Встреча

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ВСТРЕЧА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ВСТРЕЧА 

 
 
А зачем у него светящиеся 
глаза, маленькое ухо, короткая и 
почти круглая голова, как у самых 
свирепых хищных животных? 
 
Максимов 
 
 
Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Его томила жажда, и во всех членах стояла ломота. Конь его, 
тоже утомленный, распаленный зноем и давно не евший, печально понурил голову. Дорога отлого спускалась вниз по бугру и потом убегала в громадный хвойный лес. Вершины деревьев сливались вдали с синевой неба, и виден был только ленивый полет 
птиц да дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние 
дни. Лес громоздился террасами, уходя вдали всё выше и выше, и 
казалось, что у этого страшного зеленого чудовища нет конца. 
Ехал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать на погоревший храм. В телеге стоял образ Казанской божией 
матери, пожухлый и полупившийся от дождей и жара, перед ним 
большая жестяная кружка с вдавленными боками и с такой щелью на крышке, в какую смело мог бы пролезть добрый ржаной 
пряник. На белой вывеске, прибитой к задку телеги, крупными 
печатными буквами было написано, что такого–то числа и года в 
селе Малиновцах «по произволу Господа пламенем пожара истребило храм» и что мирской сход с разрешения и благословения 
надлежащих властей постановил послать «доброхотных желателей» за сбором подаяния на построение храма. Сбоку телеги на 
перекладинке висел двадцатифунтовый колокол. 
Ефрем никак не мог понять, где он находился, а лесная громада, куда исчезала дорога, не обещала ему близкого жилья. Постояв недолго, поправив шлею, он начал осторожно спускаться с бугра. Телега вздрогнула, и колокол издал звук, нарушивший ненадолго мертвую тишину знойного дня. 
В лесу ждала Ефрема атмосфера удушливая, густая, насыщенная запахами хвои, мха и гниющих листьев. Слышен легкий зве
2 

нящий стон назойливых комаров да глухие шаги самого путника. 
Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, скользят по стволам, по 
нижним ветвям и небольшими кругами ложатся на темную землю, сплошь покрытую иглами. Кое–где у стволов мелькнет папоротник или жалкая костяника, а то хоть шаром покати. 
Ефрем шел сбоку телеги и торопил лошадь. Колокол изредка, 
когда колеса наезжали на корневище, ползущее змеей через дорогу, жалобно позвякивал, как будто и ему хотелось на покой. 
– Здорово, папаша! – услышал вдруг Ефрем резкий крикливый 
голос. – Путь–дорога! 
У самой дороги, положив голову на муравейный холмик, лежал длинноногий мужик лет 30–ти, в ситцевой рубахе и в узких, 
не мужицких штанах, засунутых в короткие рыжие голенища. 
Около головы его валялась форменная чиновничья фуражка, полинявшая до такой степени, что только по пятнышку, оставшемуся после кокарды, и можно было угадать ее первоначальный цвет. 
Лежал мужик непокойно: всё время, пока рассматривал его Ефрем, он дергал то руками, то ногами, точно его донимали комары 
или беспокоила чесотка. Но ни одежда, ни движения, ничто не 
было так странно в нем, как его лицо. Ефрем раньше во всю свою 
жизнь не видал таких лиц. Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед подбородком и с чубом на голове, оно в профиль походило на молодой месяц; нос и уши поражали своей мелкостью, 
глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка 
или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова 
казалась сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа 
выдавалась назад правильным полукругом. 
– Православный, – обратился к нему Ефрем, – далече ли тут до 
деревни? 
– Нет, не далече. До села Малого верст пять осталось. 
– Беда как пить хочется! 
– Как не хотеть! – сказал странный мужик и усмехнулся. – 
Жарит не приведи бог как! Жара, почитай, градусов в пятьдесят, 
а то и больше... Тебя как звать? 
– Ефрем, парень... 
– Ну, а меня – Кузьма... Чай, слыхал, как свахи говорят: я за 
своего Кузьму кого хочешь возьму. 
Кузьма стал одной ногой на колесо, вытянул губы и приложился к образу. 
– А далече едешь? – спросил он. 

3 

– Далече, православный! Был и в Курском, и в самой Москве 
был, а теперь поспешаю в Нижний на ярманку. 
– На храм собираешь? 
– На храм, парень... Царице небесной Казанской... Погорел 
храм–то! 
– Отчего погорел? 
Лениво поворачивая языком, Ефрем стал рассказывать, как у 
них в Малиновцах под самый Ильин день молния ударила в церковь. Мужики и причт, как нарочно, были в поле. 
– Ребята, которые остались, завидели дым, хотели было в набат ударить, да, знать, прогневался Илья–пророк, церковь была 
заперши, и колокольню всю как есть полымем обхватило, так что 
и не достанешь того набата... Приходим с поля, а церковь, боже 
мой, так и пышет – подступиться страшно! 
Кузьма шел рядом и слушал. Был он трезв, но шел, точно пьяный, размахивая руками, то сбоку телеги, то впереди... 
– Ну, а ты как? На жалованье, что ли? – спросил он. 
– Какое наше жалованье! За спасенье души ездим, мир послал... 
– Так задаром и ездишь? 
– А кто ж будет платить? Не по своей охоте еду, мир послал, 
да ведь мир за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности 
справит... Стало быть, не задаром! 
– А живешь чем? 
– Христа ради. 
– Меринок–то у тебя мирской? 
– Мирской... 
– Та–ак, братец ты мой... Покурить у тебя нету? 
– Не курю, парень. 
– А ежели у тебя лошадь издохнет, что тогда делать станешь? 
На чем поедешь? 
– Зачем ей дохнуть? Не надо дохнуть... 
– Ну, а ежели... разбойники на тебя нападут? 
И болтливый Кузьма спросил еще: куда денутся деньги и лошадь, если сам Ефрем умрет? куда народ будет класть монету, 
если кружка вдруг окажется полной? что, если у кружки дно провалится, и т. п. А Ефрем, не успевая отвечать, только отдувался и 
удивленно поглядывал на своего спутника. 
– Какая она у тебя пузатая! – болтал Кузьма, толкая кулаком 
кружку. – Ого, тяжелая! Небось, и серебра пропасть, а? А что, 

4 

ежели б, скажем, тут одно только серебро было? Послушай, а 
много собрал за дорогу? 
– Не считал, не знаю. Народ и медь кладет, и серебро, а сколько – мне не видать. 
– А бумажки кладут? 
– Которые поблагородней, господа или купцы, те и бумажки 
подают. 
– Что ж? И бумажки в кружке держишь? 
– Не, зачем? Бумажка мягкая, она потрется... На грудях держу... 
– А много насбирал бумажками? 
– Да рублей с двадцать шесть насбирал. 
– 26 целковых! – сказал Кузьма и пожал плечами. – У нас в 
Качаброве, спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни 
планты было дадено три тыщи – во! Твоих денег и на гвозди не 
хватит! По нынешнему времю 26 целковых – раз плюнуть!.. 
Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не 
станешь... Сейчас вот, гляди, я курю табак... Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или 
студенту... 
Кузьма вдруг всплеснул руками и продолжал улыбаясь: 
– С нами в арестантской сидел немец с железной дороги, так 
тот, братец ты мой, курил цыгары по десяти копеек штука! А–а? 
По десяти копеек! Ведь этак, дед, гляди, на сто целковых в месяц 
выкуришь! 
Кузьма даже поперхнулся от приятного воспоминания, и неподвижные глаза его замигали. 
– А нешто ты был в арестантской? – спросил Ефрем. 
– Был, – ответил Кузьма и поглядел на небо. – Второй день, 
как выпустили. Целый месяц сидел. 
Вечер наступал, уже садилось солнце, а духота не уменьшалась. Ефрем изнемогал и едва слушал Кузьму. Но вот, наконец, 
встретился мужик, который сказал, что до Малого осталась одна 
верста; еще немного – и телега выехала из леса, открылась большая поляна, и перед путниками, точно по волшебству, раскинулась живая, полная света и звуков картина. Телега въехала прямо 
в стадо коров, овец и спутанных лошадей. За стадом зеленели луга, рожь, ячмень, белела цветущая греча, а там дальше видно было Малое с темной, точно к земле приплюснутой церковью. За 
селом далеко опять громоздился лес, казавшийся теперь черным. 

5 

– Вот и Малое! – сказал Кузьма. – Мужики хорошо живут, но 
разбойники. 
Ефрем снял шапку и зазвонил в колокол. Тотчас же от колодца, который стоял у самого края села, отделились два мужика. 
Они подошли и приложились к образу. Начались обычные расспросы: куда едешь? откуда? 
– Ну, родня, давай божьему человеку пить! – заболтал Кузьма, 
хлопая по плечу то одного, то другого. – Поворачивайся! 
– Какая я тебе родня? По какому случаю? 
– Хо–хо–хо! Ваш поп нашему попу двоюродный священник! 
Твоя баба моего деда из Красного села за чуб вела! 
Всё время, пока телега ехала по селу, Кузьма неутомимо болтал и привязывался ко всем встречным. С одного он сорвал шапку, другому ткнул кулаком в живот, третьего потрогал за бороду. 
Баб называл он милыми, душечками, мамашами, а мужиков, соображаясь с особыми приметами, рыжими, гнедыми, носастыми, 
кривыми и т. п. Всё это возбуждало самый живой и искренний 
смех. Скоро у Кузьмы нашлись и знакомые. Послышались возгласы; «А, Кузьма Шкворень! Здравствуй, вешаный! Давно ли из 
острога вернулся?» 
– Эй, вы, подавайте божьему человеку! – болтал Кузьма, размахивая руками. – Поворачивайся! Живо! 
И он важно держался и покрикивал, как будто взял божьего 
человека под свое покровительство или же был его проводником. 
Ефрему отвели для ночлега избу бабки Авдотьи, где обыкновенно останавливались странники и прохожие. Ефрем не спеша 
отпряг коня и сводил его на водопой к колодцу, где полчаса разговаривал с мужиками, а потом уж пошел на отдых. В избе поджидал его Кузьма. 
– А, пришел! – обрадовался странный мужик. – Пойдешь в 
трактир чай пить? 
– Чайку попить... оно бы ничего, – сказал Ефрем, почесываясь, 
– оно бы ничего, да денег нет, парень. Угостишь нешто? 
– Угостишь... А на какие деньги? 
Кузьма постоял, разочарованный, в раздумье и сел. Неуклюже 
поворачиваясь, вздыхая, почесываясь, Ефрем поставил икону и 
кружку под образами, разделся, разулся, посидел, затем поднялся 
и переставил кружку на лавку, опять сел и стал есть. Жевал он 
медленно, как коровы жуют жвачку, громко хлебая воду. 

6 

– Бедность наша! – вздохнул Кузьма. – Теперь бы водочки... 
чайку бы... 
Два окошка, выходивших на улицу, слабо пропускали вечерний свет. На деревню легла уже большая тень, избы потемнели; 
церковь, сливаясь в потемках, росла в ширину и, казалось, уходила в землю... Слабый красный свет, должно быть, отражение вечерней зари, ласково мигал на ее кресте. Поевши, Ефрем долго 
сидел неподвижно, сложив руки на коленях, и глядел на окно. О 
чем он думал? В вечерней тишине, когда видишь перед гобой одно только тусклое окно, за которым тихо–тихо замирает природа, когда доносится сиплый лай чужих собак и слабый визг чужой гармоники, трудно не думать о далеком родном гнезде. Кто 
был странником, кого нужда, неволя или прихоть забрасывали 
далеко от своих, тот знает, как длинен и томителен бывает деревенский вечер на чужой стороне. 
Потом Ефрем долго стоял перед своим образом и молился. 
Укладываясь на скамье спать, он глубоко вздохнул и проговорил 
как бы нехотя: 
– Несообразный ты... Какой–то ты такой, бог тебя знает... 
– А что? 
– А то... На настоящего человека не похож... Зубы скалишь, 
болтаешь непутевое, да вот из арестантской идешь... 
– Легко ли дело! В арестантской, бывает, и хорошие господа 
сидят... Арестантская, брат, это ничего, пустяковое дело, хоть целый год сидеть могу, а вот ежели острог, то беда. Сказать по 
правде, я уже раза три в остроге сидел, и нет той недели, чтоб меня в волости не драли... Озлобились все, проклятые... Собирается 
общество в Сибирь сослать. Уж и приговор такой составили. 
– Стало быть, хорош! 
– А мне что? И в Сибири люди живут. 
– Отец и мать–то у тебя есть? 
– Ну их! Живы еще, не поколели... 
– А чти отца твоего и матерь твою? 
– Пущай... Я так понимаю, что они первые мне злодеи и душегубцы. Кто против меня мир натравил? Они да дядька Степан. 
Больше некому. 
– Много ты знаешь, дурак... Мир и без твоего дядьки Степана 
чувствует, какой ты человек есть. А за что это тебя здешние мужики вешаным зовут? 

7 

– А когда я мальчиком был, так наши мужики чуть было меня 
не убили. Повесили за шею на дерево, проклятые, да, спасибо, 
ермолинские мужики ехали мимо, отбили... 
– Вредный член общества!.. – проговорил Ефрем и вздохнул. 
Он повернулся лицом к стенке и скоро захрапел. 
Когда он проснулся среди ночи, чтоб поглядеть на лошадь, 
Кузьмы в избе не было. Около открытой настежь двери стояла 
белая корова, заглядывала со двора в сени и стучала рогом о косяк. Собаки спали... В воздухе было тихо и спокойно. Где–то далеко, за тенями в ночной тишине, кричал дергач да протяжно 
всхлипывала сова. 
А когда он проснулся в другой раз на рассвете, Кузьма сидел 
на скамье за столом и о чем–то думал. На его бледном лице застыла пьяная, блаженная улыбка. Какие–то радужные мысли 
бродили в его приплюснутой голове и возбуждали его; он дышал 
часто, точно запыхался от ходьбы на гору. 
– А, божий человек! – сказал он, заметив пробуждение Ефрема, и ухмыльнулся. – Хочешь белой булки? 
– Ты где был? – спросил Ефрем. 
– Гы–ы! – засмеялся Кузьма. – Гы–ы! 
Раз десять со своею странною, неподвижной улыбкой произнес он это «гы–ы!» и, наконец, затрясся от судорожного смеха. 
– Чай... чай пил, – выговорил он сквозь смех. – Во... водку 
пил! 
И он стал рассказывать длинную историю о том, как он в 
трактире с заезжими фурщиками пил чай и водку; и, рассказывая, 
вытаскивал из карманов спички, четвертку табаку, баранки... 
– Чведские спички! – во! Пшш! – говорил он, сжигая подряд 
несколько спичек и закуривая папиросу. – Чведские, настоящие! 
Погляди! 
Ефрем зевал и почесывался, но вдруг точно его что–то больно 
укусило, он вскочил, быстро поднял вверх рубаху и стал ощупывать голую грудь; потом, топчась около скамьи, как медведь, он 
перебрал и переглядел всё свое тряпье, заглянул под скамью, 
опять ощупал грудь. 
– Деньги пропали! – сказал он. 
Полминуты Ефрем стоял не шевелясь и тупо глядел на скамью, потом опять принялся искать. 
– Мать пречистая, деньги пропали! Слышишь? – обратился он 
к Кузьме. – Деньги пропали! 

8 

Кузьма внимательно рассматривал рисунок на коробке со 
спичками и молчал. 
– Где деньги? – спросил Ефрем, делая шаг к нему. 
– Какие деньги? – небрежно, сквозь зубы процедил Кузьма, не 
отрывая глаз от коробки. 
– А те деньги... эти самые, что у меня на грудях были!.. 
– Чего пристал? Потерял, так ищи! 
– Да где ищи? Где они? 
Кузьма поглядел на багровое лицо Ефрема и сам побагровел. 
– Какие деньги? – закричал он, вскакивая. 
– Деньги! 26 рублей! 
– Я их взял, что ли? Пристает, сволочь! 
– Да что сволочь! Ты скажи, где деньги? 
– А я их брал, твои деньги? Брал? Ты говори: брал? Я тебе, 
проклятый, покажу такие деньги, что ты отца–мать не узнаешь! 
– Ежели ты не брал, зачем же ты харю воротишь? Стало быть, 
ты взял! Да и то сказать, на какие деньги всю ночь в трактире гулял и табак покупал? Глупый ты человек, несообразный! Нешто 
ты меня обидел? Ты бога обидел! 
– Я... я брал? Когда я брал? – закричал высоким, визжащим 
голосом Кузьма, размахнулся и ударил кулаком по лицу Ефрема. 
– Вот тебе! Хочешь, чтоб еще влетело? Я не погляжу, что ты божий человек! 
Ефрем только встряхнул головой и, не сказав ни слова, стал 
обуваться. 
– Ишь, жулик! – продолжал кричать Кузьма, всё более возбуждаясь. – Сам пропил, а на людей путаешь, старая собака! Я судиться буду! За наговор ты у меня насидишься в остроге! 
– Ты не брал, ну и молчи, – покойно ответил Ефрем. 
– На, обыскивай! 
– Ежели ты не брал, зачем же мне... тебя обыскивать? Не брал, 
ну и ладно... Кричать нечего, не перекричишь бога–то... 
Ефрем обулся и вышел из избы. Когда он вернулся, Кузьма, 
всё еще красный, сидел у окна и дрожащими руками закуривал 
папиросу. 
– Старый чёрт, – ворчал он. – Много вас тут ездит, людей морочит. Не на такого наскочил, брат! Меня не обжулишь. Я сам 
все эти самые дела отлично понимаю. Посылай за старостой! 
– Зачем это? 
– Протокол составить! Пущай нас в волостном рассудят! 

9 

– Нас нечего судить! Не мои деньги, божьи... Ужо бог рассудит. 
Ефрем помолился и, взяв кружку и образ, вышел из избы. 
Час спустя телега уже въезжала в лес. Малое с приплюснутой 
церковью, поляна и полосы ржи были уже позади и тонули в легком утреннем тумане. Солнце взошло, но не поднималось еще 
из–за леса и золотило только края облаков, обращенные к восходу. 
Кузьма шел поодаль за телегой. Вид у него был такой, как 
будто его страшно и незаслуженно оскорбили. Ему очень хотелось говорить, но он молчал и ждал, когда начнет говорить Ефрем. 
– Неохота связываться с тобой, а то загудел бы ты у меня, – 
проговорил он как бы про себя. – Я бы тебе показал, как на людей 
путать, чёрт лысый... 
Прошло в молчании еще с полчаса. Божий человек, молившийся на ходу богу, быстро закрестился, глубоко вздохнул и полез в телегу за хлебом. 
– Вот в Телибеево приедем, – начал Кузьма, – там наш мировой живет. Подавай прошение! 
– Зря болтаешь. Какая надобность мировому? нешто его деньги? Деньги божьи. Перед богом ты ответчик. 
– Зарядил: божьи! божьи! словно ворона. Такое дело, что ежели я украл, то пущай меня судят, а ежели я не украл, то тебя за 
наговор. 
– Есть мне время по судам ходить! 
– Стало быть, тебе денег не жалко? 
– Что мне жалеть? Деньги не мои, божьи... 
Ефрем говорил неохотно, спокойно, и лицо его было равнодушно и бесстрастно, точно он в самом деле не жалел денег или 
же забыл о своей потере. Такое равнодушие к потере и к преступлению, видимо, смущало и раздражало Кузьму. Для него оно 
было непонятно. 
Естественно, когда на обиду отвечают хитростью и силой, когда обида влечет за собою борьбу, которая самого обидчика ставит в положение обиженного. Если бы Ефрем поступил по–
человечески, то есть обиделся, полез бы драться и жаловаться, 
если бы мировой присудил в тюрьму или решил: «доказательств 
нет», Кузьма успокоился бы; но теперь, идя за телегой, он имел 
вид человека, которому чего–то недостает. 

10