старик ямщик, двадцать лет живший у 
одного хозяина и все свое жалованье, за исключением рублей 
трех или пяти, которые он пропивал, отсылавший домой брату. 
Когда уж с разных дач стали перекликаться петухи, и особенно 
один громкий, тонкий в соседней даче, ямщик усомнился, не забыли ли его, сошел с коляски и вошел в дачу. Он видел, что его 
седок сидел и пил что–то и в промежутках громко говорил. Он 
забоялся и пошел отыскивать лакея. Лакей в ливрейном пиджачке 
сидя спал в передней. Ямщик разбудил его. Лакей, бывший дворовый, кормивший своей службой (служба была выгодная – пятнадцать рублей жалованья и от господ на чай в год рублей иногда 
до ста) свою большую семью – пять девок и два мальчика, вскочил и, оправившись и отряхнувшись, пошел к господам сказать, 
что ямщик беспокоится, просит отпустить. 
Когда лакей вошел, спор был в самом разгаре. Подошедший к 
ним доктор участвовал в нем. 
– Не могу я допустить, – говорил гость, – чтобы русский народ 
должен бы был идти по каким–то иным путям развития. Прежде 
всего нужна свобода – свобода политическая – та свобода, как это 
всем известно, наибольшая свобода, при соблюдении наибольших прав других людей. 
Гость чувствовал, что он запутался и что–то не так говорит, но 
в горячке спора он не мог хорошенько вспомнить, как надо говорить. 
– Это так, – отвечал Николай Семеныч, не слушая гостя и 
только желая высказать свою мысль, которая ему особенно нравилась. – Это так, но достигается это другим путем – не боль
5 

шинством голосов, а всеобщим согласием. Посмотрите на решения мира. 
– Ах, этот мир. 
– Нельзя отрицать, – сказал доктор, – что у славянских народов есть свой особенный взгляд. Например, польское право veto. Я не утверждаю, чтобы это было лучше. 
– Позвольте, я доскажу всю мою мысль, – начал Николай Семеныч. – Русский народ имеет особенные свойства. Свойства 
эти... 
Но пришедший с заспанными глазами в своей ливрее Иван перервал его: 
– Ямщик беспокоится... 
– Скажите ему (петербургский гость всем лакеям говорил 
«вы» и гордился этим), что я поеду скоро. И за лишнее заплачу. 
– Слушаю–с. 
Иван ушел, и Николай Семеныч мог досказать всю свою 
мысль. Но и гость и доктор слышали, ее двадцать раз (или по 
крайней мере им так казалось) и стали опровергать ее, особенно 
гость, примерами истории. Он отлично знал историю. 
Доктор был на стороне гостя и любовался его эрудицией и 
был рад случаю знакомства с ним. 
Разговор так затянулся, что стало светло за лесом на другой 
стороне дороги и соловей проснулся, но собеседники всё курили 
и разговаривали, разговаривали и курили. 
Может быть, разговор продолжался бы еще, но из двери вышла горничная. 
Горничная эта была сирота, которая, чтобы кормиться, должна 
была поступить в услужение. Сначала она жила у купцов, где 
приказчик соблазнил ее и она родила. Ребенок ее умер, она поступила к чиновнику, где сын гимназист не давал ей покоя, потом 
поступила помощницей горничной к Николаю Семенычу и считала себя счастливой, что ее не преследовали более своей похотью господа и платили исправно жалованье. Она вошла доложить, что барыня зовут доктора и Николая Семеныча. 
«Ну, – подумал Николай Семеныч, – верно, с Гогой что–
нибудь». 
– А что? – спросил он. 
– Николай Николаевич что–то нездоровы, – сказала горничная. Николай Николаевич, «они» – это был одержимый поносом 
объевшийся Гога. 

6 

– Ну и пора, – сказал гость, – смотрите, как светло. Как мы засиделись, – сказал он, улыбаясь, как бы хваля себя и своих собеседников за то, что они так долго и много говорили, и простился. 
Иван долго бегал усталыми ногами за шляпой и зонтиком гостя, которые сам гость засунул в самые неподходящие места. Иван 
надеялся получить на чай, но гость, всегда щедрый и никак не 
пожалевший бы дать ему рубль, увлеченный разговором, совсем 
забыл про это и вспомнил только дорогой, что он ничего не дал 
лакею. «Ну, нечего делать». 
Ямщик влез на козлы, подобрал вожжи, сел бочком и тронул. 
Бубенчики звенели. Петербуржец, покачиваясь на мягких рессорах, ехал и думал об ограниченности и предвзятости мыслей своего приятеля. 
То же самое думал Николай Семеныч, не сразу пошедший к 
жене. «Ужасна эта петербургская ограниченная узость. Не могут 
они выйти из этого», – думал он. 
К жене же он медлил входить, потому что от этого свидания 
теперь не ожидал ничего хорошего. Дело все было в ягодах. 
Мальчики вчера принесли ягоду. Николай Семеныч купил, не 
торговавшись, две тарелки не совсем спелых ягод. Дети прибежали, прося себе, начали есть прямо с тарелок. Мари еще не выходила. И когда вышла и узнала, что Гоге дано было ягод, ужасно 
рассердилась, так как у него желудок уже был расстроен. Она 
стала упрекать мужа, он ее. И вышел неприятный разговор, почти 
ссора. К вечеру, точно, Гога нехорошо сходил. Николай Семеныч 
думал, что этим кончится, но призыв доктора обозначал, что дело 
приняло дурной оборот. 
Когда он вошел к жене, она, в пестром шелковом халате, который ей очень нравился, но о котором она теперь не думала, стояла в детской с доктором над горшком и светила ему туда текущей 
свечкой. 
Доктор с внимательным видом, в пенсне, смотрел туда, палочкой ворочая вонючее содержимое. 
– Да, – сказал он значительно. 
– Все эти проклятые ягоды. 
– Ну отчего же ягоды, – робко сказал Николай Семеныч. 
– Отчего ягоды? Ты вот накормил его, а я ночь не сплю, и ребенок умрет... 
– Ну, не умрет, – улыбаясь, сказал доктор, – маленький прием 
висмута и осторожность. Дадим сейчас. 

7 

– Он заснул, – сказала Мари. 
– Ну, лучше не тревожить, завтра я зайду. 
– Пожалуйста. 
Доктор ушел, Николай Семеныч остался один и еще долго не 
мог успокоить жену. Когда он заснул, было уж совсем светло. 
В соседней деревне в это самое время возвращались из ночного мужики и ребята. Некоторые были на одной, у некоторых были лошади в поводу и позади бежали стригуны и двухлетки. 
Тараска Резунов, малый лет двенадцати, в полушубке, но босой, в картузе, на пегой кобыле с мерином в поводу и таким же 
пегим, как мать, стригуном, обогнал всех и поскакал в гору к деревне. Черная собака весело бежала впереди лошадей, оглядываясь на них. Пегий сытый стригун сзади взбрыкивал своими белыми в чулках ногами то в ту, то в другую сторону. Тараска 
подъехал к избе, слез, привязал лошадей у ворот и вошел в сени. 
– Эй вы, заспалися! – закричал он на сестер и брата, спавших в 
сенях на дерюжке. 
Мать, спавшая рядом с ними, встала уже доить корову. 
Ольгушка вскочила, оправляя обеими руками взлохмаченные 
длинные белесые волосы, Федька же, спавший с ней, все еще лежал, уткнувшись головой в шубу, и только потирал заскорузлой 
пяткой высунувшуюся из–под кафтана стройную детскую ножку. 
Ребята с вечера собирались за ягодами, и Тараска обещал разбудить сестру и малого, как только вернется из ночного. 
Он так и сделал. В ночном, сидя под кустом, он падал от сна; 
теперь же разгулялся и решил не ложиться спать, а идти с девками за ягодами. Мать дала ему кружку молока. Ломоть хлеба он 
сам отрезал себе и уселся за стол на высокой лавке и стал есть. 
Когда он в одной рубашке и портках, быстрыми шагами прокладывая отчетливые следы босых ног по пыли, пошел по дороге, 
по которой лежали уже несколько таких же, одних побольше, 
других поменьше, босых следов с четко отпечатанными пальчиками, девки уже красными и белыми пятнышками виднелись далеко впереди на темной зелени рощи. (Они с вечера приготовили 
себе горшочек и кружечку и, не завтракая и не запасшись хлебом, 
перекрестились раза два на передний угол и побежали на улицу.) Тараска догнал их за большим лесом, только что они свернули с дороги. 
Роса лежала на траве, на кустах, даже на нижних ветвях и кустов и дерев, и голые ножонки девочек тотчас намокли и сначала 

8 

захолодели, а потом разогрелись, ступая то по мягкой траве, то по 
неровностям сухой земли. Ягодное место было по сведенному лесу. Девчонки вошли прежде в прошлогоднюю вырубку. Молодая 
поросль только что поднималась, и между сочных молодых кустов выдавались места с невысокой травой, в которой зрели и прятались розовато–белые еще и кое–где красные ягоды. 
Девчонки, перегнувшись вдвое, ягодку за ягодкой выбирали 
своими маленькими загорелыми ручонками и клали какую похуже в рот, какую получше в кружку. 
– Ольгушка! сюда иди. Тут бяда сколько. 
– Ну? Вре! Ау! – перекликались они, далеко не расходясь, когда заходили за кусты. 
Тараска ушел от них дальше за овраг в прежде, за год, срубленный лес, на котором молодая поросль, особенно ореховая и 
кленовая, была выше человеческого роста. Трава была сочнее и 
гуще, и когда попадались места с земляникой, ягоды были крупнее и сочнее под защитой травы. 
– Грушка! 
– Аась! 
– А как волк? 
– Ну что ж волк? Ты что ж пужаешь. А я небось не боюсь, – 
говорила Грушка, и, забывшись, она, думая о волке, клала ягоду 
за ягодой, и самые лучшие не в кружку, а в рот. 
– А Тараска–то наш ушел за овраг. Тарас–ка–а! 
– Я–о! – отвечал Тараска из–за оврага. – Идите сюда. 
– А и то пойдем, тама больше. 
И девчата полезли вниз в овраг, держась за кусты, а из оврага 
отвертками на другую сторону, и тут, на припоре солнца, сразу 
напали на полянку с мелкой травой, сплошь усыпанную ягодами. 
Обе молчали и не переставая работали и руками и губами. 
Вдруг что–то шарахнулось и среди тишины с странным, как 
им показалось, грохотом затрещало по траве и кустам. 
Грушка упала от страха и рассыпала до половины кружки набранные ягоды. 
– Мамушка! – завизжала она и заплакала. 
– Заяц это, заяц! Тараска! Заяц. Вон он, – кричала Ольгушка, 
указывая на серо–бурую спинку с ушами мелькавшую между кустов. – Ты чего? – обратилась Ольгушка к Грушке, когда заяц 
скрылся. 

9 

– Я думала, волк, – отвечала Грушка и вдруг тотчас же после 
ужаса и слез отчаяния расхохоталась. 
– Вот дура–то. 
– Страсть испугалась! – говорила Грушка, заливаясь звонким, 
как колокольчик, хохотом. 
Подобрали ягоды и пошли дальше. Солнце уже взошло и светлыми яркими пятнами и тенями расцветило зелень и блестело в 
каплях росы, о которую вымокли девчонки теперь по самый пояс. 
Девчата были уже почти на конце леса, всё уходя дальше и 
дальше, в надежде, что что дальше, то больше будет ягод, когда в 
разных местах послышались звонкие ауканья девок и баб, вышедших позднее и также собиравших ягоды. 
В завтрак кружка и горшочек были уже наполовину полны, 
когда девчата сошлись с теткой Акулиной, тоже вышедшей по 
ягоды. За теткой Акулиной ковылял на толстых кривых ножонках 
крошечный толстопузый мальчик в одной рубашонке и без шапки. 
– Увязался со мной, – сказала Акулина девчатам, взяв мальчика на руки. – И оставить не с кем. 
– А мы сейчас зайца здорового выпугнули. Как затрещи–ит – 
жуть... 
– Вишь ты! – сказала Акулина и спустила опять с рук малого. 
Переговорившись так, девочки разошлись с Акулиной и продолжали свое дело. 
– Знать, посидим таперича, – сказала Ольгушка, садясь под 
густую тень орехового куста. – Уморилася. Эх, хлебушка не взяли, поесть бы теперь. 
– И мне хочется, – сказала Грушка. 
– Что это тетка Акулина кричит больно чего–то? Чуешь? Ау, 
тетка Акулина! 
– Ольгушка–а! – отозвалась Акулина. 
– Чаго! 
– Малый не с вами? – кричала Акулина из–за отвершка. 
– Нету. 
Но вот зашелестели кусты, и из–за отвершка показалась сама 
тетка Акулина с подобранной выше колен юбкой, с кошелкой на 
руке. 
– Малого не видали? 
– Нету. 
– Вот грех какой! Мишка–а–а! 

10