Беглец

А.П. Чехов

БЕГЛЕЦ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Беглец. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 8 с. – (Библиотека русской 

классики).

ISBN 978-5-16-007020-9
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

БЕГЛЕЦ

Это была длинная процедура. Сначала Пашка шел с матерью 

под дождем то по скошенному полю, то по лесным тропинкам, где 
к его сапогам липли желтые листья, шел до тех пор, пока не рассвело. Потом он часа два стоял в темных сенях и ждал, когда отопрут дверь. В сенях было не так холодно и сыро, как на дворе, но 
при ветре и сюда залетали дождевые брызги. Когда сени малопомалу битком набились народом, стиснутый Пашка припал лицом к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло соленой рыбой, и 
вздремнул. Но вот щелкнула задвижка, дверь распахнулась, и 
Пашка с матерью вошел в приемную. Тут опять пришлось долго 
ждать. Все больные сидели на скамьях, не шевелились и молчали. 
Пашка оглядывал их и тоже молчал, хотя видел много странного и 
смешного. Раз только, когда в приемную, подпрыгивая на одной 
ноге, вошел какой-то парень, Пашке самому захотелось также попрыгать; он толкнул мать под локоть, прыснул в рукав и сказал:

– Мама, гляди: воробей!
– Молчи, детка, молчи! – сказала мать.
В маленьком окошечке показался заспанный фельдшер.
– Подходи записываться! – пробасил он.
Все, в том числе и смешной подпрыгивающий парень, потяну
лись к окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, 
лета, местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов своей 
матери Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь лет, что он неграмотен и болен с самой 
Пасхи.

Вскоре после записывания нужно было ненадолго встать; через 

приемную прошел доктор в белом фартуке и подпоясанный полотенцем. Проходя мимо подпрыгивающего парня, он пожал плечами и сказал певучим тенором:

– Ну и дурак! Что ж, разве не дурак? Я велел тебе прийти в по
недельник, а ты приходишь в пятницу. По мне хоть вовсе не ходи, 
но ведь, дурак этакой, нога пропадет!

Парень сделал такое жалостное лицо, как будто собрался про
сить милостыню, заморгал и сказал:

– Сделайте такую милость, Иван Миколаич!
– Тут нечего – Иван Миколаич! – передразнил доктор. – Сказа
но в понедельник, и надо слушаться. Дурак, вот и всё…

Началась приемка. Доктор сидел у себя в комнатке и выкликал 

больных по очереди. То и дело из комнатки слышались пронзительные вопли, детский плач или сердитые возгласы доктора:

– Ну, что орешь? Режу я тебя, что ли? Сиди смирно!

Настала очередь Пашки.
– Павел Галактионов! – крикнул доктор.
Мать обомлела, точно не ждала этого вызова, и, взяв Пашку за 

руку, повела его в комнатку. Доктор сидел у стола и машинально 
стучал по толстой книге молоточком.

– Что болит? – спросил он, не глядя на вошедших.
– У парнишки болячка на локте, батюшка, – ответила мать, и 

лицо ее приняло такое выражение, как будто она в самом деле 
ужасно опечалена Пашкиной болячкой.

– Раздень его!
Пашка, пыхтя, распутал на шее платок, потом вытер рукавом 

нос и стал не спеша стаскивать тулупчик.

– Баба, не в гости пришла! – сказал сердито доктор. – Что во
зишься? Ведь ты у меня не одна тут.

Пашка торопливо сбросил тулупчик на землю и с помощью ма
тери снял рубаху… Доктор лениво поглядел на него и похлопал 
его по голому животу.

– Важное, брат Пашка, ты себе пузо отрастил, – сказал он и 

вздохнул. – Ну, показывай свой локоть.

Пашка покосился на таз с кровяными помоями, поглядел на 

докторский фартук и заплакал.

– Ме-е! – передразнил доктор. – Женить пора баловника, а он 

ревет! Бессовестный.

Стараясь не плакать, Пашка поглядел на мать, и в этом его 

взгляде была написана просьба: «Ты же не рассказывай дома, что я 
в больнице плакал!»

Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губа
ми, потом опять подавил.

– Бить тебя, баба, да некому, – сказал он. – Отчего ты раньше 

его не приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь 
это сустав болит!

– Вам лучше знать, батюшка… – вздохнула баба.
– Батюшка… Сгноила парню руку, да теперь и батюшка. Какой 

он работник без руки? Вот век целый и будешь с ним нянчиться. 
Небось как у самой прыщ на носу вскочит, так сейчас же в больницу бежишь, а мальчишку полгода гноила. Все вы такие.

Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распе
кал бабу и покачивал головой в такт песни, которую напевал мысленно, и всё думал о чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и глядел на дым. Когда же папироса потухла, доктор встрепенулся и заговорил тоном ниже:

– Ну, слушай, баба. Мазями да каплями тут не поможешь. Надо 

его в больнице оставить.

– Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить?
– Мы ему операцию сделаем. А ты, Пашка, оставайся, – сказал 

доктор, хлопая Пашку по плечу. – Пусть мать едет, а мы с тобой, 
брат, тут останемся. У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы с 
тобой, Пашка, вот как управимся, чижей пойдем ловить, я тебе лисицу покажу! В гости вместе поедем! А? Хочешь? А мать за тобой 
завтра приедет! А?

Пашка вопросительно поглядел на мать.
– Оставайся, детка! – сказала та.
– Остается, остается! – весело закричал доктор. – И толковать 

нечего! Я ему живую лисицу покажу! Поедем вместе на ярмарку 
леденцы покупать! Марья Денисовна, сведите его наверх!

Доктор, по-видимому, веселый и покладистый малый, рад был 

компании; Пашка захотел уважить его, тем более что отродясь не 
бывал на ярмарке и охотно бы поглядел на живую лисицу, но как 
обойтись без матери? Подумав немного, он решил попросить доктора оставить в больнице и мать, но не успел он раскрыть рта, как 
фельдшерица уже вела его вверх по лестнице. Шел он и, разинув 
рот, глядел по сторонам. Лестница, полы и косяки – всё громадное, 
прямое и яркое – были выкрашены в великолепную желтую краску 
и издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели лампы, 
тянулись половики, торчали в стенах медные краны. Но больше 
всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, и серое шершавое одеяло. Он потрогал руками подушки и одеяло, оглядел палату и решил, что доктору живется очень недурно.

Палата была невелика и состояла только из трех кроватей. Одна 

кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой, а на третьей 
сидел какой-то старик с кислыми глазами, который всё время кашлял и плевал в кружку. С Пашкиной кровати видна была в дверь 
часть другой палаты с двумя кроватями: на одной спал какой-то 
очень бледный, тощий человек с каучуковым пузырем на голове; 
на другой, расставив руки, сидел мужик с повязанной головой, 
очень похожий на бабу.

Фельдшерица, усадив Пашку, вышла и немного погодя верну
лась, держа в охапке кучу одежи.

– Это тебе, – сказала она. – Одевайся.
Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться в новое 

платье. Надевши рубаху, штаны и серый халатик, он самодовольно 
оглядел себя и подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись 
по деревне. Его воображение нарисовало, как мать посылает его на 
огород к реке нарвать для поросенка капустных листьев; он идет, а 
мальчишки и девчонки окружили его и с завистью глядят на его 
халатик.

В палату вошла сиделка, держа в руках две оловянных миски, 

ложки и два куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком, другую – перед Пашкой.

– Ешь! – сказала она.
Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мя
са, и опять подумал, что доктору живется очень недурно и что доктор вовсе не так сердит, каким показался сначала. Долго он ел щи, 
облизывая после каждого хлебка ложку, потом, когда, кроме мяса, 
в миске ничего не осталось, покосился на старика и позавидовал, 
что тот всё еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо, стараясь 
есть его возможно дольше, но старания его ни к чему не привели: 
скоро исчезло и мясо. Остался только кусок хлеба. Невкусно есть 
один хлеб без приправы, но делать было нечего, Пашка подумал и 
съел хлеб. В это время вошла сиделка с новыми мисками. На этот 
раз в мисках было жаркое с картофелем.

– А где же хлеб-то? – спросила сиделка.
Вместо ответа Пашка надул щеки и выдыхнул воздух.
– Ну, зачем сожрал? – сказала укоризненно сиделка. – А с чем 

же ты жаркое есть будешь?

Она вышла и принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не 

ел жареного мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень 
вкусно. Исчезло оно быстро, и после него остался кусок хлеба 
больше, чем после щей. Старик, пообедав, спрятал свой оставшийся хлеб в столик; Пашка хотел сделать то же самое, но подумал и 
съел свой кусок.

Наевшись, он пошел прогуляться. В соседней палате, кроме тех, 

которых он видел в дверь, находилось еще четыре человека. Из 
них только один обратил на себя его внимание. Это был высокий, 
крайне исхудалый мужик с угрюмым волосатым лицом; он сидел 
на кровати и всё время, как маятником, кивал головой и махал правой рукой. Пашка долго не отрывал от него глаз. Сначала маятникообразные, мерные кивания мужика казались ему курьезными, 
производимыми для всеобщей потехи, но когда он вгляделся в лицо мужика, ему стало жутко, и он понял, что этот мужик нестерпимо болен. Пройдя в третью палату, он увидел двух мужиков с 
темно-красными лицами, точно вымазанными глиной. Они неподвижно сидели на кроватях и со своими странными лицами, на которых трудно было различить черты, походили на языческих божков.

– Тетка, зачем они такие? – спросил Пашка у сиделки.
– У них, парнишка, воспа.
Вернувшись к себе в палату, Пашка сел на кровать и стал дожи
даться доктора, чтобы идти с ним ловить чижей или ехать на яр

марку. Но доктор не шел. В дверях соседней палаты мелькнул ненадолго фельдшер. Он нагнулся к тому больному, у которого на 
голове лежал мешок со льдом, и крикнул:

– Михайло!
Спавший Михайло не шевельнулся. Фельдшер махнул рукой и 

ушел. В ожидании доктора Пашка осматривал своего соседастарика. Старик не переставая кашлял и плевал в кружку; кашель у 
него был протяжный, скрипучий. Пашке понравилась одна особенность старика: когда он, кашляя, вдыхал в себя воздух, то в 
груди его что-то свистело и пело на разные голоса.

– Дед, что это у тебя свистит? – спросил Пашка.
Старик ничего не ответил. Пашка подождал немного и спросил:
– Дед, а где лисица?
– Какая лисица?
– Живая.
– Где ж ей быть? В лесу!
Прошло много времени, но доктор всё еще не являлся. Сиделка 

принесла чай и побранила Пашку за то, что он не оставил себе 
хлеба к чаю; приходил еще раз фельдшер и принимался будить 
Михайлу; за окнами посинело, в палатах зажглись огни, а доктор 
не показывался. Было уже поздно ехать на ярмарку и ловить чижей; Пашка растянулся на постели и стал думать. Вспомнил он 
леденцы, обещанные доктором, лицо и голос матери, потемки в 
своей избе, печку, ворчливую бабку Егоровну… и ему стало вдруг 
скучно и грустно. Вспомнил он, что завтра мать придет за ним, 
улыбнулся и закрыл глаза.

Его разбудил шорох. В соседней палате кто-то шагал и говорил 

полушепотом. При тусклом свете ночников и лампад возле кровати Михайлы двигались три фигуры.

– Понесем с кроватью аль так? – спросила одна из них.
– Так. Не пройдешь с кроватью. Эка, помер не вовремя, царство 

небесное!

Один взял Михайлу за плечи, другой – за ноги и приподняли: 

руки Михаилы и полы его халата слабо повисли в воздухе. Третий 
– это был мужик, похожий на бабу, – закрестился, и все трое, беспорядочно стуча ногами и ступая на полы Михайлы, пошли из палаты.

В груди спавшего старика раздавались свист и разноголосое 

пение. Пашка прислушался, взглянул на темные окна и в ужасе 
вскочил с кровати.

– Ма-а-ма! – простонал он басом.
И, не дожидаясь ответа, он бросился в соседнюю палату. Тут 

свет лампадки и ночника еле-еле прояснял потемки; больные, по

тревоженные смертью Михайлы, сидели на своих кроватях; мешаясь с тенями, всклоченные, они представлялись шире, выше ростом и, казалось, становились всё больше и больше; на крайней 
кровати в углу, где было темнее, сидел мужик и кивал головой и 
рукой.

Пашка, не разбирая дверей, бросился в палату оспенных, оттуда 

в коридор, из коридора влетел в большую комнату, где лежали и 
сидели на кроватях чудовища с длинными волосами и со старушечьими лицами. Пробежав через женское отделение, он опять 
очутился в коридоре, увидел перила знакомой лестницы и побежал 
вниз. Тут он узнал приемную, в которой сидел утром, и стал искать 
выходной двери.

Задвижка щелкнула, пахнул холодный ветер, и Пашка, споты
каясь, выбежал на двор. У него была одна мысль – бежать и бежать! Дороги он не знал, но был уверен, что если побежит, то непременно очутится дома у матери. Ночь была пасмурная, но за облаками светила луна. Пашка побежал от крыльца прямо вперед, 
обогнул сарай и наткнулся на пустые кусты; постояв немного и 
подумав, он бросился назад к больнице, обежал ее и опять остановился в нерешимости: за больничным корпусом белели могильные 
кресты.

– Ма-амка! – закричал он и бросился назад.
Пробегая мимо темных, суровых строений, он увидел одно ос
вещенное окно.

Яркое красное пятно в потемках казалось страшным, но Пашка, 

обезумевший от страха, не знавший, куда бежать, повернул к нему. 
Рядом с окном было крыльцо со ступенями и парадная дверь с белой дощечкой; Пашка взбежал на ступени, взглянул в окно, и острая, захватывающая радость вдруг овладела им. В окно он увидел 
веселого, покладистого доктора, который сидел за столом и читал 
книгу. Смеясь от счастья, Пашка протянул к знакомому лицу руки, 
хотел крикнуть, но неведомая сила сжала его дыхание, ударила по 
ногам; он покачнулся и без чувств повалился на ступени.

Когда он пришел в себя, было уже светло, и очень знакомый 

голос, обещавший вчера ярмарку, чижей и лисицу, говорил возле 
него:

– Ну и дурак, Пашка! Разве не дурак? Бить бы тебя, да некому.