Дуэль

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

ДУЭЛЬ 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ДУЭЛЬ 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................4 
II ....................................................................................................11 
III...................................................................................................15 
IV...................................................................................................22 
V....................................................................................................26 
VI...................................................................................................31 
VII .................................................................................................37 
VIII................................................................................................40 
IX...................................................................................................42 
X....................................................................................................47 
XI...................................................................................................53 
XII .................................................................................................59 
XIII................................................................................................63 
XIV................................................................................................65 
XV.................................................................................................69 
XVI................................................................................................76 
XVII ..............................................................................................81 
XVIII .............................................................................................85 
XIX................................................................................................89 
XX.................................................................................................94 
XXI................................................................................................96 

3 

I 

 
Было восемь часов утра – время, когда офицеры, чиновники и 
приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в 
море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич 
Лаевский, молодой человек лет 28, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях, придя купаться, застал 
на берегу много знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко.  
С большой стриженой головой, без шеи, красный, носастый, с 
мохнатыми черными бровями и с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок с хриплым армейским басом, этот Самойленко на всякого вновь приезжавшего производил неприятное впечатление бурбона и хрипуна, но проходило два-три дня 
после первого знакомства, и лицо его начинало казаться необыкновенно добрым, милым и даже красивым. Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый тон, это был человек смирный, безгранично добрый, благодушный и обязательный. Со всеми в городе 
он был на ты, всем давал деньги взаймы, всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и варил 
очень вкусную уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и просил и всегда чему-нибудь радовался. По общему мнению, он был безгрешен, и водились за ним только две слабости: 
во-первых, он стыдился своей доброты и старался маскировать ее 
суровым взглядом и напускною грубостью, и во-вторых, он любил, чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим превосходительством, хотя был только статским советником.  
– Ответь мне, Александр Давидыч, на один вопрос, – начал 
Лаевский, когда оба они, он и Самойленко, вошли в воду по самые плечи. – Положим, ты полюбил женщину и сошелся с ней; 
прожил ты с нею, положим, больше двух лет и потом, как это 
случается, разлюбил и стал чувствовать, что она для тебя чужая. 
Как бы ты поступил в таком случае?  
– Очень просто. Иди, матушка, на все четыре стороны – и разговор весь.  
– Легко сказать! Но если ей деваться некуда? Женщина она 
одинокая, безродная, денег ни гроша, работать не умеет…  

4 

– Что ж? Единовременно пятьсот в зубы или двадцать пять 
помесячно – и никаких. Очень просто.  
– Допустим, что у тебя есть и пятьсот, и двадцать пять помесячно, но женщина, о которой я говорю, интеллигентна и горда. 
Неужели ты решился бы предложить ей деньги? И в какой форме?  
Самойленко хотел что-то ответить, но в это время большая 
волна накрыла их обоих, потом ударилась о берег и с шумом покатилась назад по мелким камням. Приятели вышли на берег и 
стали одеваться.  
– Конечно, мудрено жить с женщиной, если не любишь, – сказал Самойленко, вытрясая из сапога песок. – Но надо, Ваня, рассуждать по человечности. Доведись до меня, то я бы и виду ей не 
показал, что разлюбил, а жил бы с ней до самой смерти.  
Ему вдруг стало стыдно своих слов; он спохватился и сказал:  
– А по мне хоть бы и вовсе баб не было. Ну их к лешему!  
Приятели оделись и пошли в павильон. Тут Самойленко был 
своим человеком, и для него имелась даже особая посуда. Каждое 
утро ему подавали на подносе чашку кофе, высокий граненый 
стакан с водою и со льдом и рюмку коньяку; он сначала выливал 
коньяк, потом горячий кофе, потом воду со льдом, и это, должно 
быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза у него 
становились масляными, он обеими руками разглаживал бакены 
и говорил, глядя на море:  
– Удивительно великолепный вид!  
После долгой ночи, потраченной на невеселые, бесполезные 
мысли, которые мешали спать и, казалось, усиливали духоту и 
мрак ночи, Лаевский чувствовал себя разбитым и вялым. От купанья и кофе ему не стало лучше.  
– Будем, Александр Давидыч, продолжать наш разговор, – 
сказал он. – Я не буду скрывать и скажу тебе откровенно, как 
другу: дела мои с Надеждой Федоровной плохи… очень плохи! 
Извини, что я посвящаю тебя в свои тайны, но мне необходимо 
высказаться.  
Самойленко, предчувствовавший, о чем будет речь, потупил 
глаза и застучал пальцами по столу.  
– Я прожил с нею два года и разлюбил… – продолжал Лаевский, – то есть, вернее, я понял, что никакой любви не было… 
Эти два года были – обман.  

5 

У Лаевского была привычка во время разговора внимательно 
осматривать свои розовые ладони, грызть ногти или мять пальцами манжеты. И теперь он делал то же самое.  
– Я отлично знаю, ты не можешь мне помочь, – сказал он, – но 
говорю тебе, потому что для нашего брата-неудачника и лишнего 
человека всё спасение в разговорах. Я должен обобщать каждый 
свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах, 
в том, например, что мы, дворяне, вырождаемся, и прочее… В 
прошлую ночь, например, я утешал себя тем, что всё время думал: ах, как прав Толстой, безжалостно прав! И мне было легче 
от этого. В самом деле, брат, великий писатель! Что ни говори.  
Самойленко, никогда не читавший Толстого и каждый день 
собиравшийся прочесть его, сконфузился и сказал:  
– Да, все писатели пишут из воображения, а он прямо с натуры…  
– Боже мой, – вздохнул Лаевский, – до какой степени мы искалечены цивилизацией! Полюбил я замужнюю женщину; она 
меня тоже… Вначале у нас были и поцелуи, и тихие вечера, и 
клятвы, и Спенсер, и идеалы, и общие интересы… Какая ложь! 
Мы бежали, в сущности, от мужа, но лгали себе, что бежим от 
пустоты нашей интеллигентной жизни. Будущее наше рисовалось 
нам так: вначале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом и 
людьми, я надену виц-мундир и буду служить, потом же на просторе возьмем себе клок земли, будем трудиться в поте лица, заведем виноградник, поле и прочее. Если бы вместо меня был ты 
или этот твой зоолог фон Корен, то вы, быть может, прожили бы 
с Надеждой Федоровной тридцать лет и оставили бы своим наследникам богатый виноградник и тысячу десятин кукурузы, я же 
почувствовал себя банкротом с первого дня. В городе невыносимая жара, скука, безлюдье, а выйдешь в поле, там под каждым 
кустом и камнем чудятся фаланги, скорпионы и змеи, а за полем 
горы и пустыня. Чуждые люди, чуждая природа, жалкая культура 
– всё это, брат, не так легко, как гулять по Невскому в шубе, под 
ручку с Надеждой Федоровной и мечтать о теплых краях. Тут 
нужна борьба не на жизнь, а на смерть, а какой я боец? Жалкий 
неврастеник, белоручка… С первого же дня я понял, что мысли 
мои о трудовой жизни и винограднике – ни к чёрту. Что же касается любви, то я должен тебе сказать, что жить с женщиной, которая читала Спенсера и пошла для тебя на край света, так же не 

6 

интересно, как с любой Анфисой или Акулиной. Так же пахнет 
утюгом, пудрой и лекарствами, те же папильотки каждое утро и 
тот же самообман…  
– Без утюга нельзя в хозяйстве, – сказал Самойленко, краснея 
от того, что Лаевский говорит с ним так откровенно о знакомой 
даме. – Ты, Ваня, сегодня не в духе, я замечаю. Надежда Федоровна женщина прекрасная, образованная, ты – величайшего ума 
человек… Конечно, вы не венчаны, – продолжал Самойленко, оглядываясь на соседние столы, – но ведь это не ваша вина и к тому 
же… надо быть без предрассудков и стоять на уровне современных идей. Я сам стою за гражданский брак, да… Но, по-моему, 
если раз сошлись, то надо жить до самой смерти.  
– Без любви?  
– Я тебе сейчас объясню, – сказал Самойленко. – Лет восемь 
назад у нас тут был агентом старичок, величайшего ума человек. 
Так вот он говаривал: в семейной жизни главное – терпение. 
Слышишь, Ваня? Не любовь, а терпение. Любовь продолжаться 
долго не может. Года два ты прожил в любви, а теперь, очевидно, 
твоя семейная жизнь вступила в тот период, когда ты, чтобы сохранить равновесие, так сказать, должен пустить в ход всё свое 
терпение…  
– Ты веришь своему старичку-агенту, для меня же его совет – 
бессмыслица. Твой старичок мог лицемерить, он мог упражняться в терпении и при этом смотреть на нелюбимого человека, как 
на предмет, необходимый для его упражнений, но я еще не пал 
так низко; если мне захочется упражняться в терпении, то я куплю себе гимнастические гири или норовистую лошадь, но человека оставлю в покое.  
Самойленко потребовал белого вина со льдом. Когда выпили 
по стакану, Лаевский вдруг спросил:  
– Скажи, пожалуйста, что значит размягчение мозга?  
– Это, как бы тебе объяснить… такая болезнь, когда мозги 
становятся мягче… как бы разжижаются.  
– Излечимо?  
– Да, если болезнь не запущена. Холодные души, мушка… Ну, 
внутрь чего-нибудь.  
– Так… Так вот видишь ли, какое мое положение. Жить с нею 
я не могу: это выше сил моих. Пока я с тобой, я вот и философствую, и улыбаюсь, но дома я совершенно падаю духом. Мне до такой степени жутко, что если бы мне сказали, положим, что я обя
7 

зан прожить с нею еще хоть один месяц, то я, кажется, пустил бы 
себе пулю в лоб. И в то же время разойтись с ней нельзя. Она 
одинока, работать не умеет, денег нет ни у меня, ни у нее… Куда 
она денется? К кому пойдет? Ничего не придумаешь… Ну, вот, 
скажи: что делать?  
– М-да… – промычал Самойленко, не зная, что ответить. – 
Она тебя любит?  
– Да, любит настолько, насколько ей в ее годы и при ее темпераменте нужен мужчина. Со мной ей было бы так же трудно расстаться, как с пудрой или папильотками. Я для нее необходимая 
составная часть ее будуара.  
Самойленко сконфузился.  
– Ты сегодня, Ваня, не в духе, – сказал он. – Не спал, должно 
быть.  
– Да, плохо спал… Вообще, брат, скверно себя чувствую. В 
голове пусто, замирания сердца, слабость какая-то… Бежать надо!  
– Куда?  
– Туда, на север. К соснам, к грибам, к людям, к идеям… Я бы 
отдал полжизни, чтобы теперь где-нибудь в Московской губернии, или в Тульской, выкупаться в речке, озябнуть, знаешь, потом бродить часа три хоть с самым плохеньким студентом и болтать, болтать… А сеном-то как пахнет! Помнишь? А по вечерам, 
когда гуляешь в саду, из дому доносятся звуки рояля, слышно, 
как идет поезд…  
Лаевский засмеялся от удовольствия, на глазах у него выступили слезы, и, чтобы скрыть их, он, не вставая с места, потянулся 
к соседнему столу за спичками.  
– А я уже восемнадцать лет не был в России, – сказал Самойленко. – Забыл уж, как там. По-моему, великолепнее Кавказа и 
края нет.  
– У Верещагина есть картина: на дне глубочайшего колодца 
томятся приговоренные к смерти. Таким вот точно колодцем 
представляется мне твой великолепный Кавказ. Если бы мне 
предложили что-нибудь из двух: быть трубочистом в Петербурге 
или быть здешним князем, то я взял бы место трубочиста.  
Лаевский задумался. Глядя на его согнутое тело, на глаза, устремленные в одну точку, на бледное, вспотевшее лицо и впалые 
виски, на изгрызенные ногти и на туфлю, которая свесилась у 
пятки и обнаружила дурно заштопанный чулок, Самойленко про
8 

никся жалостью и, вероятно, потому, что Лаевский напомнил ему 
беспомощного ребенка, спросил:  
– Твоя мать жива?  
– Да, но мы с ней разошлись. Она не могла мне простить этой 
связи.  
Самойленко любил своего приятеля. Он видел в Лаевском 
доброго малого, студента, человека-рубаху, с которым можно 
было и выпить, и посмеяться, и потолковать по душе. То, что он 
понимал в нем, ему крайне не нравилось. Лаевский пил много и 
не вовремя, играл в карты, презирал свою службу, жил не по 
средствам, часто употреблял в разговоре непристойные выражения, ходил по улице в туфлях и при посторонних ссорился с Надеждой Федоровной – и это не нравилось Самойленку. А то, что 
Лаевский был когда-то на филологическом факультете, выписывал теперь два толстых журнала, говорил часто так умно, что 
только немногие его понимали, жил с интеллигентной женщиной 
– всего этого не понимал Самойленко, и это ему нравилось, и он 
считал Лаевского выше себя и уважал его.  
– Еще одна подробность, – сказал Лаевский, встряхивая головой. – Только это между нами. Я пока скрываю от Надежды Федоровны, не проболтайся при ней… Третьего дня я получил 
письмо, что ее муж умер от размягчения мозга.  
– Царство небесное… – вздохнул Самойленко. – Почему же 
ты от нее скрываешь?  
– Показать ей это письмо значило бы: пожалуйте в церковь 
венчаться. А надо сначала выяснить наши отношения. Когда она 
убедится, что продолжать жить вместе мы не можем, я покажу ей 
письмо. Тогда это будет безопасно.  
– Знаешь что, Ваня? – сказал Самойленко, и лицо его вдруг 
приняло грустное и умоляющее выражение, как будто он собирался просить о чем-то очень сладком и боялся, что ему откажут. – Женись, голубчик!  
– Зачем?  
– Исполни свой долг перед этой прекрасной женщиной! Муж 
у нее умер, и таким образом само провидение указывает тебе, что 
делать!  
– Но пойми, чудак, что это невозможно. Жениться без любви 
так же подло и недостойно человека, как служить обедню, не веруя.  
– Но ты обязан!  

9 

– Почему же я обязан? – спросил с раздражением Лаевский.  
– Потому что ты увез ее от мужа и взял на свою ответственность.  
– Но тебе говорят русским языком: я не люблю!  
– Ну, любви нет, так почитай, ублажай…  
– Почитай, ублажай… – передразнил Лаевский. – Точно она 
игуменья… Плохой ты психолог и физиолог, если думаешь, что, 
живя с женщиной, можно выехать на одном только почтении да 
уважении. Женщине прежде всего нужна спальня.  
– Ваня, Ваня… – сконфузился Самойленко.  
– Ты – старый ребенок, теоретик, а я – молодой старик и практик, и мы никогда не поймем друг друга. Прекратим лучше этот 
разговор. Мустафа, – крикнул Лаевский человеку, – сколько с нас 
следует?  
– Нет, нет… – испугался доктор, хватая Лаевского за руку. – 
Это я заплачу. Я требовал. Запиши за мной! – крикнул он Мустафе.  
Приятели встали и молча пошли по набережной. У входа на 
бульвар они остановились и на прощанье пожали друг другу руки.  
– Избалованы вы очень, господа! – вздохнул Самойленко. – 
Послала тебе судьба женщину молодую, красивую, образованную 
– и ты отказываешься, а мне бы дал бог хоть кривобокую старушку, только ласковую и добрую, и как бы я был доволен! Жил 
бы я с ней на своем винограднике и…  
Самойленко спохватился и сказал:  
– И пускай бы она там, старая ведьма, самовар ставила.  
Простившись с Лаевским, он пошел по бульвару. Когда он, 
грузный, величественный, со строгим выражением на лице, в 
своем белоснежном кителе и превосходно вычищенных сапогах, 
выпятив вперед грудь, на которой красовался Владимир с бантом, 
шел по бульвару, то в это время он очень нравился себе самому, и 
ему казалось, что весь мир смотрит на него с удовольствием. Не 
поворачивая головы, он посматривал по сторонам и находил, что 
бульвар вполне благоустроен, что молодые кипарисы, эвкалипты 
и некрасивые, худосочные пальмы очень красивы и будут со временем давать широкую тень, что черкесы честный и гостеприимный народ. «Странно, что Кавказ Лаевскому не нравится, – думал 
он, – очень странно». Встретились пять солдат с ружьями и отда
10