Чертопханов и Недопюскин

И.С. Тургенев  
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ЧЕРТОПХАНОВ  
И НЕДОПЮСКИН 

 

 
 
 
 

ЗАПИСКИ ОХОТНИКА 

 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ЧЕРТОПХАНОВ И НЕДОПЮСКИН 

 
В жаркий летний день возвращался я однажды с охоты на телеге; Ермолай дремал, сидя возле меня, и клевал носом. Заснувшие собаки подпрыгивали, словно мертвые, у нас под ногами. 
Кучер то и дело сгонял кнутом оводов с лошадей. Белая пыль 
легким облаком неслась вслед за телегой. Мы въехали в кусты. 
Дорога стала ухабистее, колеса начали задевать за сучья. Ермолай встрепенулся и глянул кругом… «Э!– заговорил он, – да 
здесь должны быть тетерева. Слеземте-ка». Мы остановились и 
вошли в «площадь». Собака моя наткнулась на выводок. Я выстрелил и начал было заряжать ружье, как вдруг позади меня 
поднялся громкий треск, и, раздвигая кусты руками, подъехал ко 
мне верховой. «А па-азвольте узнать, – заговорил он надменным 
голосом, – по какому праву вы здесь а-ахотитесь, мюлсвый 
сдарь?» Незнакомец говорил необыкновенно быстро, отрывочно 
и в нос. Я посмотрел ему в лицо: отроду не видал я ничего подобного. Вообразите себе, любезные читатели, маленького человека, белокурого, с красным вздернутым носиком и длиннейшими рыжими усами. Остроконечная персидская шапка с малиновым суконным верхом закрывала ему лоб по самые брови. Одет 
он был в желтый, истасканный архалук с черными плисовыми 
патронами на груди и полинялыми серебряными галунами по 
всем швам; через плечо висел у него рог, за поясом торчал кинжал. Чахлая горбоносая рыжая лошадь металась под ним как угорелая; две борзые собаки, худые и криволапые, тут же вертелись 
у ней под ногами. Лицо, взгляд, голос, каждое движенье, все существо незнакомца дышало сумасбродной отвагой и гордостью 
непомерной, небывалой; его бледно-голубые, стеклянные глаза 
разбегались и косились, как у пьяного; он закидывал голову назад, надувал щеки, фыркал и вздрагивал всем телом, словно из 
избытка достоинства, – ни дать ни взять, как индейский петух. Он 
повторил свой вопрос. 
– Я не знал, что здесь запрещено стрелять, – отвечал я. 
– Вы здесь, милостивый государь, – продолжал он, – на моей 
земле. 
– Извольте, я уйду. 
– А па-азвольте узнать, – возразил он, – я с дворянином имею 
честь объясняться? 

2 

Я назвал себя. 
– В таком случае извольте охотиться. Я сам дворянин и очень 
рад услужить дворянину… А зовут меня Чертопхановым, Пантелеем. 
Он нагнулся, гикнул, вытянул лошадь по шее; лошадь замотала головой, взвилась на дыбы, бросилась в сторону и отдавила 
одной собаке лапу. Собака пронзительно завизжала. Чертопханов 
закипел, зашипел, ударил лошадь кулаком по голове между ушами, быстрее молнии соскочил наземь, осмотрел лапу у собаки, 
поплевал на рану, пихнул ее ногою в бок, чтобы она не пищала, 
уцепился за холку и вдел ногу в стремя. Лошадь задрала морду, 
подняла хвост и бросилась боком в кусты; он за ней на одной ноге вприпрыжку, однако наконец-таки попал в седло; как исступленный завертел нагайкой, затрубил в рог и поскакал. Не успел я 
еще прийти в себя от неожиданного появления Чертопханова, как 
вдруг, почти безо всякого шуму, выехал из кустов толстенький 
человек лет сорока, на маленькой вороненькой лошаденке. Он остановился, снял с головы зеленый кожаный картуз я тоненьким и 
мягким голосом спросил меня, не видал ли я верхового на рыжей 
лошади? Я отвечал, что видел. 
– В какую сторону они изволили поехать? – продолжал он тем 
же голосом и не надевая картуза. 
– Туда-с. 
– Покорнейше вас благодарю-с. 
Он чмокнул губами, заболтал ногами по бокам лошаденки и 
поплелся рысцой – трюхи, трюхи, – по указанному направлению. 
Я посмотрел ему вслед, пока его рогатый картуз не скрылся за 
ветвями. Этот новый незнакомец наружностью нисколько не походил на своего предшественника. Лицо его, пухлое и круглое, 
как шар, выражало застенчивость, добродушие и кроткое смирение; нос, тоже пухлый и круглый, испещренный синими жилками, изобличал сластолюбца. На голове его спереди не оставалось 
ни одного волосика, сзади торчали жиденькие русые косицы; 
глазки, словно осокой прорезанные, ласково мигали; сладко улыбались красные и сочные губки. На нем был сюртук с стоячим 
воротником и медными пуговицами, весьма поношенный, но чистый; суконные его панталончики высоко вздернулись; над желтыми оторочками сапогов виднелись жирненькие икры. 
– Кто это? – спросил я Ермолая. 
– Это? Недопюскин, Тихон Иваныч. У Чертопханова живет. 

3 

– Что он, бедный человек? 
– Небогатый; да ведь и у Чертопханова-то гроша нет медного. 
– Так зачем же он у него поселился? 
– А, вишь, подружились. Друг без дружки никуда… Вот уж 
подлинно: куда конь с копытом, туда и рак с клешней… 
Мы вышли из кустов; вдруг подле нас «затякали» две гончие, 
и матерой беляк покатил по овсам, уже довольно высоким. Вслед 
за ним выскочили из опушки собаки, гончие и борзые, а вслед за 
собаками вылетел сам Чертопханов. Он не кричал, не травил, не 
атукал: он задыхался, захлебывался; из разинутого рта изредка 
вырывались отрывистые, бессмысленные звуки; он мчался, выпуча глаза, и бешено сек нагайкой несчастную лошадь. Борзые 
«приспели»… беляк присел, круто повернул назад и ринулся, 
мимо Ермолая, в кусты… Борзые пронеслись. «Бе-е-ги, бе-е-ги! – 
с усилием, словно косноязычный, залепетал замиравший охотник, – родимый, береги!» Ермолай выстрелил… раненый беляк 
покатился кубарем по гладкой и сухой траве, подпрыгнул кверху 
и жалобно закричал в зубах рассевавшегося пса. Гончие тотчас 
подвалились. 
Турманом слетел Чертопханов с коня, выхватил кинжал, подбежал, растопыря ноги, к собакам, с яростными заклинаниями 
вырвал у них истерзанного зайца и, перекосясь всем лицом, погрузил ему в горло кинжал по самую рукоятку… погрузил и загоготал. 
Тихон 
Иваныч 
показался 
в 
опушке. 
«Го-го-го-го-го-го-го-го! – завопил вторично Чертопханов… 
„Го-го-го-го“, – спокойно повторил его товарищ. 
– А ведь, по-настоящему, летом охотиться не следует, – заметил я, указывая Чертопханову на измятый овес. 
– Мое поле, – отвечал, едва дыша, Чертопханов. 
Он отпазончил, второчил зайца и роздал собакам лапки. 
– За мною заряд, любезный, по охотничьим правилам, – проговорил он, обращаясь к Ермолаю. – А вас, милостивый государь, – прибавил он тем же отрывистым и резким голосом, – благодарю. 
Он сел на лошадь. 
– Па-азвольте узнать… забыл… имя и фамилию? 
Я опять назвал себя. 
– Очень рад с вами познакомиться. Коли случится, милости 
просим ко мне… Да где же этот Фомка, Тихон Иваныч? – с сердцем продолжал он, – без него беляка затравили. 

4 

– А под ним лошадь пала, – с улыбкой отвечал Тихон Иваныч. 
– Как пала? Орбассан пал? Пфу, пфить!.. Где он, где? 
– Там, за лесом. 
Чертопханов ударил лошадь нагайкой по морде и поскакал 
сломя голову. Тихон Иваныч поклонился мне два раза – за себя и 
за товарища, и опять поплелся рысцой в кусты. 
Эти два господина сильно возбудили мое любопытство… Что 
могло связать узами неразрывной дружбы два существа, столь 
разнородные? Я начал наводить справки. Вот что я узнал. 
Чертопханов, Пантелей Еремеич, слыл во всем околотке человеком опасным и сумасбродным, гордецом и забиякой первой руки. Служил он весьма недолгое время в армии и вышел в отставку «по неприятности», тем чином, по поводу которого распространилось мнение, будто курица не птица. Происходил он от 
старинного дома, некогда богатого; деды его жили пышно, 
по-степному, то есть принимали званых и незваных, кормили их 
на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам на тройку, 
держали музыкантов, песельников, гаеров и собак, в торжественные дни поили народ вином и брагой, по зимам ездили в Москву 
на своих, в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам сидели без гроша и питались домашней живностью. Отцу Пантелея 
Еремеича досталось имение уже разоренное; он, в свою очередь, 
тоже сильно «пожуировал» и, умирая, оставил единственному 
своему наследнику, Пантелею, заложенное сельцо Бессоново, с 
тридцатью пятью душами мужеска и семидесятью шестью женска пола да четырнадцать десятин с осьминником неудобной 
земли в пустоши Колобродовой, на которые, впрочем, никаких 
крепостей в бумагах покойника не оказалось. Покойник, должно 
сознаться, престранным образом разорился: «хозяйственный расчет» его сгубил. По его понятиям, дворянину не следовало зависеть от купцов, горожан и тому подобных «разбойников», как он 
выражался; он завел у себя всевозможные ремесла и мастерские. 
«И приличнее и дешевле, – говаривал он, – хозяйственный расчет!» С этой пагубной мыслью он до конца жизни не расстался; 
она-то его и разорила. Зато потешился! Ни в одной прихоти себе 
не отказывал. Между прочими выдумками соорудил он однажды, 
по собственным соображениям, такую огромную семейственную 
карету, что, несмотря на дружные усилия согнанных со всего села крестьянских лошадей вместе с их владельцами, она на первом 
же косогоре завалилась и рассыпалась. Еремей Лукич (Пантелее
5 

ва отца звали Еремеем Лукичом) приказал: памятник поставить 
на косогоре, а впрочем, нисколько не смутился. Вздумал он также 
построить церковь, разумеется, сам, без помощи архитектора. 
Сжег целый лес на кирпичи, заложил фундамент огромный, хоть 
бы под губернский собор, вывел стены, начал сводить купол: купол упал. Он опять – купол опять обрушился; он третий раз – купол рухнул в третий раз. Призадумался мой Еремей Лукич: дело, 
думает, не ладно… колдовство проклятое замешалось… да вдруг 
и прикажи перепороть всех старых баб на деревне. Баб перепороли – а купол все-таки не свели. Избы крестьянам по новому плану 
перестроивать начал, и все из хозяйственного расчета; по три 
двора вместе ставил треугольником, а на середине воздвигал 
шест с раскрашенной скворечницей и флагом. Каждый день, бывало, новую затею придумывал то из лопуха суп варил, то лошадям хвосты стриг на картузы дворовым людям, то лен собирался 
крапивой заменить, свиней кормить грибами… Вычитал он однажды в «Московских ведомостях» статейку харьковского помещика Хряка-Хруперского о пользе нравственности в крестьянском быту и на другой же день отдал приказ всем крестьянам немедленно выучить статью харьковского помещика наизусть. Крестьяне выучили статью; барин спросил их: понимают ли они, что 
там написано? Приказчик отвечал, что как, мол, не понять! Около 
того же времени повелел он всех подданных своих, для порядка и 
хозяйственного расчета, перенумеровать и каждому на воротнике 
нашить его нумер. При встрече с барином всяк, бывало, так уж и 
кричит: такой-то нумер идет! а барин отвечает ласково: ступай с 
Богом! 
Однако, несмотря на порядок и хозяйственный расчет, Еремей 
Лукич понемногу пришел в весьма затруднительное положение: 
начал сперва закладывать свои деревеньки, а там и к продаже 
приступил; последнее прадедовское гнездо, село с недостроенною церковью, продала уже казна, к счастью, не при жизни Еремея Лукича, – он бы не вынес этого удара, – а две недели после 
его кончины. Он успел умереть у себя в доме, на своей постели, 
окруженный своими людьми и под надзором своего лекаря; но 
бедному Пантелею досталось одно Бессоново. 
Пантелей узнал о болезни отца уже на службе, в самом разгаре 
вышеупомянутой «неприятности». Ему только что пошел девятнадцатый год. С самого детства не покидал он родительского дома и под руководством своей матери, добрейшей, но совершенно 

6 

тупоумной женщины, Василисы Васильевны, вырос баловнем и 
барчуком. Она одна занималась его воспитанием; Еремею Лукичу, погруженному в свои хозяйственные соображения, было не до 
того. Правда, он однажды собственноручно наказал своего сына 
за то, что он букву «рцы» выговаривал: «арцы», но в тот день 
Еремей Лукич скорбел глубоко и тайно: лучшая его собака убилась об дерево. Впрочем, хлопоты Василисы Васильевны насчет 
воспитания Пантюши ограничились одним мучительным усилием; в поте лица наняла она ему в гувернеры отставного солдата из 
эльзасцев, некоего Биркопфа, и до самой смерти трепетала как 
лист перед ним: ну, думала она, коли откажется – пропала я! куда 
я денусь? Где другого учителя найду? Уж и этого насилу-насилу 
у соседки сманила! И Биркопф, как человек сметливый, тотчас 
воспользовался исключительностью своего положения: пил 
мертвую и спал с утра до вечера. По окончании «курса наук» 
Пантелей поступил на службу. Василисы Васильевны уже не было на свете. Она скончалась за полгода до этого важного события, 
от испуга: ей во сне привиделся белый человек верхом на медведе. Еремей Лукич вскоре последовал за своей половиной. 
Пантелей, при первом известии о его нездоровье, прискакал 
сломя голову, однако не застал уже родителя в живых. Но каково 
было удивление почтительного сына, когда он совершенно неожиданно из богатого наследника превратился в бедняка! Немногие в состоянии вынести такой крутой перелом. Пантелей одичал, 
ожесточился. Из человека честного, щедрого и доброго, хотя 
взбалмошного и горячего, он превратился в гордеца и забияку, 
перестал знаться с соседями, – богатых он стыдился, бедных 
гнушался, – и неслыханно дерзко обращался со всеми, даже с установленными властями: я, мол, столбовой дворянин. Раз 
чуть-чуть не застрелил станового, вошедшего к нему в комнату с 
картузом на голове. Разумеется, власти, с своей стороны, ему тоже не спускали и при случае давали себя знать; но все-таки его 
побаивались, потому что горячка он был страшная и со второго 
слова предлагал резаться на ножах. От малейшего возражения 
глаза 
Чертопханова 
разбегались, 
голос 
прерывался… 
«А 
ва-ва-ва-ва-ва, – лепетал он, – пропадай моя голова!»… и хоть на 
стену! Да и сверх того, человек он был чистый, не замешанный 
ни в чем. Никто к нему, разумеется, не ездил… И при всем том 
душа в нем была добрая, даже великая по-своему: несправедливости, притеснения он вчуже не выносил; за мужиков своих стоял 

7 

горой. «Как? – говорил он, неистово стуча по собственной голове, – моих трогать, моих? Да не будь я Чертопханов…» 
Тихон Иваныч Недопюскин не мог, подобно Пантелею Еремеичу, гордиться своим происхождением. Родитель его вышел из 
однодворцев и только сорокалетней службой добился дворянства. 
Г-н Недопюскин-отец принадлежал к числу людей, которых несчастие преследует с ожесточением неослабным, неутомимым, с 
ожесточением, похожим на личную ненависть. В течение целых 
шестидесяти лет, с самого рождения до самой кончины, бедняк 
боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой 
копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер 
наконец не то на чердаке, не то в погребе, не успев заработать ни 
себе, ни детям куска насущного хлеба. Судьба замотала его, 
словно зайца на угонках. Человек он был добрый и честный, а 
брал взятки – «по чину» – от гривенника до двух целковых включительно. Была у Недопюскина жена, худая и чахоточная; были и 
дети; к счастию, они все скоро перемерли, исключая Тихона да 
дочери Митродоры, по прозванию «купецкая щеголиха», вышедшей, после многих печальных и смешных приключений, за 
отставного стряпчего. Г-н Недопюскин-отец успел было еще при 
жизни поместить Тихона заштатным чиновником в канцелярию; 
но тотчас после смерти родителя Тихон вышел в отставку. Вечные тревоги, мучительная борьба с холодом и голодом, тоскливое 
уныние матери, хлопотливое отчаяние отца, грубые притеснения 
хозяев и лавочника – все это ежедневное, непрерывное горе развило в Тихоне робость неизъяснимую: при одном виде начальника он трепетал и замирал, как пойманная птичка. Он бросил 
службу. Равнодушная, а может быть и насмешливая, природа 
влагает в людей разные способности и наклонности, нисколько 
не соображаясь с их положением в обществе и средствами; с 
свойственною ей заботливостию и любовию вылепила она из Тихона, сына бедного чиновника, существо чувствительное, ленивое, мягкое, восприимчивое – существо, исключительно обращенное к наслаждению, одаренное чрезвычайно тонким обонянием и вкусом… вылепила, тщательно отделала и – предоставила 
своему произведению вырастать на кислой капусте и тухлой рыбе. И вот оно выросло, это произведение, начало, как говорится, 
«жить». Пошла потеха. Судьба, неотступно терзавшая Недопю
8 

скина-отца, принялась и за сына: видно, разлакомилась. Но с Тихоном она поступила иначе; она не мучила его – она им забавлялась. Она ни разу не доводила его до отчаяния, не заставляла испытать постыдных мук голода, но мыкала им по всей России, из 
Великого Устюга в Царево-Кокшайск, из одной унизительной и 
смешной должности в другую: то жаловала его в «мажордомы» к 
сварливой и желчной барыне-благодетельнице, то помещала в 
нахлебники к богатому скряге-купцу, то определяла в начальники 
домашней канцелярии лупоглазого барина, стриженного на английский манер, то про изводила в полудворецкие, полушуты к 
псовому охотнику… Словом, судьба заставила бедного Тихона 
выпить по капле и до капли весь горький и ядовитый напиток 
подчиненного существования. Послужил он на своем веку тяжелой прихоти, заспанной и злобной скуке праздного барства… 
Сколько раз, наедине, в своей комнатке, отпущенный наконец «с 
Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся он, весь 
пылая стыдом, с холодными слезами отчаяния на глазах, на другой же день убежать тайком, попытать своего счастия в городе, 
сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз умереть 
с голоду на улице. Да, во-первых, силы Бог не дал; во-вторых, 
робость разбирала, а в-третьих, наконец, как себе место выхлопотать, кого просить? «Не дадут, – шептал, бывало, несчастный, 
уныло переворачиваясь на постели, – не дадут!» И на другой день 
снова принимался тянуть лямку. Тем мучительнее было его положение, что та же заботливая природа не потрудилась наделить 
его хоть малой толикой тех способностей и дарований, без которых ремесло забавника почти невозможно. Он, например, не умел 
ни плясать до упаду в медвежьей шубе навыворот, ни балагурить 
и любезничать в непосредственном соседстве расходившихся 
арапников; выставленный нагишом на двадцатиградусный мороз, 
он иногда простужался, желудок его не варил ни вина, смешанного с чернилами и прочей дрянью, ни крошеных мухоморов и 
сыроежек с уксусом. Господь ведает, что бы сталось с Тихоном, 
если бы последний из его благодетелей, разбогатевший откупщик, не вздумал в веселый час приписать в своем завещании: а 
Зезе (Тихону тож) Недопюскину предоставляю в вечное и потомственное владение благоприобретенную мною деревню Бесселендеевку со всеми угодьями. Несколько дней спустя благодетеля, за стерляжьей ухой, прихлопнул паралич. Поднялся гвалт, суд 
нагрянул, опечатал имущество, как следует. Съехались родные; 

9 

раскрыли завещание; прочли, потребовали Недопюскина. Явился 
Недопюскин. Большая часть собранья знала, какую должность 
Тихон Иваныч занимал при благодетеле: оглушительные восклицания, насмешливые поздравления посыпались ему навстречу. 
«Помещик, вот он, новый помещик!» – кричали прочие наследники. «Вот уж того, – подхватил один, известный шутник и остряк, – вот уж точно, можно сказать… вот уж действительно… того… что называется… того… наследник». – И все так и прыснули. Недопюскин долго не хотел верить своему счастию. Ему показали завещание – он покраснел, зажмурился, начал отмахиваться руками и зарыдал в три ручья. Хохот собранья превратился в 
густой и слитный рев. Деревня Бесселендеевка состояла всего из 
двадцати двух душ крестьян; никто о ней не сожалел сильно, так 
почему же, при случае, не потешиться? Один только наследник 
из Петербурга, важный мужчина с греческим носом и благороднейшим выражением лица, Ростислав Адамыч Штоппель, не вытерпел, пододвинулся боком к Недопюскину и надменно глянул 
на него через плечо. «Вы, сколько я могу заметить, милостивый 
государь, – заговорил он презрительно-небрежно, – состояли у 
почтенного Феодора Феодорыча в должности потешного, так сказать, прислужника?» Господин из Петербурга выражался языком 
нестерпимо чистым, бойким и правильным. Расстроенный, 
взволнованный Недопюскин не расслышал слов незнакомого ему 
господина, но прочие тотчас все замолкли; остряк снисходительно улыбнулся. Г-н Штоппель потер себе руки и повторил свой 
вопрос. Недопюскин с изумлением поднял глаза и раскрыл рот. 
Ростислав Адамыч язвительно прищурился. 
– Поздравляю вас, милостивый государь, поздравляю, – продолжал он, – правда, не всякий, можно сказать, согласился бы таким образом заррр-работывать себе насущный хлеб; но de 
gustibus non est disputandum, то есть у всякого свой вкус… Не 
правда ли? 
Кто-то в задних рядах быстро, но прилично взвизгнул от 
удивления и восторга. 
– Скажите, – подхватил г. Штоппель, сильно поощренный 
улыбками всего собрания, – какому таланту в особенности вы 
обязаны своим счастием? Нет, не стыдитесь, скажите; мы все 
здесь, так сказать, свои, en famille. Но правда ли, господа, мы 
здесь en famille? 

10