Аксиологические проблемы современной науки

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ 

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

Федеральное государственное 

автономное образовательное учреждение 
высшего профессионального образования
«Южный федеральный университет»

ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ В Г. ТАГАНРОГЕ

И.Н. Титаренко, Е.В. Папченко

АКСИОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ 

СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ

Таганрог 2011

ББК 87я73

Рецензенты

Богданов В.В., доктор философских наук, профессор кафедры 

Таганрогского государственного педагогического института;

Щеглов Б.С., доктор философских наук, профессор кафедры 

Таганрогского государственного педагогического института.

Титаренко И.Н., Папченко Е.В. Аксиологические проблемы 

современной науки: Учебное пособие. – Таганрог: Изд-во ТТИ 
ЮФУ, 2011. – 236 с.

Учебное пособие представляет собой хрестоматийный материал 

по аксиологическим проблемам науки и техники. В состав пособия 
включены выдержки из работ зарубежных и отечественных 
философов XX-XXI вв. М. Хайдеггера, Х. Ленка, В.А. Лекторского и 
др. Кроме того, учебное пособие снабжено понятийным словарём. 

Данное 
учебное 
пособие 
предназначено 
как 
для 

самостоятельной работы бакалавров и магистров всех направлений, 
изучающих следующие дисциплины «Философия», «История науки и 
техники», «Культурология», так и для аспирантов, изучающих 
дисциплину «История и философия науки».

Печатается по решению редакционно-издательского совета 

Технологического института Южного федерального университета.

© Технологический институт ЮФУ, 2011
© Титаренко И.Н., 2011
© Папченко Е.В., 2011

Введение

Наука представляет собой сложнейшее явление. К настоящему 

времени сформировалось неоднозначное отношение, как к самой 
науке, так и к её достижениям. Во второй половине XIX в. во 
Франции жил и творил один из замечательных ученых-химиков –
Марселен Бертло, которому принадлежат крупнейшие открытия в 
области органического синтеза, он известен исследованиями в 
области термохимии, химической кинетики, агрохимии1. М. Бертло
был 
страстным 
пропагандистом 
науки, 
её
возможностей 
и 

достижений, её методов и перспектив. Но нашёлся мыслитель, остро 
поставивший вопрос о роли науки в обществе. Этим человеком был 
Л.Н. Толстой. Никто не мог предположить, что использование 
достижений науки приведёт к возникновению столь сложной для 
судеб цивилизации, для существования человечества ситуации. Как 
отмечает Л. Толстой, «истинной науки и истинного искусства есть 
два несомненных признака: первый – внутренний, тот, что служитель 
науки и искусства не для выгоды, а с самоотвержением будет 
использовать свое призвание, и второй –
внешний, тот,
что 

произведение его будет понятно всем людям, благо которых он имеет 
в виду». Здесь Л. Толстой выдвигает перед деятелями науки свою 
нравственную программу, в основе которой лежит требование 
объединения в одном лице исследовательской деятельности учёного 
и социальной ответственности гражданина. Конечно, уравнение 
Эйнштейна, связывающее энергию и массу, не может быть 
рассмотрено в категориях добра и зла. Но создание на основе этого 
уравнения атомной бомбы, уничтожившей в Хиросиме и Нагасаки 
сотни тысяч людей, есть действие, требующее нравственной оценки с 
позиций добра и зла, чести и совести, ответственности перед 
человечеством и за человечество.

Проблема социальной ответственности учёного, выдвинутая 

Л. Толстым, встала ныне во весь свой грозный рост. Рассуждения по 
вопросу полезности/вредности науки привели к появлению таких 
тенденций как сциентизм и антисциентизм. Сциентизм предписывал 
ориентироваться на методы естественных и технических наук, а 
критерии научности распространять на все виды человеческого 
освоения мира, на все типы знания и человеческое общение в том 

1 Жданов Ю. А. Толстой и социальная роль науки // Избранное. Т. 2. – Ростов 
н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 2001. С. 137 – 149.

числе1. Сциентизм и антисциентизм представляют собой две остро 
конфликтующие ориентации в современном мире. К сторонникам 
сциентизма относятся все те, кто приветствует достижения научнотехнической революции, модернизацию быта и досуга, кто верит в 
безграничные возможности науки и, в частности, в то, что ей по 
силам решить все острые проблемы человеческого существования. 
Наука 
оказывается 
высшей 
ценностью, 
и 
сциентисты 
с 

воодушевлением и оптимизмом приветствуют все новые и новые 
свидетельства технического подъема. Антисциентисты же видят 
сугубо отрицательные последствия научно-технической революции, 
их пессимистические настроения усиливаются по мере краха всех 
возлагаемых на науку надежд в решении экономических и социальнополитических проблем. Однако и в том, и в другом случае сциентизм 
и антисциентизм выступают как две крайности и отображают 
сложные процессы современности с явной односторонностью.

Дилемма 
сциентизм-антисциентизм 
предстает 
извечной 

проблемой социального и культурного выбора. Она отражает 
противоречивый характер общественного развития, в котором 
научно-технический прогресс оказывается реальностью, а его 
негативные последствия не только отражаются болезненными 
явлениями 
в 
культуре, 
но 
и 
уравновешиваются 
высшими 

достижениями в сфере духовности. В связи с этим задача 
современного интеллектуала весьма сложна. По мнению Э. Агацци, 
она состоит в том, чтобы «одновременно защищать науки и 
противостоять сциентизму».

Примечательно 
и 
то, 
что 
антисциентизм 
автоматически 

перетекает в антитехнологизм, а аргументы антисциентистского 
характера с легкостью можно получить и в сугубо научной 
проблематике, вскрывающей трудности и преграды научного 
исследования, обнажающей нескончаемые споры и несовершенство 
науки.

Пафос предостережений против наук, как это ни парадоксально, 

был сильным именно в эпоху Просвещения. Жан Жаку Руссо 
принадлежат слова: «Сколько опасностей, сколько ложных путей 
угрожают нам в научных исследованиях! Через сколько ошибок, в 
тысячу раз более опасных, чем польза, приносимая истиною, нужно 
пройти, чтобы этой истины достигнуть? <…> Если наши науки 

1 Кохановский В.П. Основы философии науки. – Ростов н/Д: Феникс, 2007. 
С. 462 – 468.

бессильны решить те задачи, которые они перед собой ставят, то они 
ещё более опасны по тем результатам, к которым они приводят. 
Рожденные в праздности, они, в свою очередь, питают праздность, и 
невозместимая потеря времени – вот в чем раньше всего выражается 
вред, который они неизбежно приносят обществу»1. И всё же сегодня 
человечество именно с наукой связывает прогрессивное развитие 
цивилизации.

Не мало споров вызывает и прогресс техники, неразрывно 

связанный с развитием науки. Как подчеркивает М. Хáйдеггер,
страшно на самом деле не то, что мир становится полностью 
технизированным, гораздо более жутким является то, что человек не 
подготовлен к этому изменению мира2. М. Хáйдеггер считал, что 
человек должен сказать техническим приспособлениям и «да» и 
«нет» одновременно. Однако пока человечество не следует советам 
Хайдеггера. Вместо свободы от вещей – в том смысле, чтобы вещи и 
техника служили людям, – оно всё более стремится к обладанию 
вещами, заменяя ими порой человеческие чувства и отношения. 
Однако нельзя не согласиться с ролью техники, которую на рубеже 
XIX-XX вв. 
определил 
П.К. Энгельмейер: 
«Своими 

приспособлениями она усилила наш слух, зрение, силу и ловкость, 
она сокращает 
расстояние 
и 
время 
и 
вообще 
увеличивает 

производительность 
труда. 
Наконец, 
облегчая 
удовлетворение 

потребностей, она тем самым способствует нарождению новых. 
Техника покорила нам пространство и время, материю и силу и сама 
служит той силой, которая неудержимо гонит вперед колесо 
прогресса»3. 

Таким образом, техника не является антигуманным средством, 

враждебной 
человеку 
её 
делает 
общество. 
Данный 
вывод 

подчеркивает социальную обусловленность применения техники. С 
увеличением мощи и сложности техники возрастают риски, которые 
она несёт с собой. Автономия техники мистифицируется и 
мифологизируется в массовом сознании, что можно наблюдать и в 

1 Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о науках и искусстве // Трактаты. – М.: Наука, 1969. 
С. 20.

2 История и философия науки (Философия науки): Учебное пособие / 
Е.Ю. Бельская, Н.П. Волкова, М.А. Иванов и др.; Под ред. проф. Ю.В. Крянева, 
проф. Л.Е. Моториной. – М.: Альфа-М: ИНФРА-М, 2007. С. 201 – 207.

3 Философия науки и техники / В.С. Степин, В.Г. Горохов, М.А. Розов. – М.: 
Контакт-Альфа, 1995. С. 293.

современных 
культовых 
фильмах 
таких 
как 
«Терминатор», 

«Матрица» и пр. 

С точки зрения немецкого философа Теодора Адόрно, «нельзя 

останавливаться на жестком противопоставлении гуманизма и 
техники». Корни такого противопоставления лежат в социальной 
сфере. Приносит ли современная техника в итоге пользу или вред 
человеку, зависит не от самой техники, а от того,
как она 

используется обществом. 

Отношения между наукой и техникой всегда были сложными и 

многоплановыми, а вопрос об их роли и значении в жизни общества 
уже давно стал предметом дискуссий среди учёных. При этом в более 
широком плане обсуждались также вопросы места и роли техники в 
сфере культуры, её воздействия на другие, не технические области 
деятельности человека и общества1. Споры по этим вопросам не 
утихают 
и 
по 
сей 
день. 
Созидательная 
и 
одновременно 

разрушительная сила науки и создаваемой на её основе техники 
полностью перечеркнула многие старые стереотипы и традиционные 
представления о технике и науке, породила новые, более глубокие 
связи между наукой и техникой, с одной стороны, и их вместе взятых 
с обществом, культурой, социальными структурами, политикой и т.п., 
с другой. Эти связи стали объектом изучения и споров философов, 
социологов, представителей естественных и технических наук, 
инженеров.

1 Ленк Х. Размышления о современной технике / Пер. с нем под ред. 
В.С. Степина. – М.: Аспект Пресс, 1996. С. 25 – 29.

ХайдеггерМ . Вопрос о технике // Время и бытие: Статьи и 
выступления: Пер. с нем. – М.: Республика, 1993. С.221 – 238.

В нижеследующем мы спрашиваем о технике. Вопросы встают 

на каком-то пути. Разумно поэтому иметь в виду прежде всего путь, а 
не застревать на разрозненных тезисах и формулах. Наш путь – путь 
мысли. Все пути мысли более или менее ощутимым образом 
загадочно ведут через язык. – Мы ставим вопрос о технике и хотели 
бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к 
ней. Свободным оно будет, если откроет наше присутствие (Dasein) 
для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем 
охватить техническое в его границах.

Техника не то же, что сущность техники. Отыскивая сущность 

дерева, мы неизбежно увидим: то, чем пронизано всякое дерево как 
таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди 
прочих деревьев.

Точно так же и сущность техники вовсе не есть что-то 

техническое. Мы поэтому никогда не осмыслим своего отношения к 
сущности техники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ею, 
управляться с нею или избегать ее. Во всех этих случаях мы еще 
рабски прикованы к технике, безразлично, энтузиастически ли мы ее 
утверждаем или отвергаем. В самом злом плену у техники, однако, 
мы оказываемся тогда, когда усматриваем в ней что-то нейтральное; 
такое представление, в наши дни особенно распространенное, делает 
нас совершенно слепыми к ее существу.

Сущностью вещи, согласно старинному философскому учению, 

называется то, что она есть. Мы ставим вопрос о технике, когда 
спрашиваем, что она такое. Каждому известны оба суждения, 
служащие ответом на такой вопрос. Одно гласит: техника есть 
средство для достижения целей. Другое гласит: техника есть 
известного рода человеческая деятельность. Оба определения 
техники говорят об одном. В самом деле, ставить цели, создавать и 
использовать средства для их достижения есть человеческая 
деятельность. К тому, что есть техника, относится изготовление и 
применение орудий, инструментов и машин, относится само 
изготовленное и применяемое, относятся потребности и цели, 
которым все это служит. Совокупность подобных орудий есть 
техника. Она сама есть некое орудие, по-латински – instrumentum.

Примелькавшееся представление о технике, согласно которому 

она есть средство и человеческая деятельность, можно поэтому 
назвать инструментальным и антропологическим определением 
техники.

Кому вздумается отрицать его правильность? Оно явно 

угадывает то, что сразу бросается в глаза, когда говорят о технике. 
Больше того страшная правильность инструментального определения 
техники такова, что оно годится даже для современной техники, 
относительно которой, между прочим, не без основания утверждают, 
что по сравнению со старой ремесленной техникой она представляет 
собой нечто совершенно иное и потому новое. Электростанции со 
своими турбинами и генераторами – тоже изготовленное человеком 
средство, служащее поставленной человеком цели. И реактивный 
самолет, и высокочастотная установка –
тоже средства для 

достижения целей. Разумеется, радиолокационная станция не так 
проста, как флюгер. Разумеется, постройка высокочастотного 
агрегата требует сочетания разнообразных операций промышленнотехнического производства. Разумеется, лесопильня в заброшенной 
шварцвальдской долине — примитивное средство в сравнении с 
гидроэлектростанцией на Рейне.

И все-таки верно: современная техника – тоже средство для 

достижения целей. Недаром инструментальным представлением о 
технике движимы все усилия поставить человека в должное 
отношение к технике. Все нацелено на то, чтобы надлежащим 
образом управлять техникой как средством. Хотят, что называется, 
«утвердить власть духа над техникой». Хотят овладеть техникой. Это 
желание овладеть становится все более настойчивым, по мере того 
как техника все больше грозит вырваться из-под власти человека.

Ну а если допустить, что техника вовсе не просто средство, как 

тогда будет обстоять дело с желанием овладеть ею? Впрочем, мы же 
сами сказали, что инструментальное определение техники верно. 
Конечно. Верное всегда констатирует в наблюдаемой вещи что-то 
соответствующее делу. Но такая констатация при всей своей 
верности вовсе еще не обязательно раскрывает вещь в ее существе. 
Только там, где происходит такое раскрытие, происходит событие 
истины. Поэтому просто верное – это еще не истина. Лишь истина 
впервые позволяет нам вступить в свободное отношение к тому, что 
задевает нас самим своим существом. Верное инструментальное 
определение техники, таким образом, еще не раскрывает нам ее 
сущности. Чтобы добраться до нее или хотя бы приблизиться к ней, 

мы должны, пробиваясь сквозь верное, искать истинного. Мы 
должны спросить: что такое сама по себе инструментальность? К 
чему относятся такие вещи, как средство и цель? Средство есть нечто 
такое, действием чего обеспечивается и тем самым достигается 
результат. То, что имеет своим последствием действие, называют 
причиной. Причина, однако, ‒  не только нечто такое, посредством 
чего достигается нечто другое. Цель, в стремлении к которой 
выбирают вид средства, тоже играет роль причины. Где преследуются 
цели, применяются средства, где господствует инструментальное, там 
правит причинность, каузальность.

Столетиями философия учит, что есть четыре причины: 1) causa

materialis, материал, вещество, из которого изготовляется, например, 
серебряная чаша; 2) causa formalis, форма, образ, какую принимает 
этот материал; 3) causa finalis, цель, например жертвоприношение, 
которым определяются форма и материал нужной для него чаши; 4) 
causa efficiens, создающая своим действием результат, готовую 
реальную чашу, т.е. серебряных дел мастер. Что такое техника, 
представляемая 
как 
средство, 
раскроется, 
если 
мы 
сведет 

инструментальность к этим четырем аспектам причинности.

А что если существо причинности тоже окутано мраком? 

Правда, во v уже сколько веков философы ведут себя так, словно 
учение 
о 
четырех 
причинах 
свалилось 
с 
неба 
в 
виде 

самоочевиднейшей истины. Но не пора ли уже спросить: почему 
причин именно четыре? Что по отношению к перечисленной 
четрерице называется собственно «причиной»? Откуда в характере 
причинности четырех причин такое единство, что они оказываются 
взаимосвязаны?

Пока мы не вдумаемся в эти вопросы, причинность, ас нею 

инструментальность, 
а 
с 
этой 
последней 
примелькавшееся 

инструментальное определение техники останутся темными и 
необоснованными.

Причину 
с 
давних 
пор 
привыкли 
представлять 
как 

действующую силу. Действие тут означает получение следствия, 
результата. Действующая причина, causa effieiens, одна из четырех, 
решающим, образом определяет всю каузальность. Дело доходит до 
того, что целевая причина, causa finalis, вообще уже не причисляется 
к каузальности. Causa, casus идет от глагола cadere, падать, и означает 
то, из-за чьего воздействия «выпадает» то или иное следствие. 
Учение о четырех причинах восходит к Аристотелю. Однако в сфере 

греческого мышления и для Аристотеля все, что последующие эпохи 
ищут у греков под понятием и рубрикой «причинности», не имеет 
просто ничего общего с действием и воздействием. Что мы именуем 
причиной, а римляне causa, у греков зовется 
ίτιον: виновное в чем
то другом. Четыре причины – четыре связанных между собой вида 
виновности, Это можно, пояснить на примере.

Серебро – то, из чего изготовлена серебряная чаша. Как 

определенный материал (ΰλη) оно отчасти виновно в чаше. Чаша 
обязана серебру тем, из чего она состоит. Жертвенный сосуд обязан 
собою, однако, не только серебру. Будучи серебряной чашей, вещь, 
обязанная этим серебру, выступает в виде чаши, а не в виде пряжки 
или кольца. Соответственно жертвенный прибор обязан также образу 
(эйдосу) своей чашеобразности. Серебро, в котором воплотился образ 
чаши, и вид, в котором явилось серебряное, вместе по-своему 
виновны в жертвенном приборе.

Но главный его виновник все-таки нечто третье. Это то, что с 

самого 
начала 
очертило 
чашу 
сферой 
освящения 
и 

жертвоприношения. 
Благодаря 
этому 
она 
приобретает 

определенность как жертвенный сосуд. Очертания придают вещи 
законченность. С такой законченностью вещь не
кончается, а 

наоборот, от нее начинается в качестве того, чем будет после 
изготовления. Конец завершение в указанном смысле называется погречески
τέλος,
что 
сплошь 
да 
рядом 
переводят 
и 
тем 

перетолковывают как «цель» и «назначение». «Телос» ‒ виновник 
жертвенного сосуда в том же смысле, в каком его совиновниками 
являются материал и образ.

Наконец, совиновником наличия и готовности сделанного 

жертвенного прибора выступает нечто четвертое: серебряных дел 
мастер; но вовсе не тем, что, действуя, он производит готовую 
жертвенную чашу как следствие своего действия, вовсе не как causa
efficiens.

Учение Аристотеля и не знает называемой этим именем 

причины, и не применяет греческого слова с таким значением.

Серебряных дел мастер, разбираясь в трех названных видах 

вины, собирает их воедино. Разборчивое собирание по-гречески 
значит λέγειν, λόγος. Логос коренится в άποφαίνεσθαι, выявляющем 
обнаружении. Серебряных дел мастер – совиновник чаши в том 
смысле, что от него начинается и через него достигается ее 
окончательная готовность. Три вышеназванных вида вины благодаря