Анюта

 
 
А.П. Чехов 
 
 
 
 
 
АНЮТА 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Москва 
ИНФРА-М 
2013 

1 

УДК 822 
ББК  84 (2 Рос=Рус) 
 
Ч 56 
 
 
Чехов А.П. 
Анюта. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 6 с. – (Библиотека русской 
классики). 
 

    

 

 

 

 
 
ISBN 978-5-16-007010-0   
© Оформление. ИНФРА-М, 2013 
 
 

 
         
Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16.  
Гарнитура Newton.  Бумага офсетная. 
Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72. 
Тираж 5000 экз. Заказ № 
Цена свободная. 

 
«Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 3800540, 3800543.  Факс: (495) 3639212 
E-mail: books@infra-m.ru    http://www.infra-m.ru 
 
 
 
 
 

2 

АНЮТА 
 
В самом дешевом номерке меблированных комнат «Лиссабон» 
из угла в угол ходил студент-медик 3-го курса, Степан Клочков, и 
усердно зубрил свою медицину. От неустанной, напряженной зубрячки у него пересохло во рту и выступил на лбу пот. 
У окна, подернутого у краев ледяными узорами, сидела на табурете его жилица, Анюта, маленькая, худенькая брюнетка лет 25ти, очень бледная, с кроткими серыми глазами. Согнувши спину, 
она вышивала красными нитками по воротнику мужской сорочки. 
Работа была спешная… Коридорные часы сипло пробили два пополудни, а в номерке еще не было убрано. Скомканное одеяло, 
разбросанные подушки, книги, платье, большой грязный таз, наполненный мыльными помоями, в которых плавали окурки, сор на 
полу — всё, казалось, было свалено в одну кучу, нарочно перемешано, скомкано… 
— Правое легкое состоит из трех долей… — зубрил Клочков. — Границы! Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4 — 5 ребер, на боковой поверхности до 4-го ребра… назади 
до spina scapulae1… 
Клочков, силясь представить себе только что прочитанное, 
поднял глаза к потолку. Не получив ясного представления, он стал 
прощупывать у себя сквозь жилетку верхние ребра. 
— Эти ребра похожи на рояльные клавиши, — сказал он. — 
Чтобы не спутаться в счете, к ним непременно нужно привыкнуть. 
Придется поштудировать на скелете и на живом человеке… А нука, Анюта, дай-ка я ориентируюсь! 
Анюта оставила вышиванье, сняла кофточку и выпрямилась. 
Клочков сел против нее, нахмурился и стал считать ее ребра. 
— Гм… Первое ребро не прощупывается… Оно за ключицей… 
Вот это будет второе ребро… Так-с… Это вот третье… Это вот 
четвертое…. Гм…. Так-с… Что ты жмешься? 
— У вас пальцы холодные! 
— Ну, ну… не умрешь, не вертись… Стало быть, это третье 
ребро, а это четвертое… Тощая ты такая на вид, а ребра едва прощупываются. Это второе… это третье… Нет, этак спутаешься и не 
представишь себе ясно… Придется нарисовать. Где мой уголек? 
Клочков взял уголек и начертил им на груди у Анюты несколько параллельных линий, соответствующих ребрам. 

                                                 
1 до ости лопатки (лат.). 
 

3 

— Превосходно. Всё, как на ладони… Ну-с, а теперь и постучать можно. Встань-ка! 
Анюта встала и подняла подбородок. Клочков занялся выстукиванием и так погрузился в это занятие, что не заметил, как губы, 
нос и пальцы у Анюты посинели от холода. Анюта дрожала и боялась, что медик, заметив ее дрожь, перестанет чертить углем и стучать, и потом, пожалуй, дурно сдаст экзамен. 
— Теперь всё ясно, — сказал Клочков, перестав стучать. — Ты 
сиди так и не стирай угля, а я пока подзубрю еще немножко. 
И медик опять стал ходить и зубрить. Анюта, точно татуированная, с черными полосами на груди, съежившись от холода, сидела и думала. Она говорила вообще очень мало, всегда молчала и 
всё думала, думала… 
За все шесть-семь лет ее шатания по меблированным комнатам, 
таких, как Клочков, знала она человек пять. Теперь все они уже 
покончали курсы, вышли в люди и, конечно, как порядочные люди, давно уже забыли ее. Один из них живет в Париже, два докторами, четвертый художник, а пятый даже, говорят, уже профессор. 
Клочков — шестой… Скоро и этот кончит курс, выйдет в люди. 
Несомненно, будущее прекрасно, и из Клочкова, вероятно, выйдет 
большой человек, но настоящее совсем плохо: у Клочкова нет табаку, нет чаю, и сахару осталось четыре кусочка. Нужно как можно скорее оканчивать вышиванье, нести к заказчице и потом купить на полученный четвертак и чаю и табаку. 
— Можно войти? — послышалось за дверью. 
Анюта быстро накинула себе на плечи шерстяной платок. Вошел художник Фетисов. 
— А я к вам с просьбой, — начал он, обращаясь к Клочкову и 
зверски глядя из-под нависших на лоб волос. — Сделайте одолжение, одолжите мне вашу прекрасную девицу часика на два! Пишу, 
видите ли, картину, а без натурщицы никак нельзя! 
— Ах, с удовольствием! — согласился Клочков. — Ступай, 
Анюта. 
— Чего я там не видела! — тихо проговорила Анюта. 
— Ну, полно! Человек для искусства просит, а не для пустяков 
каких-нибудь. Отчего не помочь, если можешь? 
Анюта стала одеваться. 
— А что вы пишете? — спросил Клочков. 
— Психею. Хороший сюжет, да всё как-то не выходит; приходится всё с разных натурщиц писать. Вчера писал одну с синими 
ногами. Почему, спрашиваю, у тебя синие ноги? Это, говорит, 
чулки линяют. А вы всё зубрите! Счастливый человек, терпение 
есть. 

4 

— Медицина такая штука, что никак нельзя без зубрячки. 
— Гм… Извините, Клочков, но вы ужасно по-свински живете! 
Чёрт знает как живете! 
— То есть как? Иначе нельзя жить… От батьки я получаю 
только двенадцать в месяц, а на эти деньги мудрено жить порядочно. 
— Так-то так… — сказал художник и брезгливо поморщился, — но можно все-таки лучше жить… Развитой человек обязательно должен быть эстетиком. Не правда ли? А у вас тут чёрт знает что! Постель не прибрана, помои, сор… вчерашняя каша на тарелке… тьфу! 
— Это правда, — сказал медик и сконфузился, — но Анюте некогда было сегодня убрать. Всё время занята. 
Когда художник и Анюта вышли, Клочков лег на диван и стал 
зубрить лежа, потом нечаянно уснул и, проснувшись через час, 
подпер голову кулаками и мрачно задумался. Ему вспомнились 
слова художника о том, что развитой человек обязательно должен 
быть эстетиком, и его обстановка в самом деле казалась ему теперь 
противной, отталкивающей. Он точно бы провидел умственным 
оком то свое будущее, когда он будет принимать своих больных в 
кабинете, пить чай в просторной столовой, в обществе жены, порядочной женщины, — и теперь этот таз с помоями, в котором 
плавали окурки, имел вид до невероятия гадкий. Анюта тоже представлялась некрасивой, неряшливой, жалкой… И он решил расстаться с ней, немедля, во что бы то ни стало. 
Когда она, вернувшись от художника, снимала шубу, он поднялся и сказал ей серьезно: 
— Вот что, моя милая… Садись и выслушай. Нам нужно расстаться! Одним словом, жить с тобою я больше не желаю. 
Анюта вернулась от художника такая утомленная, изнеможенная. Лицо у нее от долгого стояния на натуре осунулось, похудело, 
и подбородок стал острей. В ответ на слова медика она ничего не 
сказала, и только губы у нее задрожали. 
— Согласись, что рано или поздно нам всё равно пришлось бы 
расстаться, — сказал медик. — Ты хорошая, добрая, и ты не глупая, ты поймешь… 
Анюта опять надела шубу, молча завернула свое вышиванье в 
бумагу, собрала нитки, иголки; сверток с четырьмя кусочками сахару нашла на окне и положила на столе возле книг. 
— Это ваше… сахар… — тихо сказала она и отвернулась, чтобы скрыть слезы. 
— Ну, что же ты плачешь? — спросил Клочков. 
Он прошелся по комнате в смущении и сказал: 

5 

— Странная ты, право… Сама ведь знаешь, что нам необходимо расстаться. Не век же нам быть вместе. 
Она уже забрала все свои узелки и уже повернулась к нему, 
чтобы проститься, и ему стало жаль ее. 
«Разве пусть еще одну неделю поживет здесь? — подумал 
он. — В самом деле, пусть еще поживет, а через неделю я велю ей 
уйти». 
И, досадуя на свою бесхарактерность, он крикнул ей сурово: 
— Ну, что же стоишь? Уходить, так уходить, а не хочешь, так 
снимай шубу и оставайся! Оставайся! 
Анюта сняла шубу, молча, потихоньку, потом высморкалась, 
тоже потихоньку, вздохнула и бесшумно направилась к своей постоянной позиции — к табурету у окна. 
Студент потянул к себе учебник и опять заходил из угла в угол. 
— Правое легкое состоит из трех долей… — зубрил он. — 
Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4—5 ребер… 
А в коридоре кто-то кричал во всё горло: 
— Грригорий, самовар!