В цирульне

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

В ЦИРУЛЬНЕ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

В ЦИРУЛЬНЕ 

Утро. Еще нет и семи часов, а цирульня Макара Кузьмича 
Блесткина уже отперта. Хозяин, малый лет двадцати трех, неумытый, засаленный, но франтовато одетый, занят уборкой. Убирать, в сущности, нечего, но он вспотел, работая. Там тряпочкой 
вытрет, там пальцем сколупнет, там клопа найдет и смахнет его 
со стены. 
Цирульня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую рубаху. Между двумя тусклыми, слезоточивыми окнами – тонкая, 
скрипучая, тщедушная дверца, над нею позеленевший от сырости 
колокольчик, который вздрагивает и болезненно звенит сам, без 
всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной из стен, и вашу физиономию перекосит во все стороны самым безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут и 
бреют. На столике, таком же неумытом и засаленном, как сам 
Макар Кузьмич, всё есть: гребенки, ножницы, бритвы, фиксатуара на копейку, пудры на копейку, сильно разведенного одеколону 
на копейку. Да и вся цирульня не стоит больше пятиалтынного. 
Над дверью раздается взвизгиванье больного колокольчика, и 
в цирульню входит пожилой мужчина в дубленом полушубке и 
валенках. Его голова и шея окутаны женской шалью. 
Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича. 
Когда–то он служил в консистории в сторожах, теперь же живет 
около Красного пруда и занимается слесарством. 
– Макарушка, здравствуй, свет! – говорит он Макару Кузьмичу, увлекшемуся уборкой. 
Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится. 
– Даль–то какая! – говорит он, кряхтя. – Шутка ли? От Красного пруда до Калужских ворот. 
– Как поживаете–с? 
– Плохо, брат. Горячка была. 
– Что вы? Горячка! 
– Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался. Теперь волос лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, 
новый пойдет, крепкий. Вот я и думаю в уме: пойду–ка к Макару. 
Чем к кому другому, так лучше уж к родному. И сделает лучше, и 

2 

денег не возьмет. Далеконько немножко, оно правда, да ведь это 
что ж? Та же прогулка. 
– Я с удовольствием. Пожалуйте–с! 
Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на стул. Ягодов садится и глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в 
зеркале получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, 
широким носом и с глазами на лбу. Макар Кузьмич покрывает 
плечи своего клиента белой простыней с желтыми пятнами и начинает визжать ножницами. 
– Я вас начисто, догола! – говорит он. 
– Натурально. На татарина чтоб похож был, на бомбу. Волос 
гуще пойдет. 
– Тетенька как поживают–с? 
– Ничего, живет себе. Намедни к майорше принимать ходила. 
Рубль дали. 
– Так–с. Рубль. Придержите ухо–с! 
– Держу... Не обрежь, смотри. Ой, больно! Ты меня за волосья 
дергаешь. 
– Это ничего–с. Без этого в нашем деле невозможно. А как 
поживают Анна Эрастовна? 
– Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой неделе, в среду, за 
Шейкина просватали. Отчего не приходил? 
Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки и 
спрашивает испуганно: 
– Кого просватали? 
– Анну. 
– Это как же–с? За кого? 
– За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке 
его тетка в экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы 
рады, слава богу. Через неделю свадьба. Приходи, погуляем. 
– Да как же это так, Эраст Иваныч? – говорит Макар Кузьмич, 
бледный, удивленный, и пожимает плечами. – Как же это возможно? Это... это никак невозможно! Ведь Анна Эрастовна... 
ведь я... ведь я чувства к ней питал, я намерение имел. Как же 
так? 
– Да так. Взяли и просватали. Человек хороший. 
На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладет на стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос. 
– Я намерение имел... – говорит он. – Это невозможно, Эраст 
Иваныч! Я... я влюблен и предложение сердца делал... И тетенька 

3 

обещали. Я всегда уважал вас, всё равно как родителя... стригу 
вас всегда задаром... Всегда вы от меня одолжение имели и, когда 
мой папаша скончался, вы взяли диван и десять рублей денег и 
назад мне не вернули. Помните? 
– Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених, Макар? 
Нешто ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное... 
– А Шейкин богатый? 
– Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так–то, брат... Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад 
не воротишь, Макарушка. Другую себе ищи невесту... Свет не 
клином сошелся. Ну, стриги! Что же стоишь? 
Макар Кузьмич молчит и стоит недвижим, потом достает из 
кармана платочек и начинает плакать. 
– Ну, чего! – утешает его Эраст Иваныч. – Брось! Эка, ревет, 
словно баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери 
ножницы! 
Макар Кузьмич берет ножницы, минуту глядит на них бессмысленно и роняет на стол. Руки у него трясутся. 
– Не могу! – говорит он. – Не могу сейчас, силы моей нет! Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, 
обещались, и разлучили нас люди недобрые без всякой жалости. 
Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть. 
– Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижешь. 
– Ладно. 
– Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром. 
У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола, и он 
похож на каторжника. Неловко оставаться с такой головой, но 
делать нечего. Он окутывает голову и шею шалью и выходит из 
цирульни. Оставшись один, Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку. 
На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч. 
– Вам что угодно–с? – спрашивает его холодно Макар Кузьмич. 
– Достриги, Макарушка. Полголовы еще осталось. 
– Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу–с. 
Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор еще у 
него на одной половине головы волосы длинные, а на другой – 
короткие. Стрижку за деньги он считает роскошью и ждет, когда 
на остриженной половине волосы сами вырастут. Так и на свадьбе гулял.