Ориентиры... Выпуск 5

Российская Академия Наук
Институт философии

ОРИЕНТИРЫ…

Выпуск 5

Москва
2009

УДК 18
ББК 87.8
О–65

Ответственный редактор
доктор филос. наук Т.Б. Любимова

Рецензенты
доктор филос. наук Н.И. Киященко
доктор филос. наук Е.Н. Шапинская

О–65
Ориентиры… Вып. 5 [Текст] / Рос. акад. наук, Ин-т
философии ; Отв. ред. Т.Б. Любимова. – М. : ИФ
РАН, 2009. – 215 с. ; 20 см. – Библиогр. в примеч. –
500 экз. – ISBN 978-5-9540-0132-7.

Пятый выпуск сборника «Ориентиры…» продолжает избранную авторами общую для всей серии тему метафизики как
важной части философии. Конкретизацией главной темы для
данного выпуска нами принята следующая сюжетная линия:
миф, утопия, проект, прогноз. В границах этого смыслового
поля каждый автор решает проблему, которая представляется
ему значимой: здесь исследуются доминирующие в общественном сознании парадигмы, соотношение метафизики и науки,
эзотерические построения антропософии,  Розы Мира, а также метафизические аспекты социальных утопий и революций.

ISBN 978-5-9540-0132-7                                                     ©ИФ РАН, 2009

Введение

Метафизика как часть философии обычно рассматривается на историческом материале западноевропейской мысли. Сюжетная линия
этой истории обычно строится по такой схеме: Платон нашел место для
метафизики, «умное место», где обитают идеи. Аристотель утвердил метафизику в качестве учения о сущем как оно есть само по себе, о наиболее общих категориях его постижения. Далее инициативу перехватило
христианство, развивая метафизику под водительством теологии. В философии Декарта, Лейбница, Спинозы метафизика начинает себя осознавать как основание научного знания (в особенности в сформулированном Лейбницем положении о достаточном основании). Кант – это
переломный момент в отношении философии к метафизике. Разрыв со
старой догматической и нереализованный проект новой, «послекритической» метафизики, которая могла бы ответить не только на вопросы
«что я могу знать?» и «что я должен делать?», но и на вопросы «на что я
могу надеяться?» и «что такое человек?». Отношение к метафизике после Канта оставалось двойственным. После окончательного разрыва с
ней позитивизма философия решительно переориентирована на науку.
Философия как строгая наука (феноменология) вдохновляет Хайдеггера на проект метафизики как онтологии (т.е. на ее возрождение), а
М.Шеллера – метафизики как антропологии.
Разум человека, по Канту, по природе метафизик. Изначально
метафизическая установка сознания задавала единство познания,
постижения мира, действования в этом мире. Она присутствует всегда, скрыто или явно, в разных формах в зависимости от того, насколько изначальные принципы выставлены и выявлены для сознания. Мифология – это органическое сплетение принципов и способов их выражения, философия обговаривает эти принципы, это –
категориальный план, анализ категорий метафизики. В научном мировоззрении начала уходят «за кадр», в область методологии или просто принимаются в качестве очевидностей, аксиом. В многообразии
культурных форм жителей Земли они бытуют в различных устремлениях к высшему, к гармонии с миром и выражаются на различных
уровнях постижения этого мира.
В течение многих веков и даже тысячелетий человечество стремилось обрести гармонию с миром, в котором оно живет, с Вселенной, в
вечных глубинах которой оно было порождено. Преследуя столь благородную цель, совершенствуя средства и условия своего существования, оно всё более отклоняется от этой цели. А если нет гармонии с

внешним миром, то ее нет и внутри, верно и обратное. Великое многообразие форм культуры, множество религиозных представлений и верований, богатство мифологии разных народов мира, не говоря уже об
истории философских концепций и научных объяснений мира, несут
на себе следы непрекращающихся поисков гармонии. Конечно, понимается она в соответствии с эпохой, уровнем развития сознания, а также в зависимости от объективных ограничений, социальных и культурных запретов. Очевидно, что задача эта предстает как чисто метафизическая. Тема нашего сборника не столь всеобъемлюща, она
ограничена только одной стороной отмеченных устремлений, а именно цепочкой понятий миф–утопия–проект–прогноз. Самым надежным в этой последовательности для исследования является, конечно,
миф. Его роль в любой культуре можно сравнить с ролью основы, фундамента для здания, и основа эта исследована, возможно, наиболее
детально. Структурные и функциональные характеристики мифа, разнообразные его модификации в более светском обществе принимают
облики утопии, распространившейся в явной и специально создающейся форме, в основном, в новое время. Утопии суть мысленные эксперименты, касающиеся человеческого мира, социума, культуры, будущего и даже прошлого. Давно замечено, что утопии имеют стойкую
тенденцию к своей реализации. Иными словами, между проектом и
утопией нет непроходимой пропасти. Пожалуй, скорее можно сказать,
что некий провал существует между проектом и прогнозом. Прогнозы, которые время от времени делаются учеными относительно будущего человечества, даже ближайшего будущего, как правило, не выходят за пределы случайного совпадения. Еще в XIX в. никто кроме Гегеля не предвидел той исторической роли, которую будет играть в ХХ в.
Америка. Даже менее значительные прогнозы относительно развития
техники, науки, народонаселения далеко не всегда сбываются. Вообще утопизм сознания, мифологичность культуры, проективность, присущая всем формам деятельности, ненадежность прогнозов суть для
нас знаки и шифры того ускользающего от верного «схватывания в
понятии» метафизического начала, без которого человек есть лишь машина, кукла, пустая скорлупа. А поскольку все эти названные формы
незавершённы, всегда открыты и могут быть продолжены все далее и
далее, то метафизическое начало предстает как бесконечное. Не будет
ли все это убедительным свидетельством нашей духовной природы и
возможности обретения гармонии с Всеобъемлющим нас миром Физической и Духовной Вселенной?

А.В. Рубцов

Эволюция, революция, ре-эволюция?

Революция есть варварский способ
прогресса.
Ж.Жорес

Цивилизационный сдвиг означает не что иное, как переход от одной цивилизации к другой. Применительно к нашим
реалиям это звучит стопроцентно убедительно, пока не начинаешь буквально по пальцам перебирать простую фактуру этих
изменений и сравнивать их с перепадами цивилизаций, известными из истории и из современной культурной географии.
Если традиционная Россия и представляет собой иную, особую цивилизацию, нежели то, что сейчас формируется, то все
же она далеко не настолько чужда нынешнему модернизированному и постмодернизирующемуся Западу, как, скажем, родоплеменная Африка или так и оставшаяся в средневековье
часть Востока. Говорить о России как об особой цивилизации
приятно, поскольку это льстит нашему национальному (интернациональному) самолюбию, но вряд ли это можно делать
без существенных оговорок. Суть дела в том, что Россия сейчас не просто совершает цивилизационный переход, пересматривая свои взаимоотношения с «традиционно российским».
В процессе продолжающейся декоммунизации она одновременно осуществляет частичный возврат – причем возврат как
раз к тому самому «российскому», что было более или менее
прогрессивным для своего времени (по нашим местным и даже
по мировым меркам), к тому, что было брутально порушено
сначала революцией, а потом почти веком тоталитарного и
посттоталитарного «обновления». С этой точки зрения Рос

сия, догоняя Запад и тех, кто успел за ним вовремя последовать, в целом ряде отношений не уходит от себя, но возвращается к себе. Она движется вперед, одновременно как бы возвращаясь назад, к своим же собственным ценностям, навыкам и укладам, когда-то и в какой-то степени почти
обретенным, но затем революционно утраченным. Суть дела
осложняется тем, что Россия не просто входит в новую, хотя и
давно желанную для себя цивилизацию, но входит именно в
тот момент, когда эта цивилизация пересматривает собственные основания, сама переживает цивилизационный сдвиг. Мы
прыгаем с платформы на платформу, думая, что догоняем поезд, от которого вечно отставали, тогда как сам этот поезд в
этот самый момент резко сворачивает, а в чем-то и начинает
двигаться в обратном направлении.
Революционные сдвиги вызывают адекватную, симметричную реакцию застарелого, нездорового консерватизма. И все
это сходится в одном времени, заставляет так или иначе уживаться несовместимое. В результате страну тянет в разные стороны. Поэтому спонтанное течение истории и ее целесознательные преобразования нередко порождают странные, иногда просто абсурдные явления. Особенно в России. Здесь сложен и
неоднороден не только процесс, но и та временнáя «пустота»,
та темпоральная конструкция, в которой он реализуется. Изменчивым в истории оказывается сам характер взаимоотношения
медленных и быстрых слоев ее течения. Это проявляется и теоретически и практически. С одной стороны, мы пользуемся
богатыми исследовательскими, эвристическими возможностями, которые при этом открываются, а с другой – учимся практически, в самой жизни предотвращать возникающие здесь
принципиально новые опасности.
Можно утверждать, что «медленное время» истории было
открыто именно в эпоху сверхбыстрых перемен. Ровно в таком
состоянии мы застаем Россию в конце ХХ – начале ХХI столетия. Страна частью рванула вперед, а частью застряла в прошлом.
Она проявила неординарную подвижность, но и нормальную
инерционность. Многое из того, что мы воспринимаем в качестве обычных (т.е. синхронных) конфликтов социального, политического, культурного и т.п. толка, на самом деле скорее от

носится к конфликтам разрыва времени. Там, где люди конфликтуют с людьми, сплошь и рядом прошлое конфликтует с настоящим и будущим.
Разные социально-политические режимы могут в разной
степени акцентировать те или иные моменты воспроизводства
сознания. Есть общества, где люди рвут друг у друга жизненные блага, не слыша ничего вокруг и чуть ли не мóлча. Есть
общества, в которых только и делают, что договариваются о простых и прозрачных (максимально просто и нерасширенно воспроизводимых) правилах и долях такого дележа. Есть общества, в которых главным является говорение о безупречной справедливости такого дележа, но говорение настолько далекое от
практики и по-разному всеми воспроизводимое, что страна в
результате делится на тех, кто расширенно воспроизводит свое
сознание, и на тех, кто в этой общей идейной пурге расширенно воспроизводит свои материальные и политические блага.
На первый взгляд, правильнее было бы сначала более подробно исследовать внутреннюю логику политического процесса, начавшегося при Путине, а уже потом делать выводы о том,
чем этот процесс является с точки зрения типологии исторических изменений:
продолжением глубокой реформы в новых условиях и новыми средствами;
обычной реакцией, наступающей после прерванной или не
вполне удавшейся реформы;
продолжением термидора (т.е. контрреволюционного переворота) или началом его полноценной стадии;
постреволюционной стабилизацией, обычно выступающей
в форме диктатуры;
наконец, реставрацией старых порядков (а если так, то реставрацией чего именно, каких именно порядков?).
С точки зрения позитивного анализа, претендующего на
классическую «научность», такое движение от частного к общему выглядит естественным. Однако с точки зрения социально-политической философии, надстраивающей над собственно позитивным анализом дополнительные уровни рефлексии,
исследовательская процедура должна иметь и обратное движение. Позитивный историко-политологический анализ неизбеж

но исходит из некоторых предпосылок, которые берутся как
самоочевидные и не обсуждаются. Даже когда он свои предпосылки выявляет, это бывает скорее констатацией непосредственно видимого, нежели его рефлексивной критикой и поиском скрытого. За кадром всегда остается мощный предпосылочный слой (неявная идеология теории), который на этих
уровнях рефлексии просто не отслеживается. Поэтому иногда
полезно выявить эти самые непромысливаемые предпосылки,
углубиться в них и рассмотреть варианты решения, которые
были исключены из рассмотрения только лишь по причине изначального схематизма «научного» подхода.
Дело в том, что поскольку политологический анализ незаметно для его авторов всегда окрашен такими предпосылками
и принятыми в них ограничениями, в нем так или иначе присутствуют элементы предзаданности. Чтобы не попадать в ту
же ловушку, лучше с самого начала разобрать макроисторические схемы, в которые такой анализ мог бы укладываться, сопоставить их сравнительную применимость к наличной ситуации,
а уже потом излагать собственно политологию процесса. По
крайней мере будет более ясно, на каких предпосылках и макроисторических схемах эта политология основывается, чем она
концептуально «окрашивается» и, более того, чем в принципе
может быть «окрашена». Таким образом, еще до начала анатомирования предмета всегда лучше иметь максимально широкий круг вопросов, которые в принципе можно поставить, и
ответов, которые в принципе можно предложить.
Одно дело, когда мы спрашиваем себя о происшедшем в
России в простой альтернативе «революция – не революция»,
и совсем другое, когда мы заранее выкладываем весь спектр
возможных вариантов, включая их симбиозы, сростки, наложения, взаимозамещения, взаимопоглощения и т.д. и т.п. И тем
более мы освобождаемся (естественно, в какой-то мере) от предпосылочных ограничений, когда ставим вопрос о необходимости расширения круга обсуждаемых вариантов за счет поиска и
придумывания новых. Здесь революционные процессы в познании совпадают с аналогичными процессами в политике.
Революции происходят, когда старая система не может адекватно реформироваться и ответить на вызов времени из-за на

личия в ней так называемых встроенных ограничителей. То же
происходит и в теории: чем меньше в ней аналогичных встроенных ограничителей, тем более она адаптивна, способна к развитию и освоению новой эмпирии.
В качестве фундаментального, «классически научного» и
пока чуть ли не уникального в этом роде примера можно привести фолиант И.В.Стародубровской и В.А.Мау «Великие революции. От Кромвеля до Путина»1. Авторы приводят доводы
в пользу понимания происходящего (или происшедшего) как
революции; опровергают мнения некоторых из тех, кто сомневается в подлинной революционности случившегося; однако
главная особенность этого подхода состоит в том, что его авторы вовсе не рассматривают другие, более простые или, наоборот, более сложные трактовки данных событий. Иными словами, они предъявляют и обосновывают свои предпосылки, но
не исследуют само пространство производства и существования этих предпосылок и не заходят на соседние территории,
имеющие другую, но родственную аксиоматику. В результате
сама альтернатива «революция – не революция» начинает вызывать подозрения в том, что она несколько упрощена и заужена, что она заранее исключила другие возможные ответы, не
укладывающиеся в эту альтернативу.
Как следствие такого подхода, заранее заготовленная схема революционного цикла замыкается сама на себе (начиная с
классической для революции стадии «медового месяца» и заканчивая не менее классическими термидором и постреволюционной стабилизацией), вырезается из более обширной истории, а отдельные фазы процесса рассматриваются как фазы
исключительно этого революционного цикла (а не анализируются, например, с точки зрения их возможной встроенности и
в другие, более крупные исторические циклы и ритмы). Это не
значит, что не анализируются предпосылки революции, причины, к ней приведшие. Однако революция рассматривается
как имеющая свое определенное начало и, соответственно,
столь же определенное окончание. В этом описании она имеет
свою собственную логику и последовательность смены фаз.
Могут ли эти ее фазы являться одновременно фазами других,
существенно более длительных циклов, не рассматривается

даже как возможность. Например, согласно этому тексту мы
заранее уверены в том, что путинский период является фазой
постреволюционной стабилизации для революции, начатой
Горбачевым и продолженной Ельциным. Но при этом остается за
кадром, как все это входит в более общий цикл, начатый 1917 г.,
прошедший через сталинизм, «оттепель», его частичное и двусмысленное восстановление в эпоху «застоя» и т.д. Мы даже не
спрашиваем себя, что может значить для квалификации и понимания российских событий последних пятнадцати лет тот
факт, что они могут включать в себя (и скорее всего включают!)
моменты надолго отложенной контрреволюции или элементы
реставрации реалий, расположенных в самых разных позициях
прошедшего, в разной удаленности от сегодняшнего дня. Проще говоря, мы вместе с авторами «Великих революций» начинаем анализ с Горбачева, борющегося с полуразвалившимся
«застоем», и нанизываем на этот шампур все последующие стадии, тогда как циклические взаимоотношения нынешних процессов со сталинизмом, нэпом, Великим Октябрем и даже с его
идейно-политическими предшественниками практически выпадают из поля зрения. К прошлым великим революциям нет
привязки, хотя они и присутствуют здесь как исторический фон,
дающий аналоги и поводы для выявления отличий.
Обращение к иным длительностям – это не просто вопрос
подключения других, бóльших масштабов хронологии. Не случайно «длинные волны» истории проступают на своей особой
фактуре, при обращении к принципиально другим слоям реальности – к эволюции повседневности, к изменениям в микрофизике власти и т.п. Если обращение к микрофизике власти, структурам повседневности открывает другие (большие)
длительности, то укороченная размерность анализа (например,
«революция» от Горбачева до Путина), наоборот, предполагает
соответствующее сужение самого предметного поля. Не случайно в работе, посвященной «великим революциям», от которой
мы в данном случае отталкиваемся, предметное поле практически ограничено тремя наделами: социальной опорой, политическими композициями (союзами, противостояниями, перебежками и т.п.) и экономикой. И хотя авторы специально и без
лишнего чинопочитания разбираются с марксистской теорией