Ванька

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ВАНЬКА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ВАНЬКА 

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца 
тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество 
не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, 
он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился 
на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам 
он стоял перед скамьей на коленях. 
«Милый дедушка, Константин Макарыч! – писал он. – И пишу 
тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от 
господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался». 
Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65–ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с 
кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за 
свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит 
как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его 
почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское 
ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. 
Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал. 
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко–
красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку. 
– Табачку нешто нам понюхать? – говорит он, подставляя бабам свою табакерку. 

2 

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, 
заливается веселым смехом и кричит: 
– Отдирай, примерзло! 
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит 
мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с 
ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, 
как будто его перед праздником помыли и потерли снегом... 
Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать: 
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка 
велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья 
надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят 
красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а 
чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в 
сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю 
люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня 
отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... 
Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...» 
Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и 
всхлипнул. 
«Я буду тебе табак тереть, – продолжал он, – богу молиться, а 
если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, 
должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику 
сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка 
милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел 
было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. 
А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в 
обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, 
всё равно как за мамку Пелагею. 
А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей 
много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной 

3 

лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового 
сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер 
бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, 
про то сидельцы не сказывают. 
Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, 
возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки». 
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он 
вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с 
собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, 
а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить 
елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается 
над озябшим Ванюшкой... Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни 
возьмись, по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не 
крикнуть: 
– Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол! 
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее... Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать 
Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, 
писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, 
а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину... 
«Приезжай, милый дедушка, – продолжал Ванька, – Христом 
богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту 
несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а 
скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин 
колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, 
кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. 
Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай». 
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в 
конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он 
умокнул перо и написал адрес: 
На деревню дедушке. 

4 

Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел 
шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу... 
Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из 
ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными 
ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого 
почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель... 
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко 
спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, 
и читает письмо кухаркам... Около печи ходит Вьюн и вертит 
хвостом...