Студент

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

СТУДЕНТ 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

СТУДЕНТ 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СТУДЕНТ 

Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по 
соседству в болотах что–то живое жалобно гудело, точно дуло в 
пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем 
прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда 
стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой. 
Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел всё время заливным лугом по 
тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил 
во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого 
вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было 
пустынно и как–то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах 
около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его 
мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал 
на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не 
варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при 
Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была 
точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, 
мрак, чувство гнета, – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, 
что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой. 
Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две 
вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая 
старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела 
на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, 
сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что 
отужинали. Слышались мужские голоса; это здешние работники 
на реке поили лошадей. 
– Вот вам и зима пришла назад, – сказал студент, подходя к 
костру. – Здравствуйте! 

3 

Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась 
приветливо. 
– Не узнала, бог с тобой, – сказала она. – Богатым быть. 
Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда–
то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с 
лица ее всё время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же 
ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась 
на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у 
глухонемой. 
– Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, 
– сказал студент, протягивая к огню руки. – Значит, и тогда было 
холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь! 
Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил: 
– Небось, была на двенадцати евангелиях? 
– Была, – ответила Василиса. 
– Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: 
«С тобою я готов и в темницу, и на смерть». А господь ему на 
это: «Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, 
как ты трижды отречешься, что не знаешь меня». После вечери 
Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не 
мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь 
поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к 
первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный 
тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот–вот на земле произойдет что–то ужасное, шел 
вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел 
издали, как его били... 
Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на 
студента. 
– Пришли к первосвященнику, – продолжал он, – Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора 
огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра 
стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, 
нужно вести к допросу. И все работники, что находились около 
огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, 
потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного по
4 

годя опять кто–то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто–то 
обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» 
Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, 
и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он 
сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и 
горько–горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, 
плакася горько». Воображаю: тихий–тихий, темный–темный сад, 
и в тишине едва слышатся глухие рыдания... 
Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у 
нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у 
человека, который сдерживает сильную боль. 
Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент 
пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом 
деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха. 
Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к 
ней какое–то отношение... 
Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и 
возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что 
если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о 
чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать 
веков назад, имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам 
и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем 
людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что 
она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра. 
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца 
этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой. 

5 

А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где 
узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, 
что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в 
саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до 
сего дня и, по–видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, 
силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им 
мало–помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и 
полной высокого смысла.