В сарае

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

В САРАЕ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

В САРАЕ 

Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник Михайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить к деду из деревни, и 
Никандр, семидесятилетний старик, приходивший каждый вечер 
во двор продавать селедки, сидели вокруг фонаря в большом каретном сарае и играли в короли. В открытую настежь дверь виден 
был весь двор, большой дом, где жили господа, видны были ворота, погреба, дворницкая. Всё было покрыто ночными потемками, и только четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами, 
были ярко освещены. Тени колясок и саней с приподнятыми 
вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещивались с 
тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожали... За тонкой 
перегородкой, отделявшей сарай от конюшни, были лошади. 
Пахло сеном, да от старого Никандра шел неприятный селедочный запах. 
В короли вышел дворник; он принял позу, какая, по его мнению, подобает королю, и громко высморкался в красный клетчатый платок. 
– Теперь, кому хочу, тому голову срублю, – сказал он. 
Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не стриженной головой, у которого до короля не хватало только двух 
взяток, сердито и с завистью поглядел на дворника. Он надулся и 
нахмурился. 
– Я, дед, под тебя буду ходить, – сказал он, задумываясь над 
картами. – Я знаю, у тебя дамка бубней. 
– Ну, ну, дурачок, будет тебе думать! Ходи! 
Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это время со 
двора послышался звонок. 
– А, чтоб тебя... – проворчал дворник, поднимаясь. – Иди, король, ворота отворять. 
Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже принцем, 
селедочник – солдатом, а кучер – мужиком. 
– Дело выходит дрянь, – сказал дворник, опять усаживаясь за 
карты. – Сейчас докторов выпустил. Не вытащили. 
– Где им! Почитай, только мозги расковыряли, ежели пуля в 
голову попала, то уж какие там доктора... 
– Без памяти лежит, – продолжал дворник. – Должно, помрет. 
Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи! Да, доктора 

2 

со двора, а отец с матерью во двор... Только что приехали. Вою 
этого, плачу – не приведи бог! Сказывают, один сын... Горе! 
Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись на ярко 
освещенные окна флигеля. 
– Завтра велено в участок, – сказал дворник. – Допрос будет... 
А я что знаю? Нешто я видел? Зовет меня нынче утром, подает 
письмо и говорит: «Опусти, говорит, в почтовый ящик». А у самого глаза заплаканы. Жены и детей дома не было, гулять пошли... Пока, значит, я ходил с письмом, он и выпалил из левольвера себе в висок. Прихожу, а уж его кухарка на весь двор голосит. 
– Великий грех, – проговорил сиплым голосом селедочник и 
покрутил головой. – Великий грех! 
– От большой науки, – сказал дворник, подбирая взятку. – Ум 
за разум зашел. Бывало, по ночам сидит и всё бумаги пишет... 
Ходи, мужик!.. А хороший был барин. Из себя белый, чернявый, 
высокий!.. Порядочный был жилец. 
– Будто всему тут причина женский пол, – сказал кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому королю. – Будто чужую 
жену полюбил, а своя опостылела. Бывает. 
– Король бунтуется! – сказал дворник. 
В это время со двора опять послышался звонок. Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел. В окнах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие пары. Раздались во дворе 
встревоженные голоса, торопливые шаги. 
– Должно, опять доктора пришли, – сказал кучер. – Забегается 
наш Михайло... 
Странный воющий голос прозвучал на мгновение в воздухе. 
Алешка испуганно поглядел на своего деда, кучера, потом на окна и сказал: 
– Вчерась около ворот он меня по голове погладил. Ты, говорит, мальчик, из какого уезда? Дед, кто это выл сейчас? 
Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре. 
– Пропал человек, – сказал он немного погодя и зевнул. – И он 
пропал, и детки его пропали. Теперь детям на всю жизнь срам. 
Дворник вернулся и сел около фонаря. 
– Помер! – сказал он. – Послали за старухами в богадельню. 
– Царство небесное, вечный покой! – прошептал кучер и перекрестился. 
Глядя на него, Алешка тоже перекрестился. 

3 

– Нельзя таких поминать, – сказал селедочник. 
– Отчего? 
– Грех. 
– Это верно, – согласился дворник. – Теперь его душа прямо в 
ад, к нечистому... 
– Грех, – повторил селедочник. – Таких ни хоронить, ни отпевать, а всё равно как падаль, без всякого внимания 
Старик надел картуз и встал. 
– У нашей барыни–генеральши тоже вот, – сказал он, надвигая 
глубже картуз, – мы еще тогда крепостными были, меньшой сын 
тоже вот так от большого ума из пистолета себе в рот выпалил. 
По закону выходит, надо хоронить таких без попов, без панихиды, за кладбищем, а барыня, значит, чтоб сраму от людей не было, подмазала полицейских и докторов, и такую бумагу ей дали, 
будто сын в горячке это самое, в беспамятстве. За деньги всё 
можно. Похоронили его, значит, с попами, честь честью, музыка 
играла, и положили под церковью, потому покойный генерал эту 
церковь на свои деньги выстроил, и вся его там родня похоронена. Только вот это, братцы, проходит месяц, проходит другой, и 
ничего. На третий месяц докладывают генеральше, из церкви 
этой самой сторожа пришли. Что надо? Привели их к ней; они ей 
в ноги. «Не можем, говорят, ваше превосходительство,служить... 
Ищите других сторожей, а нас, сделайте милость, увольте». – Почему такое? – «Нет, говорят, никакой возможности. Ваш сынок 
всю ночь под церковью воет». 
Алешка вздрогнул и припал лицом к спине кучера, чтобы не 
видеть окон. 
– Генеральша сначала слушать не хотела, – продолжал старик. 
– Всё это, говорит, у вас, у простонародья от мнения. Мертвый 
человек не может выть. Спустя время сторожа опять к ней, а с 
ними и дьячок. Значит, и дьячок слышал, как тот воет. Видит генеральша, дело плохо, заперлась со сторожами у себя в спальне и 
говорит: «Вот вам, друзья, 25 рублей, говорит, а за это вы ночью 
потихоньку, чтоб никто не видел и не сдыхал, выройте моего несчастного сына и закопайте его, говорит, за кладбищем». И, 
должно, по стаканчику им поднесла... Сторожа так и сделали. 
Плита–то с надписом под церковью и посейчас, а он–то сам, генеральский сын, за кладбищем... Ох, господи, прости нас, грешных! – вздохнул селедочник. – В году только один день, когда за 
таких молиться можно: Троицына суббота... Нищим за них пода
4 

вать нельзя, грех, а можно за упокой души птиц кормить. Генеральша каждые три дня на перекресток выходила и птиц кормила. 
Раз на перекрестке, откуда ни возьмись, черная собака; подскочила к хлебу и была такова... Известно, какая это собака. Генеральша потом дней пять, как полоумная, не пила, не ела... 
Вдруг это упадет в саду на колени и молится, молится... Ну, прощайте, братцы, дай вам бог, царица небесная. Пойдем, Михайлушка, отворишь мне ворота. 
Селедочник и дворник вышли. Кучер и Алешка тоже вышли, 
чтобы не оставаться в сарае. 
– Жил человек и помер! – сказал кучер, глядя на окна, в которых всё еще мелькали тени. – Сегодня утром тут по двору ходил, 
а теперь мертвый лежит. 
– Придет время и мы помрем, – сказал дворник, уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно в потемках. 
Кучер, а за ним Алешка несмело подошли к освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными глазами, и 
седой, благообразный мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных стола, вероятно, затем, чтобы положить на них покойника, и на зеленом сукне столов видны были еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая утром бегала по двору и голосила, 
теперь стояла на стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало. 
– Дед, что они делают? – спросил шёпотом Алешка. 
– Сейчас его на столы класть будут, – ответил дед. – Пойдем, 
детка, пора спать. 
Кучер и Алешка вернулись в сарай. Помолились богу, разулись. Степан лег в углу на полу, Алешка в санях. Сарайные двери 
были уже закрыты, сильно воняло гарью от потушенного фонаря. 
Немного погодя Алешка поднял голову и поглядел вокруг себя; 
сквозь щели дверей виден был свет всё от тех же четырех окон. 
– Дед, мне страшно! – сказал он. 
– Ну, спи, спи... 
– Тебе говорю, страшно! 
– Что тебе страшно? Экой баловник! 
Помолчали. 
Алешка вдруг выскочил из саней и, громко заплакав, подбежал к деду. 
– Что ты? Чего тебе? – испугался кучер, тоже поднимаясь. 
– Воет! 

5 

– Кто воет? 
– Страшно, дед... Слышь? 
Кучер прислушался. 
– Это плачут, – сказал он. – Ну поди, дурачок. Им жалко, ну и 
плачут. 
– Я в деревню хочу... – продолжал внук, всхлипывая и дрожа 
всем телом. – Дед, поедем в деревню к мамке; поедем, дед, милый, бог тебе за это пошлет царство небесное... 
– Экой дурак, а! Ну, молчи, молчи... Молчи, я фонарь засвечу... Дурак! 
Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не успокоил 
Алешку. 
– Дед Степан, поедем в деревню! – просил он, плача. – Мне 
тут страшно... и–и, как страшно! И зачем ты, окаянный, меня из 
деревни выписал? 
– Кто это окаянный? А нешто можно законному деду такие 
неосновательные слова? Выпорю! 
– Выпори, дед, выпори, как Сидорову козу, а только свези меня к мамке, сделай божескую милость... 
– Ну, ну, внучек, ну! – зашептал ласково кучер. – Ничего, не 
бойся... Мне и самому страшно... Ты богу молись! 
Скрипнула дверь, и показалась голова дворника. 
– Не спишь, Степан? – спросил он. – А мне всю ночь не спать, 
– сказал он, входя. – Всю ночь отворяй ворота да запирай... Ты, 
Алешка, что плачешь? 
– Страшно, – ответил за внука кучер. 
Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос. Дворник 
сказал: 
– Плачут. Мать глазам не верит... Страсть как убивается. 
– И отец тут? 
– И отец... Отец ничего. Сидит в уголушке и молчит. Детей к 
родным унесли... Что ж, Степан? В своего козыря сыграем, что 
ли? 
– Давай, – согласился кучер, почесываясь. – А ты, Алешка, 
ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец. Ну, ступай, внучек, 
иди... 
Присутствие дворника успокоило Алешку; он несмело пошел 
к саням и лег. И пока он засыпал, ему слышался полушёпот: 
– Бью и наваливаю... – говорил дед. 
– Бью и наваливаю... – повторял дворник. 

6 

Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже, казалось, проговорила: «Бью и наваливаю». Когда Алешка увидел во сне барина 
и, испугавшись его глаз, вскочил и заплакал, было уже утро, дед 
храпел и сарай не казался страшным.