Палата №6

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

ПАЛАТА № 6 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПАЛАТА № 6 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................4 
II ......................................................................................................7 
III.....................................................................................................8 
IV...................................................................................................11 
V....................................................................................................13 
VI...................................................................................................16 
VII .................................................................................................21 
VIII................................................................................................23 
IX...................................................................................................24 
X....................................................................................................29 
XI...................................................................................................34 
XII .................................................................................................35 
XIII................................................................................................38 
XIV................................................................................................40 
XV.................................................................................................43 
XVI................................................................................................45 
XVII ..............................................................................................49 
XVIII .............................................................................................50 
XIX................................................................................................53 

3 

I 

 
В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный 
целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на 
нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца 
сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только 
следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним – глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с 
гвоздями. Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и 
самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у 
нас бывает только у больничных и тюремных построек. 
Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой 
тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. 
Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около 
печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые 
изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда негодная, истасканная обувь, – вся эта рвань свалена в кучи, 
перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах. 
На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, 
испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение 
степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего 
на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он 
бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без 
этого не было бы здесь порядка. 
Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны 
грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, – 
ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри 
обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет 
кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта 
вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как 
будто вы входите в зверинец. 

4 

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят 
и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в 
колпаках. Это – сумасшедшие. 
Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, 
остальные же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый 
мещанин с рыжими, блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь 
он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно 
не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него 
начинается чахотка. 
За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с 
острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. 
Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на 
своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и 
живой характер проявляет он и ночью, когда встает за тем, чтобы 
помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная 
мастерская. 
Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. 
Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской 
шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах, окруженным Мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке 
и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по 
улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В 
одном месте дадут ему квасу, в другом – хлеба, в третьем – копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и 
богатым. Всё, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в 
свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая 
карманы и призывая бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него 
хуже всего на свете. 
Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по 
копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит с ложки своего 

5 

соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а 
подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны, Громову. 
Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, 
страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и 
напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он 
поднял голову и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не 
его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение. 
Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и 
несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и 
болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким 
искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме 
Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро 
вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет 
своих товарищей с добрым утром, ложась спать – желает им спокойной ночи. 
Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, 
сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча 
зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. 
Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как 
он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, 
что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, 
соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает 
себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, 
лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в 
ней слышится, и в словах, и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о 

6 

человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных 
решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще недопетых песен. 
 

II 

 
Лет 12—15 тому назад, в городе, на самой главной улице, в 
собственном доме проживал чиновник Громов, человек солидный 
и зажиточный. У него было два сына: Сергей и Иван. Будучи уже 
студентом четвертого курса, Сергей заболел скоротечною чахоткой и умер, и эта смерть как бы послужила началом целого ряда 
несчастий, которые вдруг посыпались на семью Громовых. Через 
неделю после похорон Сергея старик-отец был отдан под суд за 
подлоги и растраты и вскоре умер в тюремной больнице от тифа. 
Дом и вся движимость были проданы с молотка, и Иван Дмитрич 
с матерью остались без всяких средств. 
Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где 
он учился в университете, получал 60—70 рублей в месяц и не 
имел никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко 
изменить свою жизнь. Он должен был от утра до ночи давать 
грошовые уроки, заниматься перепиской и все-таки голодать, так 
как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой жизни не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив 
университет, уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил место учителя в уездном училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и скоро бросил место. Умерла 
мать. Он с полгода ходил без места, питаясь только хлебом и водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он до тех пор, пока не был уволен по болезни. 
Он никогда, даже в молодые студенческие годы, не производил впечатления здорового. Всегда он был бледен, худ, подвержен простуде, мало ел, дурно спал. От одной рюмки вина у него 
кружилась голова и делалась истерика. Его всегда тянуло к людям, но, благодаря своему раздражительному характеру и мнительности, он ни с кем близко не сходился и друзей не имел. О 

7 

горожанах он всегда отзывался с презрением, говоря, что их грубое невежество и сонная животная жизнь кажутся ему мерзкими 
и отвратительными. Говорил он тенором, громко, горячо и не 
иначе как негодуя и возмущаясь или с восторгом и удивлением, и 
всегда искренно. О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он всё 
сводит к одному: в городе душно и скучно жить, у общества нет 
высших интересов, оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, 
разнообразя ее насилием, грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами; нужны школы, 
местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения, сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество 
сознало себя и ужаснулось. В своих суждениях о людях он клал 
густые краски, только белую и черную, не признавая никаких оттенков; человечество делилось у него на честных и подлецов; середины же не было. О женщинах и любви он всегда говорил 
страстно, с восторгом, но ни разу не был влюблен. 
В городе, несмотря на резкость его суждений и нервность, его 
любили и за глаза ласково называли Ваней. Его врожденная деликатность, услужливость, порядочность, нравственная чистота и 
его поношенный сюртучок, болезненный вид и семейные несчастия внушали хорошее, теплое и грустное чувство; к тому же, он 
был хорошо образован и начитан, знал, по мнению горожан, всё и 
был в городе чем-то вроде ходячего справочного словаря. 
Читал он очень много. Бывало, всё сидит в клубе, нервно теребит бородку и перелистывает журналы и книги; и по лицу его 
видно, что он не читает, а глотает, едва успев разжевать. Надо 
думать, что чтение было одною из его болезненных привычек, 
так как он с одинаковою жадностью набрасывался на всё, что попадало ему под руки, даже на прошлогодние газеты и календари. 
Дома у себя читал он всегда лежа. 
 

III 

 
Однажды осенним утром, подняв воротник своего пальто и 
шлепая по грязи, по переулкам и задворкам пробирался Иван 
Дмитрич к какому-то мещанину, чтобы получить по исполнительному листу. Настроение у него было мрачное, как всегда по 

8 

утрам. В одном из переулков встретились ему два арестанта в 
кандалах и с ними четыре конвойных с ружьями. Раньше Иван 
Дмитрич очень часто встречал арестантов и всякий раз они возбуждали в нем чувства сострадания и неловкости, теперь же эта 
встреча произвела на него какое-то особенное, странное впечатление. Ему вдруг почему-то показалось, что его тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в тюрьму. Побывав у мещанина и возвращаясь к себе домой, он встретил около 
почты знакомого полицейского надзирателя, который поздоровался и прошел с ним по улице несколько шагов, и почему-то это 
показалось ему подозрительным. Дома целый день у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и непонятная 
душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером 
он не зажигал у себя огня, а ночью не спал и всё думал о том, что 
его могут арестовать, заковать и посадить в тюрьму. Он не знал 
за собой никакой вины и мог поручиться, что и в будущем никогда не убьет, не подожжет и не украдет; но разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна клевета, наконец, судебная ошибка? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться. А судебная 
ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна и ничего в ней нет мудреного. Люди, имеющие служебное, деловое 
отношение к чужому страданию, например, судьи, полицейские, 
врачи, с течением времени, в силу привычки, закаляются до такой 
степени, что хотели бы, да не могут относиться к своим клиентам 
иначе как формально; с этой стороны они ничем не отличаются 
от мужика, который на задворках режет баранов и телят и не замечает крови. При формальном же, бездушном отношении к личности, для того, чтобы невинного человека лишить всех прав состояния и присудить к каторге, судье нужно только одно: время. 
Только время на соблюдение кое-каких формальностей, за которые судье платят жалованье, а затем – всё кончено. Ищи потом 
справедливости и защиты в этом маленьком, грязном городишке, 
за двести верст от железной дороги! Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом как разумная и целесообразная необходимость и всякий акт 
милосердия, например, оправдательный приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства? 
Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным 
потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать 

9 

каждую минуту. Если вчерашние тяжелые мысли так долго не оставляют его, – думал он, – то, значит, в них есть доля правды. Не 
могли же они в самом деле прийти в голову безо всякого повода. 
Городовой, не спеша, прошел мимо окон: это недаром. Вот два 
человека остановились около дома и молчат. Почему они молчат? 
И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дни и ночи. 
Bee проходившие мимо окон и входившие во двор казались 
шпионами и сыщиками. В полдень обыкновенно исправник проезжал на паре по улице; это он ехал из своего подгородного имения в полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый раз, что он едет слишком быстро и с каким-то особенным 
выражением: очевидно, спешит объявить, что в городе проявился 
очень важный преступник. Иван Дмитрич вздрагивал при всяком 
звонке и стуке в ворота, томился, когда встречал у хозяйки нового человека; при встрече с полицейскими и жандармами улыбался и насвистывал, чтобы казаться равнодушным. Он не спал все 
ночи напролет, ожидая ареста, но громко храпел и вздыхал, как 
сонный, чтобы хозяйке казалось, что он спит; ведь если не спит, 
то, значит, его мучают угрызения совести – какая улика! Факты и 
здравая логика убеждали его, что все эти страхи – вздор и психопатия, что в аресте и тюрьме, если взглянуть на дело пошире, в 
сущности, нет ничего страшного, – была бы совесть спокойна; но 
чем умнее и логичнее он рассуждал, тем сильнее и мучительнее 
становилась душевная тревога. Это было похоже на то, как один 
пустынник хотел вырубить себе местечко в девственном лесу; 
чем усерднее он работал топором, тем гуще и сильнее разрастался лес. Иван Дмитрич, в конце концов, видя, что это бесполезно, 
совсем бросил рассуждать и весь отдался отчаянию и страху. 
Он стал уединяться и избегать людей. Служба и раньше была 
ему противна, теперь же она стала для него невыносима. Он боялся, что его как-нибудь подведут, положат ему незаметно в карман взятку и потом уличат, или он сам нечаянно сделает в казенных бумагах ошибку, равносильную подлогу, или потеряет чужие 
деньги. Странно, что никогда в другое время мысль его не была 
так гибка и изобретательна, как теперь, когда он каждый день 
выдумывал тысячи разнообразных поводов к тому, чтобы серьезно опасаться за свою свободу и честь. Но зато значительно ослабел интерес к внешнему миру, в частности к книгам, и стала 
сильно изменять память. 

10