В овраге

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

В ОВРАГЕ 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

В ОВРАГЕ 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................4 
II ......................................................................................................7 
III...................................................................................................10 
IV...................................................................................................16 
V....................................................................................................19 
VI...................................................................................................24 
VII .................................................................................................28 
VIII................................................................................................30 
IX...................................................................................................35 

3 

I 

 
Село Уклеево лежало в овраге, так что с шоссе и со станции 
железной дороги видны были только колокольня и трубы ситценабивных фабрик. Когда прохожие спрашивали, какое это село, 
то им говорили: 
— Это то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел. 
Как-то на поминках у фабриканта Костюкова старик-дьячок 
увидел среди закусок зернистую икру и стал есть ее с жадностью; 
его толкали, дергали за рукав, но он словно окоченел от наслаждения: ничего не чувствовал и только ел. Съел всю икру, а в банке было фунта четыре. И прошло уж много времени с тех пор, 
дьячок давно умер, а про икру всё помнили. Жизнь ли была так 
бедна здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого 
неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про 
село Уклеево ничего другого не рассказывали. 
В нем не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже 
летом, особенно под заборами, над которыми сгибались старые 
вербы, дававшие широкую тень. Здесь всегда пахло фабричными 
отбросами и уксусной кислотой, которую употребляли при выделке ситцев. Фабрики — три ситцевых и одна кожевенная — находились не в самом селе, а на краю и поодаль. Это были небольшие фабрики, и на всех их было занято около четырехсот рабочих, не больше. От кожевенной фабрики вода в речке часто 
становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот 
страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть. 
Она считалась закрытой, но работала тайно с ведома станового 
пристава и уездного врача, которым владелец платил по десяти 
рублей в месяц. Во всем селе было только два порядочных дома, 
каменных, крытых железом; в одном помещалось волостное 
правление, в другом, двухэтажном, как раз против церкви, жил 
Цыбукин, Григорий Петров, епифанский мещанин. 
Григорий держал бакалейную лавочку, но это только для вида, 
на самом же деле торговал водкой, скотом, кожами, хлебом в 
зерне, свиньями, торговал чем придется, и когда, например, за 
границу требовались для дамских шляп сороки, то он наживал на 
каждой паре по тридцати копеек; он скупал лес на сруб, давал 
деньги в рост, вообще был старик оборотливый. 

4 

У него было два сына. Старшин, Анисим, служил в полиции, в 
сыскном отделении, и редко бывал дома. Младший, Степан, пошел по торговой части и помогал отцу, но настоящей помощи от 
него не ждали, так как он был слаб здоровьем и глух; его жена 
Аксинья, красивая, стройная женщина, ходившая в праздники в 
шляпке и с зонтиком, рано вставала, поздно ложилась и весь день 
бегала, подобрав свои юбки и гремя ключами, то в амбар, то в погреб, то в лавку, и старик Цыбукин глядел на нее весело, глаза у 
него загорались, и в это время он жалел, что на ней женат не 
старший сын, а младший, глухой, который, очевидно, мало смыслил в женской красоте. 
У старика всегда была склонность к семейной жизни, и он любил свое семейство больше всего на свете, особенно старшего 
сына-сыщика и невестку. Аксинья, едва вышла за глухого, как 
обнаружила необыкновенную деловитость и уже знала, кому 
можно отпустить в долг, кому нельзя, держала при себе ключи, 
не доверяя их даже мужу, щелкала на счетах, заглядывала лошадям в зубы, как мужик, и всё смеялась или покрикивала; и, что бы 
она ни делала, ни говорила, старик только умилялся и бормотал: 
— Ай да невестушка! Ай да красавица, матушка… 
Он был вдов, но через год после свадьбы сына не выдержал и 
сам женился. Ему нашли за тридцать верст от Уклеева девушку 
Варвару Николаевну из хорошего семейства, уже пожилую, но 
красивую, видную. Едва она поселилась в комнатке в верхнем 
этаже, как всё просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла. Засветились лампадки, столы покрылись белыми как снег скатертями, на окнах и в палисаднике показались 
цветы с красными глазками, и уж за обедом ели не из одной миски, а перед каждым ставилась тарелка. Варвара Николаевна улыбалась приятно и ласково, и казалось, что в доме всё улыбается. 
И во двор, чего раньше никогда не было, стали заходить нищие, 
странники, богомолки; послышались под окнами жалобные, певучие голоса уклеевских баб и виноватый кашель слабых, испитых мужиков, уволенных с фабрики за пьянство. Варвара помогала деньгами, хлебом, старой одеждой, а потом, обжившись, стала 
дотаскивать и из лавки. Раз глухой видел, как она унесла две осьмушки чаю, и это его смутило. 
— Тут мамаша взяли две осьмушки чаю, — сообщил он потом 
отцу. — Куда это записать? 

5 

Старик ничего не ответил, а постоял, подумал, шевеля бровями, и пошел наверх к жене. 
— Варварушка, ежели тебе, матушка, — сказал он ласково, — 
понадобится что в лавке, то ты бери. Бери себе на здоровье, не 
сомневайся. 
И на другой день глухой, пробегая через двор, крикнул ей: 
— Вы, мамаша, ежели что нужно, — берите! 
В том, что она подавала милостыню, было что-то новое, что-то 
веселое и легкое, как в лампадках и красных цветочках. Когда в 
заговенье или в престольный праздник, который продолжался три 
дня, сбывали мужикам протухлую солонину с таким тяжким запахом, что трудно было стоять около бочки, и принимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохой водкой, и грех, казалось, 
сгустившись, уже туманом стоял в воздухе, тогда становилось 
как-то легче при мысли, что там, в доме, есть тихая, опрятная 
женщина, которой нет дела ни до солонины, ни до водки; милостыня ее действовала в эти тягостные, туманные дни, как предохранительный клапан в машине. 
Дни в доме Цыбукина проходили в заботах. Еще солнце не 
всходило, а Аксинья уже фыркала, умываясь в сенях, самовар кипел в кухне и гудел, предсказывая что-то недоброе. Старик Григорий Петров, одетый в длинный черный сюртук и ситцевые 
брюки, в высоких ярких сапогах, такой чистенький, маленький, 
похаживал по комнатам и постукивал каблучками, как свекорбатюшка в известной песне. Отпирали лавку. Когда становилось 
светло, подавали к крыльцу беговые дрожки и старик молодцевато садился на них, надвигая свой большой картуз до ушей, и, глядя на него, никто не сказал бы, что ему уже 56 лет. Его провожали жена и невестка, и в это время, когда на нем был хороший, 
чистый сюртук и в дрожки был запряжен громадный вороной жеребец, стоивший триста рублей, старик не любил, чтобы к нему 
подходили мужики со своими просьбами и жалобами; он ненавидел мужиков и брезговал ими, и если видел, что какой-нибудь 
мужик дожидается у ворот, то кричал гневно: 
— Что стал там? Проходи дальше! 
Или кричал, если то был нищий: 
— Бог дасьть! 
Он уезжал по делам; жена его, одетая в темное, в черном фартуке, убирала комнаты или помогала в кухне. Аксинья торговала 

6 

в лавке, и слышно было во дворе, как звенели бутылки и деньги, 
как она смеялась или кричала и как сердились покупатели, которых она обижала; и в то же время было заметно, что там в лавке 
тайная торговля водкой уже идет. Глухой тоже сидел в лавке или, 
без шапки, заложив руки в карманы, ходил по улице и рассеянно 
поглядывал то на избы, то вверх на небо. Раз шесть в день в доме 
пили чай; раза четыре садились за стол есть. А вечером считали 
выручку и записывали, потом спали крепко. 
В Уклееве все три ситцевые фабрики и квартиры фабрикантов 
Хрыминых Старших, Хрыминых Младших и Костюкова были 
соединены телефоном. Провели телефон и в волостное правление, но там он скоро перестал действовать, так как в нем завелись 
клопы и прусаки. Волостной старшина был малограмотен и в бумагах каждое слово писал с большой буквы, но когда испортился 
телефон, то он сказал: 
— Да, теперь нам без телефона будет трудновато. 
Хрымины Старшие постоянно судились с Младшими, иногда 
и Младшие ссорились между собою и начинали судиться, и тогда 
их фабрика не работала месяц, два, пока они опять не мирились, 
и это развлекало жителей Уклеева, так как по поводу каждой ссоры было много разговоров и сплетен. В праздники Костюков и 
Хрымины Младшие устраивали катанье, носились по Уклееву и 
давили телят. Аксинья, шурша накрахмаленными юбками, разодетая, прогуливалась на улице, около своей лавки; Младшие подхватывали ее и увозили как будто насильно. Тогда выезжал и старик Цыбукин, чтобы показать свою новую лошадь, и брал с собой 
Варвару. 
Вечером, после катанья, когда ложились спать, во дворе у 
Младших играли на дорогой гармонике, и если была луна, то от 
звуков этих становилось на душе тревожно и радостно, и Уклеево 
уже не казалось ямой. 
 

II 

 
Старший сын Анисим приезжал домой очень редко, только в 
большие праздники, но зато часто присылал с земляками гостинцы и письма, написанные чьим-то чужим почерком, очень краси
7 

вым, всякий раз на листе писчей бумаги в виде прошения. Письма были полны выражений, каких Анисим никогда не употреблял 
в разговоре: «Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт 
цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности». 
Внизу каждого письма было нацарапано, точно испорченным 
пером: «Анисим Цыбукин», и под этим опять тем же превосходным почерком: «Агент». 
Письма читались вслух по нескольку раз, и старик, растроганный, красный от волнения, говорил: 
— Вот, не захотел дома жить, пошел по ученой части. Что ж, 
пускай! Кто к чему приставлен. 
Как-то перед масленицей пошел сильный дождь с крупой; старик и Варвара подошли к окну, чтобы посмотреть, а глядь — 
Анисим едет в санях со станции. Его совсем не ждали. Он вошел 
в комнату беспокойный о чем-то встревоженный и таким оставался потом всё время; и держал себя как-то развязно. Не спешил 
уезжать, и похоже было, как будто его уволили со службы. Варвара была рада его приезду; она поглядывала на него как-то лукаво, вздыхала и покачивала головой. 
— Как же это такое, батюшки? — говорила она. — Этих-тех, 
парню уже двадцать восьмой годочек пошел, а он всё холостой 
разгуливает, ох-тех-те… 
Из другой комнаты ее тихая, ровная речь слышалась так: «Охтех-те». Она стала шептаться со стариком и с Аксиньей, и их лица тоже приняли лукавое и таинственное выражение, как у заговорщиков. 
Решили женить Анисима. 
— Ох-тех-те!.. Младшего брата давно оженили, — говорила 
Варвара, — а ты всё без пары, словно петух на базаре. Покаковски это? Этих-тех, оженишься, бог даст, там как хочешь, 
поедешь на службу, а жена останется дома помощницей-те. Без 
порядку-те живешь, парень, и все порядки, вижу, забыл. Ох-техте, грех один с вами, с городскими. 
Когда Цыбукины женились, то для них, как для богатых, выбирали самых красивых невест. И для Анисима отыскали тоже 
красивую. Сам он имел неинтересную, незаметную наружность; 
при слабом, нездоровом сложении и при небольшом росте у него 
были полные, пухлые щеки, точно он надувал их; глаза не мигали, и взгляд был острый, бородка рыжая, жидкая, и, задумавшись, 

8 

он всё совал ее в рот и кусал; и к тому же он часто выпивал, и это 
было заметно по его лицу и походке. Но когда ему сообщили, что 
для него уже есть невеста, очень красивая, то он сказал: 
— Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, 
надо сказать, все красивые. 
Под самым городом было село Торгуево. Одна половина его 
была недавно присоединена к городу, другая оставалась селом. В 
первой, в своем домике, проживала одна вдова; у нее была сестра, 
совсем бедная, ходившая на поденную работу, а у этой сестры 
была дочь Липа, девушка, ходившая тоже на поденку. О красоте 
Липы уже говорили в Торгуеве, и только смущала всех ее ужасная бедность; рассуждали так, что какой-нибудь пожилой или 
вдовец женится, не глядя на бедность, или возьмет ее к себе 
«так», а при ней и мать сыта будет. Варвара узнала о Липе от свах 
и съездила в Торгуево. 
Потом в доме тетки были устроены смотрины, как следует, с 
закуской и вином, и Липа была в новом розовом платье, сшитом 
нарочно для смотрин, и пунцовая ленточка, точно пламень, светилась в ее волосах. Она была худенькая, слабая, бледная, с тонкими, нежными чертами, смуглая от работы на воздухе; грустная, 
робкая улыбка не сходила у нее с лица, и глаза смотрели подетски — доверчиво и с любопытством. 
Она была молода, еще девочка, с едва заметной грудью, но 
венчать было уже можно, так как года вышли. В самом деле она 
была красива, и одно только могло в ней не нравиться — это ее 
большие, мужские руки, которые теперь праздно висели, как две 
большие клешни. 
— Нет приданого — и мы без внимания, — говорил старик 
тетке, — для сына нашего Степана мы взяли тоже из бедного семейства, а теперь не нахвалимся. Что в доме, что в деле — золотые руки. 
Липа стояла у двери и как будто хотела сказать: «Делайте со 
мной, что хотите: я вам верю», а ее мать, Прасковья, поденщица, 
пряталась в кухне и замирала от робости. Когда-то, еще в молодости, один купец, у которого она мыла полы, рассердившись, затопал на нее ногами, она сильно испугалась, обомлела, и на всю 
жизнь у нее в душе остался страх. А от страха всегда дрожали руки и ноги, дрожали щеки. Сидя в кухне, она старалась подслушать, о чем говорят гости, и всё крестилась, прижимая пальцы ко 

9 

лбу и поглядывая на образ. Анисим, слегка пьяный, отворял 
дверь в кухню и говорил развязно: 
— Что же это вы тут сидите, мамаша драгоценная? Нам без 
вас скучно. 
А Прасковья, оробев, прижимая руки к своей тощей, исхудалой груди, отвечала: 
— Что вы, помилуйте-с… Много вами довольны-с. 
После смотрин назначили день свадьбы. Потом у себя дома 
Анисим всё ходил по комнатам и посвистывал или же, вдруг 
вспомнив о чем-то, задумывался и глядел в пол неподвижно, 
пронзительно, точно взглядом хотел проникнуть глубоко в землю. Он не выражал ни удовольствия от того, что женится, женится скоро, на Красной Горке, ни желания повидаться с невестой, а 
только посвистывал. И было очевидно, что женится он только потому, что этого хотят отец и мачеха, и потому, что в деревне такой уж обычай: сын женится, чтобы дома была помощница. Уезжая, он не торопился и держал себя вообще не так, как в прошлые 
свои приезды, — был как-то особенно развязен и говорил не то, 
что нужно. 
 

III 

 
В деревне Шикаловой жили портнихи, две сестры-хлыстовки. 
Им были заказаны к свадьбе обновы, и они часто приходили 
примеривать и подолгу пили чай. Варваре сшили коричневое 
платье с черными кружевами и со стеклярусом, а Аксинье — 
светло-зеленое, с желтой грудью и со шлейфом. Когда портнихи 
кончили, то Цыбукин заплатил им не деньгами, а товаром из своей лавки, и они ушли от него грустные, держа в руках узелки со 
стеариновыми свечами и сардинами, которые были им совсем не 
нужны, и, выйдя из села в поле, сели на бугорок и стали плакать. 
Анисим приехал за три дня до свадьбы, во всем новом. На нем 
были блестящие резиновые калоши и вместо галстука красный 
шнурок с шариками, и на плечах висело пальто, не надетое в рукава, тоже новое. 
Степенно помолившись богу, он поздоровался с отцом и дал 
ему десять серебряных рублей и десять полтинников; и Варваре 

10