Томленье духа

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

ТОМЛЕНЬЕ ДУХА

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ТОМЛЕНЬЕ ДУХА 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Томленье духа. — М.: ИНФРА-М, 2015. — 10 с. — 
(Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104645-6 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104645-6 

Подписано в печать 08.09.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

ТОМЛЕНЬЕ ДУХА  

 
 
 
«Все это томленье духа». 
Екклезиаст 
  
 
В числе людей, которые принимали участие в моем воспитании, был длинный и тощий немец Иван Яковлевич, по прозванью 
Коза. Настоящей его фамилии я не знаю, — он своею наружностью напоминал козу, и все мы звали его заочно Кизою. 
Это было в деревне, в Орловской губернии, у моих богатых 
родственников. Я у них рос и воспитывался, пока меня отдали в 
школу, в город. Для нас в деревне было несколько учителей: русский — Иван Степанович Птицын с женою, жил во флигеле, и 
француз, мосье Люи, тоже с женою и сыном Альвином, который 
учился вместе с нами. Эти тоже жили в особом флигеле, и еще 
был немец Кольберг, одинокий, часто пьяный и драчливый. Он 
так часто ссорился с прислугою, что надоел дяде и был внезапно 
рассчитан: тогда на его место был взят Коза, который ранее этого 
жил уже в нескольких помещичьих домах в околотке, но нигде 
долго не уживался. Говорили, что он человек очень смирный и 
хороший, но «с фантазиями». Его к нам и приняли с таким уговором, чтобы жил с нами и учил нас по-немецки, но никаких своих 
фантазий не смел бы показывать. 
Он взялся это исполнять, и месяца три исполнял очень хорошо, но потом вдруг не выдержал и показал такую фантазию, как 
будто и не давал никакого зарока. 
Летом раз заехала к дяде, по дороге в свое имение, губернаторша с сыном, мальчиком лет одиннадцати, очень избалованным 
и непослушным. Мы пошли в фруктовый сад, и там этот гость 
оборвал какую-то редкостную сливу, плоды которой были у дяди 
на счету. Мы испугались его поступка и дали себе клятву во всем 
запираться и ничего не сказывать. Дядя вечером пошел в сад и 
увидал, что слива оборвана. Он рассердился, позвал садовникова 
сына, мальчика Костю, и стал его спрашивать: кто оборвал сливу? Костя не знал, и на него упало подозрение, что эту сливу 
оборвал он и теперь запирается. Его за это велели высечь кры
 3

жовником, а он испугался и сказал, что будто в самом деле он 
съел сливы. Тогда его все-таки высекли. А мы знали, кто оборвал, 
но ничего не говорили, чтобы не нарушать клятву и не пристыдить своего гостя, но к вечеру некоторых из нас это стало невыносимо мучить, и когда мы начали укладываться спать, то я не 
стерпел и сказал Ивану Яковлевичу, что Костю наказали напрасно, — что он не вор, а вор вот кто, а мы все дали клятву его 
скрыть. 
Иван Яковлевич вдруг побледнел и вскрикнул: 
— Как клятву! Как вы смели клясться? Разве вы не христиане! 
Кто вам позволил чем-нибудь клясться? Видите, сколько от этого 
зла вышло, и теперь я уйду от вас. 
Мы еще больше встревожились и стали его упрашивать, но он 
твердил: 
— Нет, я уйду, я непременно уйду, и не сам уйду, а меня выгонят, и это будет хорошо… Это будет к лучшему. 
Так все говорил, а сам плакал и потом вдруг приложил лоб к 
оконному стеклу, вздохнул и побежал из комнаты. 
Куда и зачем побежал — мы не могли догадаться и долго ждали его возвращения, но потом так и уснули, не дождавшись, чтоб 
он назад пришел; а утром, когда старая девушка Василиса Матвеевна принесла нам свежее белье, мы узнали, что Иван Яковлевич 
к нам и совсем не воротится, потому что он сошел с ума. 
— Боже мой!.. — Мы так и обомлели… — Бедный, добрый 
Иван Яковлевич сошел с ума!.. Это все мы виноваты. Но что же 
он такое сделал? 
— А он явился в бесчеловечном виде к господам и сделал 
фантазию, и ему за это отказано. 
Фантазия состояла в том, что, взволнованный нашим двойным 
злочинством, Коза сошел вниз, в гостиную, и, «имея в лице вид 
бесчеловечный», подошел к губернаторше и сказал ей совершенно спокойным «бесчеловечным голосом»: 
— У вашего сына дурное сердце: он сделал поступок, за который бедного мальчика высекли и заставили налгать на себя… 
Ваш несчастный сын имел силу это стерпеть, да еще научил других клясться, чего Иисус Христос никому не позволил и просил 
никогда не делать. Мне жаль вашего темного, непросвещенного 
сына. Помогите ему открыть глаза, увидать свет и исправиться, а 
то из него выйдет дурной человек, который умертвит свой дух и 
может много других испортить. 

 
4 

С губернаторшею сделалось дурно, и она зашлась в истерике. 
Страшно рассерженный происшедшею сценою, дядя вытолкнул Козу за двери и сейчас же велел запереть его в конторе, а сегодня его велено уже отправить на мужицкой подводе в Орел. 
Мы за него обиделись и сказали: 
— Для чего же это «на мужичьей подводе»? 
— А то на чем же? — отвечала Василиса. 
— Можно было в тележке, в которой на почту ездят. 
— Ну, как же! еще ему чего? В этой тележке попа святую воду 
петь возят… Для чего же его, глупого немца, держать в одной 
чести с батюшкой. Батюшка за наши грехи в алтаре молится, а 
его довольно бы еще и не на подводе, а на нàвознице вывезти. 
— И за что ны его так не любите? 
— За то, что он дурак и вральмен. 
— Он никогда не врет, а всегда правду говорит. 
— А вот это-то совсем и не нужно! Что такое его правда? 
Правда тоже хорошо, да не по всякую минуту и не ко всякому с 
нею лезть. Он сам для себя свою правду и твори, а другим свой 
закон на чужой кадык не накидывай. У нас свой-то закон еще горазде много пополней ихнего: мы если и солжем, так у нас сколько угодно и отмолиться можно: у нас и угодники есть, и страстотерпцы, и мученики, и Прасковеи. Ему до нас встревать нечего. 
Зато ему и показали, где бог и где порог. 
— Как же это показывают? 
— Где бог-то? 
— Да. 
— А поставят человека к двери лицом да сзади дадут хорошенько по затылку шлык, а он тогда должен в подворотню шмыг. 
— И это по-вашему значит показать человеку «где бог»? 
— Да. Вон пошел, вот и все! 
— Так, значит, и ему показали «где бог»? 
— Ну, уж как-никак, а показали «где бог» и все тут. 
— Что же: он его увидит, и…пожалуй, будет рад, что его прогнали. 
— Ну, уж это пусть его радуется как ему нравится: нам его 
жалеть нечего. 
Мне было очень жалко Ивана Яковлевича, а сын француза 
Люи, маленький Альвин, еще более о нем разжалобился. Он 
пришел к нам в комнату весь в слезах и стал звать меня, чтобы 
вместе убежать через крестьянские коноплянники за околицу и 

 5

там спрятаться в коноплях, пока повезут Ивана Яковлевича на 
подводе, и мы подводу остановим и с ним простимся. Мы так и 
сделали, — побежали и спрятались, но подвода очень долго не 
ехала. Оказалось, что Иван Яковлевич пожалел мужика, который 
был наряжен его везти, и уволил его от этой повинности, а сам 
пошел пешком. На нем был его зеленый фрак и серая мантилия 
из казинета, а в руках у него мотался очень маленький сверток с 
бельем и синий тиковый зонтик. Коза шел не только спокойно, но 
как бы торжественно, а лицо его было даже весело и выражало 
удовольствие. Увидав нас, он остановился и воскликнул: 
— Прекрасно, дети! Прекрасно! О, сколько для меня есть радости в одну эту минуту! — и он раскрыл для объятий руки, а на 
глазах его заблистали слезы. 
Мы бросились к нему и тоже заплакали, повторяя: «Простите 
нас, простите!» А в чем мы просили прощения — мы и сами того 
не могли определить, но он помог нам понять и сказал: 
— Вы дурно сделали, что не берегли свою свободу и позволили себе клясться: поклявшись, вы уже перестали быть свободны, 
вы стали невольниками вашей клятвы… Да; вы уже не имели 
свободы говорить правду и вот через это бедного мальчика сочли 
вором и высекли. Могло быть, что его на всю жизнь могли считать вором и… может быть, он тогда бы и сделался вором. Надо 
было это разорить… И я разорил… Надо было бунтовать, и я 
бунтовал… (Иван Яковлевич стал горячиться.) Я иначе не мог… 
во мне дух взбунтовался… проснулся к жизни дух… свободный 
дух от всякой клятвы… и я пошел… я говорил… я стер… я опроверг клятву… не должно клясться… Без клятвы будь правдив… 
Вот что нужно… нигде и ни перед кем не лги… не лги ни словом, 
ни лицом… Не бойся никого!.. Что писано в прописи, чтобы кого-то бояться, — это все вздор есть! Иисус Христос больше значит, чем пропись… О, я думаю, что он больше значит! Как вы 
думаете, кто больше? 
— Христос больше. 
— Ну, конечно, Христос больше, а он сказал: «никого не бойтесь». Он победил страх… Страх пустяки… Нет страха!.. Даже 
я!.. я победил страх! Я его прогнал вон… И вы гоните его вон!.. И 
он уйдет… Где он здесь? Его здесь нет. Здесь трое нас и кто между нас?.. А!.. Кто? Страх? Нет, не страх, а наш Христос! Он с нами. Что?.. Вы это видите ли?.. вы это чувствуете ли?.. вы это понимаете ли? 

 
6 

Мы не знали, что ему отвечать, но мы «понимали», что мы 
«чувствуем» что-то самое прекрасное, и так и сказали. Коза возрадовался и заговорил: 
— Вот это и есть то, что надо, и дай бог, чтобы вы никогда об 
этом не позабыли. Для этого одного стоит всегда быть правдивым во всех случаях жизни. Чистая совесть где хотите покажет 
бога, а ложь где хотите удалит от бога. Никого не бойтесь и ни 
для чего не лгите. 
— О, да, да! — отвечали мы, — Мы вперед не будем ни лгать, 
ни клясться, но как нам загладить то зло, которое мы сделали? 
— Загладить… загладить может только один бог. Заглаждать 
— это не наше дело. Любите Костю и напоминайте другим, что 
он не виноват, — что он оклеветал себя от страха. 
— Мы все так сделаем, но вы, Иван Яковлевич, куда вы идете? 
У вас есть где-нибудь свой дом? 
Он покачал отрицательно головою и сказал: 
— Зачем мне свой дом? 
— Ну, у вас есть… семейные… кто вас любит? 
— Семейные?.. Нет… И зачем мне семейные? 
— Кто же у вас свои? 
— Ну, кто свои… кто свои!.. Ну, вот вы мне теперь свои… 
«свои» — это те, с кем одно и то же любишь… 
— А особенно близких разве нет? 
— Для чего же особенные? Что это вам такое!.. Надо делать 
все вместное, а совсем не особенное. 
— Но куда же вы теперь отправляетесь?.. Он повел плечами и 
весело ответил: 
— Куда я?.. К блаженной вечности; а по какому тракту, — это 
совсем все равно — только надо везде делать божие дело. 
Мы не поняли, что такое значит «делать божие дело», и плачевно приставали к Козе. 
— Нам жаль, что вам отказали совершенно напрасно. 
Он тихо покачал головою и отвечал: 
— Нет, мне отказали совсем не напрасно. 
— Как не напрасно: ведь вы поступили всех нас честнее и ничего дурного не сделали. 
— Ну вот! Для чего же делать дурное! Это не надо… но я сделал беспокойство: я сделал бунт против тьмы века сего… и меня 
нужно гнать… Это уж так… и это очень хорошо! 
— Вы это так говорите, как будто вы сами этому даже рады. 

 7

— Даже рад! Да, я рад! Я очень рад! Ведь у нас «борьба наша 
не с плотию и кровию, а с тьмою века, — с духами злобы, живущими на земле». Мы ведем войну против тьмы веков и против 
духов злобы, а они гонят нас и убивают, как ранее гнали и убивали тех, которые были во всем нас лучше. 
— Но за что? За что это гонят тех, кто не сделал никому зла? 
Это ужасно! 
— Ничего, — отвечал, еще больше сияя. Коза, — напротив, 
это хорошо… это-то и хорошо, что их гонят напрасно: это их 
воспитывает; это их укрепляет… И неужто вы хотели бы, чтобы 
меня не так выгнали, как теперь выгоняют за бунт против тьмы 
века и духов злобы, а чтобы я сам сделал кому-нибудь зло! 
— О, нет! 
— Ну так что же!.. Значит, все как следует быть… все прекрасно… Со временем… если вам откроется, в чем состоит 
жизнь, и вы захотите жить самым лучшим образом, то есть жить 
так, чтобы духи злобы вас гнали, — то вы тогда будете это понимать… Когда они гонят — это прекрасно, это радость… это счастье! Но… 
Он взял нас за плечи и продолжал пониженным голосом: 
— Но когда они вас ласкают и хвалят… Вот тогда… 
— Вы говорите что-то страшно… 
— Да, это страшно. Тогда бойтесь, тогда осматривайтесь, тогда… ищите, чтобы спас вас отец ваш небесный. 
— Отец небесный! Но мы ведь не знаем… как это искать, что 
надо сделать… 
— Что сделать? 
— Чтобы он нас спас. 
— Ага! И я это тоже не знаю… и я это… даже не стою, а он… 
У Ивана Яковлевича в груди закипели слезы, и он стал говорить точно в экстазе: 
— Я бедный грешник, который вышел из ничтожества: я червяк, который выполз из грязи, а отец держит меня на своих коленях; он носит меня в своих объятиях, как сына, который не умеет 
ходить, а не бросает меня, не сердится, что я такой неумеха, и хотя я глуп, но он мне внушает все, что человеку нужно, а я верю, 
что я у него могу понять как раз столько, сколько мне нужно, и… 
вы тоже поймете… вам дух скажет… Тогда придет спасение и вы 
не будете спрашивать: как оно пришло?.. И это все надо… тихо… 
Тсс! бог идет в тишине… Still! 

 
8 

Коза вдруг поник головою, сжал на груди руки и стал читать 
по-немецки «Отче наш». Мы без его приглашения схватили с голов свои шапочки и с ним вместе молились. Он кончил молитву, 
положил нам на головы свои руки и с полными слез глазами закончил свою молитву по-русски. 
— Наш отец! — сказал он, — благодарю тебя, что ты вновь 
дал мне радость быть изгнанным за исполнение святой воли твоей. Укрепи сердца терпящих за послушание твоей воле и просвети разумом и милосердием очи людей, нас гонящих. Не оставь 
также этих детей твоих надолго в пустыне: дай им войти в разумение и вкусить то блаженство, какое я теперь по твоей благости 
ощущаю в моем духе. Дай им понять, в чем есть твоя воля! — И 
он еще раз обнял нас, поцеловал и пошел в город совершенно 
бесприютный и совершенно счастливый, а мы, у которых все было изобильно и готово, стояли на коленях, на пыльной дорожке, 
и, глядя вслед Козе, плакали. 
Он будто метнул в нас что-то острое и вместе с тем радостное 
до восторга. Коза на нас что-то призвал, нас что-то обвеяло, мы 
хотели что-то понять, чтобы кончить мольбой о смягченьи сердец, и вдруг оба вскочили, погнались за ним и закричали: 
— Иван Яковлич!.. 
Он остановился и обернулся, и показалось нам, будто он вдруг 
сделался какой-то другой: вырос как-то и рассветился. Вероятно, 
это происходило оттого, что он теперь стоял на холме и его освещало солнце. Но однако и голос у него тоже изменился. Он 
как-то будто лил слова по воздуху: 
— Что вам еще? Что вам? 
А мы не знали, что именно хотели ему сказать, и спросили: 
— Увидим ли мы вас когда-нибудь? 
Он ясно отвечал: 
— Увидите. 
— Когда же это будет? 
Он глуше проговорил: 
— Это случится… может быть… совсем неожиданно, а потом 
это опять не случится, и потом это опять иногда случится… 
Мы, казалось, бежали за ним, а между тем он один шел впереди, а мы все отставали и кричали: 
— Где мы увидимся? 
Но он отвечал уже издалека: 

 9