Панихида

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ПАНИХИДА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ПАНИХИДА 

В церкви Одигитриевской божией матери, что в селе Верхних 
Запрудах, обедня только что кончилась. Народ задвигался и валит 
из церкви. Не двигается один только лавочник Андрей Андреич, 
верхнезапрудский интеллигент и старожил. Он облокотился о перила правого клироса и ждет. Его бритое, жирное и бугристое от 
когда–то бывших прыщей лицо на сей раз выражает два противоположных чувства: смирение перед неисповедимыми судьбами и 
тупое, безграничное высокомерие перед мимо проходящими чуйками и пестрыми платками. По случаю воскресного дня он одет 
франтом. На нем суконное пальто с желтыми костяными пуговицами, синие брюки навыпуск и солидные калоши, те самые громадные, неуклюжие калоши, которые бывают на ногах только у 
людей положительных, рассудительных и религиозно убежденных. 
Его заплывшие, ленивые глаза обращены на иконостас. Он видит давно уже знакомые лики святых, сторожа Матвея, надувающего щеки и тушащего свечи, потемневшие ставники, потертый 
ковер, дьячка Лопухова, стремительно выбегающего из алтаря и 
несущего ктитору просфору... Всё это давно уже видано и перевидано, как свои пять пальцев... Несколько, впрочем, странно и 
необыденно только одно: у северной двери стоит отец Григорий, 
еще не снимавший облачения, и сердито мигает своими густыми 
бровями. 
«Кому это он мигает, дай бог ему здоровья? – думает лавочник. – А, и пальцем закивал! И ногой топнул, скажи на милость... 
Что за оказия, мать царица? Кому это он?» 
Андрей Андреич оглядывается и видит совсем уже опустевшую церковь. У дверей столпилось человек десять, да и те стоят 
спиной к алтарю. 
– Иди же, когда зовут! Что стоишь, как изваяние?– слышит он 
сердитый голос отца Григория. – Тебя зову! 
Лавочник глядит на красное, разгневанное лицо отца Григория 
и тут только соображает, что миганье бровей и киванье пальца 
могут относиться и к нему. Он вздрагивает, отделяется от клироса и нерешительно, гремя своими солидными калошами, идет к 
алтарю. 

2 

– Андрей Андреич, это ты подавал на проскомидию за упокой 
Марии? – спрашивает батюшка, сердито вскидывая глазами на 
его жирное, вспотевшее лицо. 
– Точно так. 
– Так, стало быть, ты это написал? Ты? 
И отец Григорий сердито тычет к глазам его записочку. А на 
этой записочке, поданной Андреем Андреичем на проскомидию 
вместе с просфорой, крупными, словно шатающимися буквами 
написано: 
«За упокой рабы божией блудницы Марии». 
– Точно так... я–с написал... – отвечает лавочник. 
– Как же ты смел написать это? – протяжно шепчет батюшка, 
и в его сиплом шёпоте слышатся гнев и испуг. 
Лавочник глядит на него с тупым удивлением, недоумевает и 
сам пугается: отродясь еще отец Григорий не говорил таким тоном с верхнезапрудскими интеллигентами! Оба минуту молчат и 
засматривают друг другу в глаза. Недоумение лавочника так велико, что жирное лицо его расползается во все стороны, как пролитое тесто. 
– Как ты смел? – повторяет батюшка. 
– Ко... кого–с? – недоумевает Андрей Андреич. 
– Ты не понимаешь?! – шепчет отец Григорий, в изумлении 
делая шаг назад и всплескивая руками. – Что же у тебя на плечах: 
голова или другой какой предмет? Подаешь записку к жертвеннику, а пишешь на ней слово, какое даже и на улице произносить 
непристойно! Что глаза пучишь? Нешто не знаешь, какой смысл 
имеет это слово? 
– Это вы касательно блудницы–с? – бормочет лавочник, краснея и мигая глазами. – Но ведь господь, по благости своей, тово... 
это самое, простил блудницу... место ей уготовал, да и из жития 
преподобной Марии Египетской видать, в каких смыслах это самое слово, извините... 
Лавочник хочет привести в свое оправдание еще какой–то аргумент, но путается и утирает губы рукавом. 
– Вот как ты понимаешь! – всплескивает руками отец Григорий. – Но ведь господь простил – понимаешь? – простил, а ты 
осуждаешь, поносишь, непристойным словом обзываешь, да еще 
кого! Усопшую дочь родную! Не только из священного, но даже 
из светского писания такого греха не вычитаешь! Повторяю тебе, 
Андрей: мудрствовать не нужно! Да, мудрствовать, брат, не нуж
3 

но! Коли дал тебе бог испытующий разум и ежели ты не можешь 
управлять им, то лучше уж не вникай... Не вникай и молчи! 
– Но ведь она тово... извините, актерка была! – выговаривает 
ошеломленный Андрей Андреич. 
– Актерка! Да кто бы она ни была, ты всё после ее смерти забыть должен, а не то что на записках писать! 
– Это точно... – соглашается лавочник. 
– Наложить бы на тебя эпитимию, – басит из глубины алтаря 
дьякон, презрительно глядя на сконфуженное лицо Андрея Андреича, – так перестал бы умствовать! Твоя дочь известная артистка была. Про ее кончину даже в газетах печатали... Филозоф! 
– Оно, конечно... действительно... – бормочет лавочник, – слово неподходящее, но я не для осуждения, отец Григорий, а хотел 
по–божественному... чтоб вам видней было, за кого молить. Пишут же в поминальницах названия разные, вроде там младенца 
Иоанна, утопленницы Пелагеи, Егора–воина, убиенного Павла и 
прочее разное... Так и я желал. 
– Неразумно, Андрей! Бог тебя простит, но в другой раз остерегись. Главное, не мудрствуй и мысли по примеру прочих. Положи десять поклонов и ступай. 
– Слушаю, – говорит лавочник, радуясь, что нотация уже кончилась, и опять придавая своему лицу выражение важности и 
степенства. – Десять поклонов? Очень хорошо–с, понимаю. А теперь, батюшка, дозвольте к вам с просьбой... Потому, как я все–
таки отец ей... сами знаете, а она мне, какая там ни на есть, все–
таки дочь, то я тово... извините, собираюсь просить вас сегодня 
отслужить панихиду. И вас дозвольте просить, отец дьякон! 
– Вот это хорошо! – говорит отец Григорий, разоблачаясь. – За 
это хвалю. Можно одобрить... Ну, ступай! Мы сейчас выйдем. 
Андрей Андреич солидно шагает от алтаря и красный, с торжественно–панихидным выражением лица останавливается посреди церкви. Сторож Матвей ставит перед ним столик с коливом, и, немного погодя, панихида начинается. 
В церкви тишина. Слышен только металлический звук кадила 
да протяжное пение... Возле Андрея Андреича стоят сторож Матвей, повитуха Макарьевна и ее сынишка, сухорукий Митька. 
Больше никого нет. Дьячок поет плохо, неприятным, глухим басом, но напев и слова так печальны, что лавочник мало–помалу 
теряет выражение степенства и погружается в грусть. Вспоминает он свою Машутку... Он помнит, что родилась она у него, когда 

4 

он еще служил лакеем у верхнезапрудских господ. За лакейской 
суетой он и не замечал, как росла его девочка. Тот длинный период, когда она формировалась в грациозное создание с белокурой головкой и большими, как копейки, задумчивыми глазами, 
прошел для него незамеченным. Воспитывалась она, как и вообще все дети фаворитов–лакеев, в белом теле, около барышень. 
Господа, от нечего делать, выучили ее читать, писать, танцевать, 
он же в ее воспитание не вмешивался. Изредка разве, случайно, 
сойдясь с ней где–нибудь у ворот или на площадке лестницы, он 
вспоминал, что она его дочь, и начинал, насколько хватало досуга, учить ее молитвам и священной истории. О, и тогда еще он 
слыл за знатока уставов и св. писания! Девочка, как ни хмуро и 
ни солидно было лицо отца, охотно слушала его. Молитвы повторяла она за ним зевая, но зато, когда он, заикаясь и стараясь 
выражаться пофигуристее, начинал рассказывать ей истории, она 
вся превращалась в слух. Чечевица Исава, казнь Содома и бедствия маленького мальчика Иосифа заставляли ее бледнеть и широко раскрывать голубые глаза. 
Затем, когда он бросил лакейство и на скопленные деньги открыл в селе лавочку, Машутка уехала с господами в Москву... 
За три года до своей смерти она приезжала к отцу. Он едва узнал ее. Это была молодая, стройная женщина, с манерами барыни 
и одетая по–господски. Говорила она по–умному, словно по книге, курила табак, спала до полудня. Когда Андрей Андреич спросил ее, чем она занимается, она, смело глядя ему прямо в глаза, 
объявила: «Я актриса!» Такая откровенность показалась бывшему 
лакею верхом цинизма. Машутка начала было хвастать своими 
успехами и актерским житьем, но, видя, что отец только багровеет и разводит руками, умолкла. И молча, не глядя друг на друга, 
они прожили недели две, до самого отъезда. Перед отъездом она 
упросила отца пойти погулять с ней по берегу. Как ни жутко ему 
было гулять среди бела дня, на глазах всего честного народа с 
дочкой актрисой, но он уступил ее просьбам... 
– Какие чудные у вас места! – восхищалась она, гуляя. – Что 
за овраги и болота! Боже, как хороша моя родина! 
И она заплакала. 
«Эти места только место занимают... – думал Андрей Андреич, тупо глядя на овраги и не понимая восторга дочери. – От них 
корысти, как от козла молока». 

5 

А она плакала, плакала и жадно дышала всей грудью, словно 
чувствовала, что ей недолго еще осталось дышать... 
Андрей Андреич встряхивает головой, как укушенная лошадь, 
и, чтоб заглушить тяжелые воспоминания, начинает быстро креститься... 
– Помяни, господи, – бормочет он, – усопшую рабу твою 
блудницу Марию и прости ей вольная и невольная... 
Непристойное слово опять срывается с его языка, но он не замечает этого: что прочно засело в сознании, того, знать, не только 
наставлениями отца Григория, но и гвоздем не выковыришь! Макарьевна вздыхает и что–то шепчет, втягивая в себя воздух, сухорукий Митька о чем–то задумался... 
– ...идеже несть болезни, печалей и воздыхания... – гудит дьячок, прикрывая рукой правую щеку. 
Из кадила струится синеватый дымок и купается в широком 
косом луче, пересекающем мрачную, безжизненную пустоту 
церкви. И кажется, вместе с дымом носится в луче душа самой 
усопшей. Струйки дыма, похожие на кудри ребенка, кружатся, 
несутся вверх к окну и словно сторонятся уныния и скорби, которыми полна эта бедная душа.