Век девятнадцатый и век двадцатый русской литературы: реальности диалога : монография

 
 
 
Т.А. Снигирева, А.В. Подчиненов 
 
Век девятнадцатый и век 
двадцатый русской литературы: 
реальности диалога 
 
 
 
 
 
Москва 
 
Инфра-М 
2015 

 
 
 
Т.А. Снигирева, А.В. Подчиненов 
 
Век девятнадцатый и век 
двадцатый русской литературы: 
реальности диалога 
 
 
 
 
 
 
 
Москва 
Инфра-М; Znanium.com 
2015 

 
 
 
 
 
 
 
 
Снигирева, Т.А. 
 
Век девятнадцатый и век двадцатый русской литературы: реальности 
диалога / Т.А. Снигирева, А.В. Подчиненов. – М.: Инфра-М; Znanium.com, 
2015. – 200 с. 
ISBN 978-5-16-103126-1 (online) 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
ISBN 978-5-16-103126-1 (online) 
Т.А. Снигирева, А.В. Подчиненов, 2015 

ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение ....................................................................................................................... 4
Часть 1. «МЫ ЖИВЫ, ПОКАМЕСТ…»:
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ НАЦИИ
Глава 1. «Мысль семейная» в русской литературе: императив возвращения ...... 11
§ 1. «Сын за отца не отвечает?»: комплекс безотцовщины............................. 11
§ 2. Тимур и Павлик: политический миф и реальность литературы .............19
§ 3. «Злой мальчик», инфантильное сознание и «зло душевной жизни» ......29
§ 4. «Вы мужчина или женщина? — Какая разница, товарищ?»:
художественная интерпретация женской судьбы......................................46
Глава 2. Два века литературы — две концепции труда ..........................................60
Глава 3. «Освобождение от страха»: война — национальное
самосознание — литература ......................................................................72
Часть 2. «МЫ ЖИВЫ, ПОКАМЕСТ ЕСТЬ ПРОЩЕНЬЕ…»:
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ ЛИЧНОСТИ
Глава 1. Сердце матери в рассказе А. Платонова «Третий сын»
и цикле А. Твардовского «Памяти матери» ..............................................79
Глава 2. Типология героя: единство многообразия и многообразие
единства .......................................................................................................95
Глава 3. «Гражданин мира» как категория и как знаковый образ
русской литературы...................................................................................108
Глава 4. Русский писатель: тип творческого поведения ...................................... 119
Часть 3. «МЫ ЖИВЫ, ПОКАМЕСТ ЕСТЬ ПРОЩЕНЬЕ И ШРИФТ»:
РУССКИЙ ЛОГОЦЕНТРИЗМ
Глава 1. Судьба «толстого» журнала в России ......................................................134
Глава 2. Жанр записных книжек в русской литературе: от документального
к художественному ....................................................................................150
Глава 3. «И тоны музыки земной»: натурофилософия итоговых книг
русской лирики ..........................................................................................169
Глава 4. «Вечные собеседники»: библейский и пушкинский эпиграф
в творчестве Ф. Достоевского и А. Ахматовой ......................................183
Заключение ...............................................................................................................197

ВВЕДЕНИЕ
Реальности диалога и диалог реальностей русской литературы — вот внутренний сюжет данной книги. Он основан на традиционном восприятии истории русской литературы XIX—XX веков
как непрерывного целостного процесса, не лишенного, безусловно, внутренних противоречий, которое влечет за собой необходимость анализа того стабильного/изменчивого, что составляет ее суть.
Характер такой интерпретации художественного сознания предполагает исследование, прежде всего, эволюции русской литературы,
ее образного и предметного мира. Между тем, филологическая
мысль, как отечественная, так и зарубежная, по разным, в том числе и внелитературным, причинам порой констатировала дискретность, разрыв в развитии культуры двух веков. Характерна в этом
смысле позиция Г. Струве, который, осмысляя судьбу русской культуры в ХХ веке, настаивал на существовании двух суверенных
потоков в ней. По его мнению, лишь в эмиграции литература наследовала и реально сохранила гуманистические традиции русской
классики, которые, под давлением политических доктрин, были
односторонне истолкованы и, в конечном счете, извращены в литературе советской, именно поэтому «воды этого, отдельно текущего
за пределами России потока, пожалуй, больше будут содействовать
обогащению этого общего русла, чем воды внутрироссийские»1.
Чисто внешне, декларативно советское литературоведение провозглашало связь литературы советской эпохи с традициями русской классики, но само понимание традиций корректировалось ленинским учением о существовании двух культур в рамках одной
национальной культуры, и в разнообразном художественном наследии XIX века главным образом выделялась так называемая ре4

волюционно-демократическая линия. По существу, официальное
литературоведение, отстаивая новый принцип осмысления действительности, — социалистический реализм, призывая изображать
жизнь в «революционном развитии», фактически толкало художника к разрыву как с духовным наследием прошлого, так и к отходу
от традиций собственно реалистического искусства: необходимо
было изображать должное, но не сущее.
А. Синявский в знаменитой статье «Что такое социалистический
реализм?» (1958) ставит весьма жесткий диагноз новой литературе: «Это не классицизм и не реализм. Это полуклассицистическое
полуискусство не слишком реалистического совсем не реализма»2.
В этом же ряду стоят утверждения о глобальном процессе подмены
русской ментальности советской в середине XX века: «Можно смеяться над творцами концепции “советского народа как новой исторической общности”. Можно плакать над народами советской
империи, растворившими кристаллы своего этнокультурного бытия в царской водке коммунизма. Но такая нация — была. Она окончательно сформировалась в 1941—1945 годах, когда народ выступил
на стороне большевиков. Война подтвердила властные полномочия наследников Ленина, узаконила их на самом верном референдуме»3.
На наш взгляд, тезис о полном разрыве двадцатого века с культурными ориентирами многовековой истории России, нашедший
свое распространение и в массовом сознании, требует серьезной
корректировки.
Во-первых, «органического единства» русской истории, а следовательно, и русской культуры, по точному замечанию Н. Бердяева, не было никогда: «Историческая судьба русского народа была
несчастной и страдальческой, и развивался он катастрофическим
темпом, через прерывистость и изменение типа цивилизаций…
В истории мы видим пять разных Россий: Россию киевскую, Россию татарского периода, Россию московскую, Россию петровскую,
имперскую и, наконец, новую советскую Россию»4.
Во-вторых, при всей прерывистости, катастрофичности своей
истории Россия, по определению Н. Бердяева, является страной
старой культуры, и духовное единство русского культурного и ли5

тературного движения, безусловно, не однолинейное, сложное, противоречивое, все же несомненно.
Именно литература XIX века совпала с эпохой формирования
и становления «русскости» как особого явления психолого-исторического характера. Соприкасаясь с историческим движением России (декабризм, нигилизм, народовольчество, первые революционеры марксистского толка), отражая политические борения общества
(например, спор западников и славянофилов), во многом опережая
русскую философскую мысль этого периода (идея особой предопределенности русской судьбы, мессианства, эсхатологическая идея),
русские писатели создали свой образ России и русского человека.
Эволюция русского сознания в этот период связана с осмыслением
христианства в его православном варианте.
Процессы, происходившие в сознании русского народа, остаются важнейшими и для художественных исканий ХХ века. Но концепция русской исторической судьбы и, как следствие, русского
национального характера приобретает иное наполнение, что связано с очередным резким и существенным изменением коренных
принципов жизнеустройства общества. Особая сложность исследования проявления национального самосознания применительно
к литературе ХХ века обусловлена тем, что в ней нет однонаправленности движения. Уникальность историко-литературного процесса в России ХХ века — в его очевидной драматичности, внутренней
конфликтности. Никогда русская литература, при всей ее принципиальной приближенности и интересе к жизни общества, не несла
на себе такой явный, прямой отблеск трагедии действительности,
самой литературы, трагедии литературных судеб. Условно можно
выделить три направления, в русле которых и развивалась отечественная словесность прошлого столетия:
— официальная советская литература (литература социалистического реализма, государственная литература, политизированная,
идеологизированная литература, литература — «метафора власти» и т. д.), представляющая так называемую «советскую классику»;
— литература духовной оппозиции («теневая», «подпольная»,
альтернативная, литература духовного сопротивления и т. д.),
6

дававшая пример «свободного писания в несвободное время»
(М. Чудакова), создававшаяся вне зависимости от возможности публикации;
— литература русского зарубежья, которую, как уже говорилось,
многие, и прежде всего зарубежные исследователи, считают единственной хранительницей духовных заветов русской классической
литературы XIX столетия.
Для нас является принципиально важной мысль о том, что при
всей существенности выделения трех пластов, направлений, блоков в литературе ХХ столетия, оно все же относительно и не дает
представления о сложном переплетении, «скрещении судеб» ее
служителей в этом столетии. Так, внутри одного художественного пласта создавались произведения, которые можно без каких-либо
натяжек отнести то к «официальной литературе», то к литературе
духовной оппозиции. Здесь многое зависело от индивидуальной
судьбы писателя. Непреодолимая пропасть лежит между публицистикой Горького периода революции и его статьями 1930-х годов:
мировоззренческая, идеологическая, политическая позиция писателя в «Несвоевременных мыслях» и его взгляды, отразившиеся
в статье «С кем вы, мастера культуры?», диаметрально противоположны. То же можно сказать о «Тихом Доне» и «Поднятой целине»
М. Шолохова, романах К. Федина «Города и годы» и «Костер»,
то же, но как бы с обратным знаком, о «Стране Муравии» и «По праву памяти» А. Твардовского, романах «За правое дело» и «Жизнь
и судьба» В. Гроссмана, «Коллегах» В. Аксенова и его романах
«Ожог» и «Остров Крым».
Принцип публикации/непубликации не всегда может быть решающим при оценке произведения и отнесении его к тому или иному направлению. Скажем, писатели-шестидесятники — Ю. Трифонов, В. Шукшин, Ю. Казаков, В. Быков, В. Белов, В. Астафьев —
смогли, иногда ценою цензурных уступок и купюр, опубликовать
многие свои произведения, которые несли неадаптированную правду о той трансформации, что произошла в народном самосознании
в ХХ столетии5.
Соотношение понятий «литература советской эпохи» и «советская литература» не столь очевидно, как еще совсем недавно каза7

лось. И дело не только в том, что между ними не может быть знака
равенства, но в том, что это отношение целого и части с обязательными элементами интерференции.
Философская мысль не прошла мимо проблемы сложного перехода, связи и трансформации, частичного подавления русского
сознания советским. Н. Бердяев в цитируемой выше книге показал
логический крах концепции русского мессианства, реализовавшийся
в замене христианской веры коммунистической, где миф о народе
превращается в миф о пролетариате, мысль о соборности как особой черте русского духа — в идею социалистического коллективизма6.
Н. Лосский в книге «Характер русского народа», исследуя такие черты русской ментальности, как религиозность, способность
к высшим формам опыта, особое соотношение чувства и воли, свободолюбие, доброта, даровитость, своеобразный мессианизм и миссианизм и одновременно с этим недостаток средней области культуры, нигилизм, хулиганство, все же не забывает акцентировать
внимание не только на изменчивом, но и на том стабильном, что
остается в русском складе характера в послереволюционную эпоху. С одной стороны, философ убежден в том, что революция усилила худшие стороны русского народа, свойственные ему, впрочем,
всегда: «Экстремизм, максимализм, требование всего или ничего,
невыработанность характера, отсутствие дисциплины, дерзкое испытание ценностей, анархизм, чрезмерность критики могут вести
к изумительным, а иногда и опасным расстройствам частной и общественной жизни, к преступлениям, бунтам, к нигилизму, к терроризму. Большевистская революция есть яркое подтверждение
того, до каких крайностей могут дойти русские люди в своем смелом испытании новых форм жизни и безжалостном истреблении
ценностей прошлого. Поистине Россия есть страна неограниченных возможностей, и прав был французский историк Моно, сказавший, что русский народ — самый обаятельный, но и самый обманчивый»7. С этими размышлениями, безусловно, солидаризируются
и Горький периода «Несвоевременных мыслей», и Бунин, который
в «Окаянных днях» пишет: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, а в другом — Чудь, Меря. Но в том и другом есть
8

страшная переменчивость настроений, обликов, “шаткость”, как
говорили в старину. Народ сам сказал про себя: “Из нас, как из дерева, — и дубина, и икона — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это дерево обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька
Пугачев”»8.
Но, с другой стороны, памятуя о том, что отрицательные свойства русского народа представляют собой не первичную, основную
природу его, а возникают как оборотная сторона положительных
качеств или даже как извращение их, Н. Лосский в финале своей
книги выражает надежду, что русский народ еще может стать
«в высшей степени полезным сотрудником в семье народов на пути
осуществления максимального добра, достижимого в земной
жизни»9.
Тем не менее, несмотря на диалектичность подобных суждений, они открывают дорогу жесткой конфронтации двух художественных культур10.
Между тем, реальное содержание историко-литературного процесса XIX и ХХ веков, осмысленное непредвзято и в основных,
сущностных его проявлениях и закономерностях, свидетельствует
о том, что единый поток художественной мысли не был окончательно прерван революцией, но продолжался в литературе эмиграции, в литературе духовного сопротивления и в литературе официальной.
Проблема единства/дискретности русской литературы XIX—
ХХ веков является основной для научного сюжета данной работы.
Однако, как известно, явление богаче закона, а Книга литературы
богаче ее Чертежа. Поэтому данная монография не претендует
на исчерпанность решения и полноту осмысления обозначенной
проблемы. В ней намечены «силовые линии», векторы диалога
века XIX и века ХХ: психологический портрет нации, концепция
человека и то сакральное значение Слова, которое было присуще
отечественной литературе в ее классические эпохи. В качестве названия частей мы позволили себе разбить единую строку И. Бродского — «Мы живы, покамест есть прощенье и шрифт» — на три
фрагмента, полагая, что она является онтологической формулой
единства нации, личности и художника. Кроме того, эта строка,
9