А. П. Чехов

Б.А. Лазаревский

А.П. ЧЕХОВ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Л 18

Лазаревский Б.А.
А.П. Чехов. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 27 с. – (Литературная 

критика).

ISBN 978-5-16-007348-4
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 1000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

А. П. Чеховъ

На свѣтъ и тепло, которые даетъ солнце, не всѣ люди реагиру
ютъ одинаково. Одинъ наслаждается, другой досадливо щурится, 
третій опускаетъ на окнѣ занавѣску. И если каждый, по совѣсти, 
разскажетъ о своихъ ощущеніяхъ, то разсказы эти не будутъ похожи между собою.

Въ литературномъ мірѣ Антонъ Павловичъ Чеховъ былъ солн
цемъ, которое вызвало къ жизни, обогрѣло, приласкало и даже переформировало не одного писателя.

Въ іюлѣ мѣсяцѣ 1904 года все вниманіе русскаго общества за
хватила война съ ея ужасами. Но даже и громада зла, волнами катившагося съ Дальняго Востока, не могла осилить интереса публики къ добру, которое не умерло вмѣстѣ съ тѣломъ замѣчательнаго 
писателя и человѣка.

Послѣ смерти Чехова въ газетахъ было такъ: полъ-листа о его 

жизни и кончинѣ, а полъ-листа о войнѣ. Въ двѣ недѣли о немъ составилась цѣлая литература и тѣмъ не менѣе, сказано было мало. 
Люди, дѣйствительно его знавшіе и любившіе, еще долго не были 
въ силахъ взяться за перо, чтобы спокойно говорить о несчастьи, 
которое случилось въ Баденвейлерѣ. Статьи же, появившіеся въ 
теченіе этихъ двухъ недѣль только потому, что ихъ «слѣдовало» 
написать, — цѣны не имѣли.

Невыносимо больно сознавать, что значеніе дѣятельности 

всѣхъ дѣйствительно необыкновенныхъ людей выясняется только 
черезъ много лѣтъ послѣ ихъ смерти. Но это правда. Для современниковъ же слово «знаменитый писатель», въ большинствѣ случаевъ, означаетъ господина, который одѣвается такъ-то, волосы 
стрижетъ такъ-то и ухаживаетъ за такою-то.

Антонъ Чеховъ нарисовалъ огромную картину жизни русскаго 

общества за послѣднія двадцать пять лѣтъ. Особенность этой картины заключается въ томъ, что на ней и главныя фигуры и детали 
выполнены одинаково художественно. Значеніе такой картины 
чрезвычайно важно, какъ для историковъ, такъ и для художниковъ. 
Вся колоссальная работа была выполнена совсѣмъ по новому. Это 
новое состояло въ томъ, что авторъ никому не вбивалъ въ голову 
своихъ личныхъ симпатій и антипатій къ общественнымъ 
явленіямъ или отдѣльному типу, а давалъ читателю думать надъ 
ними самому.

Если писателя можно сравнить съ педагогомъ, въ высшемъ 

значеніи этого слова, то Чеховъ похожъ на профессора, который 
читаетъ лекціи, не стараясь заручиться популярностью у своихъ 

слушателей, но читаетъ ихъ такъ, что не заинтересоваться и не 
проникнуться его словами нѣтъ никакой возможности.

Вдумываясь въ самые разнообразные отзывы публики о 

произведеніяхъ Чехова, я былъ глубоко убѣжденъ, что рано или 
поздно личностью и творчествомъ этого писателя заинтересуются 
даже узко-мыслящіе и тѣ, которые говорятъ: «Я беллетристики не 
читаю»; и многіе изъ нихъ ужаснутся, потому что увидятъ, кто они 
такіе, какъ увидѣли себя крѣпостники, современники Гоголя…

Съ пятнадцати лѣтъ я мечталъ познакомиться съ А. П., но 

увидѣть его и говорить съ нимъ мнѣ пришлось только въ сентябрѣ 
1899 года.

Чеховъ уже переѣхалъ въ Ялту и жилъ на своей еще недостро
енной дачѣ. Я только что поступилъ на службу въ одинъ изъ крымскихъ городовъ и бывалъ въ Ялтѣ довольно часто.

Все слышанное отъ Чехова я записывалъ въ тотъ же день въ 

дневникъ и такъ дѣлалъ послѣ каждой встрѣчи.

Въ 1899 году вышла первая книжка моихъ разсказовъ. Мѣстная 

газета ихъ безпощадно высмѣяла. Я рѣшилъ спросить мнѣнія Чехова, написалъ ему письмо и послалъ мою книжку, а черезъ 
нѣсколько дней отправился къ нему самъ.

Я ждалъ сухого пріема и наставительнаго тона большого писа
теля, и поэтому волновался. Но услышалъ я отъ человѣка, который 
видѣлъ меня въ первый разъ, совсѣмъ другое.

— Послушайте, ну какъ же можно было такъ убиваться изъ-за 

того, что въ газетѣ кто-то тамъ написалъ эту статейку? Мало ли 
какой чепухи о насъ не пишутъ…

Слова «о насъ» прозвучали въ моихъ ушахъ особенно сладко, и 

я понялъ, что со стороны Чехова они прежде всего актъ его доброты.

— Нѣтъ, это пустяки, — продолжалъ А. П., — и обращать на 

нихъ вниманія не стоитъ. Худо, если о книгѣ совсѣмъ не пишутъ. 
А вы развѣ не на желѣзной дорогѣ служите? — вдругъ спросилъ 
онъ.

Вопросъ этотъ былъ заданъ потому, что большинство моихъ 

разсказовъ касалось жизни желѣзнодорожныхъ машинистовъ.

— Теперь нѣтъ, — отвѣтилъ я и объяснилъ, гдѣ служу.
— Гм… Ваши разсказы, какъ разсказы… Послушайте, вы 

сдѣлали громадную ошибку, что издались въ провинціи. Этакъ 
нельзя. Останетесь незамѣченнымъ. Издавать нужно непремѣнно 
въ столицѣ. И для рецензій нельзя посылать такъ, зря. Вѣдь вы 
знаете, какъ въ редакціяхъ? Придетъ какая-нибудь барышня, 
завѣдующая объявленіями, увидитъ, что получена новая книжка, и 
возьметъ ее почитать… Вотъ вамъ и рецензія! Вы пошлите въ 

«Жизнь»1, къ Поссе. А зимой обождите посылать до тѣхъ поръ, 
пока я не буду въ Москвѣ… Вы уроженецъ какой губерніи?

— Я родился въ Полтавѣ.
— Это слышно. Я тоже южанинъ. Только я выросъ возлѣ моря, 

хоть и возлѣ паршивенькаго, но моря…

Боясь помѣшать Чехову, я спросилъ:
— Можетъ быть, вы, Антонъ Павловичъ, собираетесь въ го
родъ?

— Да, да. Сейчасъ пойду. У насъ сегодня обѣдъ, на которомъ 

будетъ Максимовъ. Выйдемъ вмѣстѣ…

Чеховъ сталъ собираться, а я ходилъ по комнатѣ и глядѣлъ на 

него. Уже и тогда приходилось читать въ газетахъ, что онъ боленъ, 
но замѣтно этого не было. Его слегка загорѣлое лицо не казалось 
изможденнымъ, а движенія были сильны и увѣрены. Внимательные глаза не смотрѣли грустно. Слушая его голосъ, можно было 
заключить, что онъ обладаетъ великолѣпнымъ пѣвучимъ басомъ. 
За все это время Чеховъ кашлянулъ всего одинъ разъ, — какъ будто у него запершило въ горлѣ. Сравнительно со всей его стройной 
фигурой, только ноги были нѣсколько худы въ колѣняхъ.

Антонъ Павловичъ надѣлъ лѣтнее пальто, мягкую шляпу, взялъ 

въ руки зонтикъ, и показался мнѣ такимъ изящнымъ. Мы вышли и 
стали спускаться вдоль грязныхъ татарскихъ домиковъ. По небу 
ходили тучи, а далекое море казалось сѣрымъ. Темными пятнами 
выступили на немъ броненосцы пришедшей въ этотъ день въ Ялту 
эскадры. Хорошо дышалось влажнымъ, чуть пропитаннымъ хвоей 
кипарисовъ, воздухомъ. Внизу раскинулся городъ.

Я сказалъ, что вся Ялта мнѣ представляется великолѣпнымъ, но 

сильно подгнившимъ цвѣткомъ магноліи и что, вѣроятно, люди 
здѣсь живутъ только богатые и счастливые, но безсердечные и 
развратные. Чеховъ поднялъ голову и, посмотрѣвъ на меня, вдругъ 
быстро и отрывисто заговорилъ:

— Что вы, что вы?.. Какъ можно… Здѣсь очень много несчаст
ныхъ, много больныхъ… Большинству здѣсь живется очень тяжело.

— Но вы все-таки одинъ изъ счастливѣйшихъ.
— Почему вы такъ думаете?
— У васъ есть средства, есть имя…
— Какія же у меня средства? Кромѣ бездоходной дачи, — ни
чего. И гдѣ же мое счастье? Я не могу даже жить тамъ, гдѣ хочу, и 

1 Журналъ, прекратившійся въ 1901 году.

только благодаря своему здоровью долженъ сидѣть въ Ялтѣ. Вы 
Ялты не знаете…

— Да, не знаю, — согласился я.
— Вотъ то-то же и есть.
Я замолчалъ и подумалъ, что Чеховъ все понимаетъ; а я отъ ра
дости, что вижу его, говорю, не взвѣсивъ предварительно своихъ 
словъ.

Во второй разъ я былъ у Чехова въ ноябрѣ. А. П. былъ очень 

озабоченъ устройствомъ въ Ялтѣ санаторіи для легочныхъ больныхъ и готовилъ цѣлый рядъ писемъ къ разнымъ людямъ по этому 
поводу.

Запечатавъ одинъ изъ конвертовъ, Чеховъ спросилъ о томъ, что 

я теперь пишу, и внимательно выслушавъ, заговорилъ.

— Такъ. Только вотъ что… Избѣгайте вы всякихъ терминовъ, 

особенно скоропроходящихъ. Нѣкоторыя слова черезъ пять-шесть 
лѣтъ совсѣмъ уничтожаются и потомъ звучатъ въ разсказѣ или въ 
пьесѣ ужасно дико. Вы знаете, не такъ давно, въ Воронежѣ, я 
смотрѣлъ свой водевиль «Медвѣдь» и отъ слова «турнюръ» пришелъ въ ужасъ. Теперь это слово уже не существуетъ, и въ новомъ 
изданіи я его вычеркнулъ.

Мы помолчали. Затѣмъ я разсказалъ Антону Павловичу о силь
номъ впечатлѣніи, которое произвела на меня только что вышедшая тогда книга Мельшина «Въ мірѣ отверженныхъ». Мнѣ казалось, 
что 
все 
произведеніе 
выиграло 
бы отъ 
большаго 

безпристрастія автора въ изображеніи всякаго рода тюремщиковъ, 
потому что поступки говорятъ сами за себя сильнѣе, чѣмъ 
комментаріи къ нимъ.

— Что же дѣлать? Вѣдь нельзя, въ самомъ дѣлѣ, требовать отъ 

человѣка, который пробылъ столько лѣтъ въ каторгѣ, хладнокровной оцѣнки своихъ мучителей…

— Да, это трудно…
Въ тотъ же день вечеромъ я зашелъ къ Чехову попрощаться. 

Антонъ Павловичъ ходилъ по кабинету взадъ и впередъ и, увидѣвъ 
меня, сказалъ взволнованнымъ голосомъ:

— Знаете, скверная новость…
— А что такое?
— Послѣднія извѣстія, что Толстому хуже. Умретъ, должно 

быть. Вѣдь этакій онъ колоссъ въ искусствѣ! Знаете, есть люди, 
которые боятся дѣлать гадости только потому, что живъ еще Толстой. Да, да, да…

Потомъ Чеховъ снова сталъ жаловаться на гнетущую тоску, ко
торую на него нагоняетъ Ялта. Помолчавъ, онъ спросилъ:

— Вамъ нравятся разсказы Горькаго?

— Да. Особенно «Старуха Изергиль».
— Онъ не только писатель, а еще и поэтъ. Большой поэтъ… и 

какой хорошій человѣкъ; а между тѣмъ многіе этого не понимаютъ… — добавилъ Антонъ Павловичъ и прошелся взадъ и впередъ.

Я облокотился на его письменный столъ, на которомъ лежала 

какая-то рукопись.

— Меня интересуетъ, много ли вы перечеркиваете, когда пише
те. Можно посмотрѣть? — спросилъ я.

— Можно.
Я подошелъ къ столу съ другого конца. Обыкновенный листъ 

писчей бумаги былъ унизанъ ровными, мелкими, широко стоящими одна отъ другой строчками. Словъ десять было зачеркнуто 
очень твердыми, правильными линіями, такъ что подъ ними уже 
ничего нельзя было прочесть. Мнѣ бросилась въ глаза фраза: «Хересъ былъ кисловатый, пахло отъ него сургучемъ, но выпили еще 
по рюмкѣ»…1

Чеховъ сказалъ, что готовитъ этотъ разсказъ для журнала 

«Жизнь», а потомъ улыбнулся и добавилъ:

— А разсказъ-то совсѣмъ не въ духѣ марксистовъ. Пожалуй, и 

не напечатаютъ.

— Ну, ваше-то все напечатаютъ…
Не помню по какому поводу, мы заговорили о процессѣ Дрей
фуса. Чеховъ надолго задумался и, наконецъ, проговорилъ глухимъ баскомъ:

— Знаете, вотъ у Гоголя кто-то выражается: «Это все французъ 

гадитъ». Такъ вотъ и евреи гадятъ въ дѣлѣ Дрейфуса. Евреи здѣсь 
не причемъ. Если бы дѣло это было не правое, то такой человѣкъ, 
какъ Зола, не вступился бы. Я какъ разъ въ это время былъ во 
Франціи, — тамъ вся интеллигенція была на его сторонѣ.

Мнѣ хотѣлось еще и еще сидѣть у Чехова и слушать его полныя 

безпристрастія и правды слова. Но я зналъ, что ему вредно много 
говорить и что онъ ложится рано спать, а потому пожелалъ всего 
хорошаго.

Чеховъ всегда настаивалъ на необходимости для молодого пи
сателя работать какъ можно больше и однажды сказалъ мнѣ:

— Печатать можно и немного, но писать слѣдуетъ какъ можно 

больше. Къ тридцати годамъ обязательно нужно опредѣлиться: всѣ 
опредѣлялись къ этому времени. Исключеніе составляетъ Сервантесъ… Да и невозможно было ему раньше писать, а потомъ тоже 

1 «Въ оврагѣ». 

очень трудно, — въ тюрьмѣ бумаги не давали. Знаете, какъ нужно 
писать, чтобы вышла хорошая повѣсть? — Въ ней не должно быть 
ничего лишняго. Вотъ какъ на военномъ кораблѣ на палубѣ: тамъ 
нѣтъ ничего лишняго, — такъ слѣдуетъ дѣлать и въ разсказѣ…

Въ апрѣлѣ 1900 года въ нашъ городъ пріѣхалъ Московскій ху
дожественный театръ. Для глубокой провинціи это было огромнымъ событіемъ. Я отправился къ зданію театра съ цѣлью во что 
бы то ни стало достать для себя и для жены билеты хоть на 
«Чайку», которая была анонсирована на 13-ое число. Съ трудомъ, 
но мѣста были куплены, и я довольный вышелъ изъ кассы. Смотрю, на лавочкѣ, у самаго входа въ театръ, сидитъ Антонъ Павловичъ. Мы поздоровались. Чеховъ спросилъ, отчего я такъ плохо 
выгляжу. Я отвѣтилъ, что усталъ и что у меня было сильное 
разлитіе желчи.

— Вы на «Дядѣ Ванѣ» были? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ. Нельзя было достать билета, но на «Чайку» идемъ.
— Что «Чайка»! Нужно непремѣнно, чтобы вы пошли на 

«Одинокихъ» Гауптмана, — вотъ это пьеса! Какъ бы это сдѣлать?.. 
Вы Немировича не видали?

— Нѣтъ.
— Ну, пойдемъ, поищемъ его.
— Вонъ, въ цилиндрѣ ходитъ. Это онъ? — спросилъ я.
— Онъ самый.
Чеховъ насъ познакомилъ и сейчасъ же обратился къ Немиро
вичу:

— Вотъ что: есть у тебя два билета на «Одинокихъ»?
— Для тебя лично? — недовѣрчиво спросилъ Немировичъ.
— Для меня лично.
— Посмотрю.
Немировичъ ушелъ и скоро вернулся съ билетами.
— Ну, вотъ вамъ — непремѣнно пойдите! — сказалъ Антонъ 

Павловичъ, передавая мнѣ билеты.

Я не зналъ, какъ и благодарить его. Денегъ у меня уже не было 

и купить ихъ самъ я не могъ бы. Мы прошлись по аллеѣ, возлѣ 
гостинницы Киста. Я спросилъ Чехова, что онъ думаетъ объ одномъ изъ моихъ разсказовъ. Онъ похвалилъ.

— Чудесный разсказъ, отличный разсказъ…
Каждый пишущій знаетъ, какъ болѣзненно относится авторъ къ 

мнѣніямъ дорогихъ людей. Въ голосѣ Антона Павловича мнѣ послышалось желаніе не по заслугамъ приласкать меня своимъ отзывомъ. Я помолчалъ и сказалъ:

— Знаете, въ вашемъ «Островѣ Сахалинѣ» описанъ одинъ 

ссыльно-каторжный, бывшій персидскій принцъ, который клеитъ 

«неуклюжіе» конверты. Дальше вы пишите, что поглядѣли на его 
работу и сказали: «Очень хорошо», чѣмъ доставили ему большое 
удовольствіе. Вотъ такъ и со мной…

Чеховъ нахмурился.
— Видите ли, то былъ ссыльно-каторжный и нуждался въ лас
ковомъ словѣ, а вы вѣдь свободный человѣкъ…

Антонъ Павловичъ сейчасъ же улыбнулся. Улыбнулся и я отъ 

сознанія, сколько чуткости и доброты живетъ въ этомъ человѣкѣ.

Вечеромъ мы съ женой были на «Одинокихъ». Впечатлѣніе по
лучилось огромное, потрясающее. Въ антрактахъ я былъ или возлѣ 
Чехова за кулисами, или прислушивался въ вестибюлѣ къ тому, 
что говорила публика. Два господина хвалили постановку и негодовали по поводу репертуара: «Дядя Ваня», «Одинокіе», «Эдда 
Габлеръ» и «Чайка»…

Одинъ изъ нихъ съ красной, самодовольной физіономіей разма
хивалъ руками и вопилъ:

— Помилуйте, помилуйте, что это я васъ спрашиваю? Чѣмъ это 

они насъ угощаютъ? Чорта ли мнѣ въ этой самой декаденщинѣ?

— Я тоже ничего не понимаю. Какая-то чепуха, — лѣнивымъ, 

низкимъ теноромъ отвѣтилъ другой.

Я не выдержалъ и вступилъ съ ними въ легкій споръ, говоря, 

что во всѣхъ этихъ пьесахъ отразились болѣе тонкія чувства новыхъ людей. Увидѣвъ потомъ Чехова, я попросилъ его объяснить, 
почему сравнительно образованные господа не реагируютъ на 
содержаніе такихъ дѣйствительно художественныхъ произведеній.

— Потому что они еще живутъ въ сороковыхъ годахъ прошлаго 

столѣтія… — отвѣтилъ Антонъ Павловичъ и потомъ съ укоромъ 
добавилъ. — А вы зачѣмъ съ ними объ этихъ вещахъ разговариваете?..

«Чайка» прошла съ ошеломляющимъ успѣхомъ. Чеховъ сидѣлъ 

въ послѣднемъ ряду партера, ноздри его чуть расширялись и видно 
было, что онъ сильно волнуется.

Автора вызывали безконечное число разъ. Наконецъ онъ поя
вился на сценѣ, безпомощный, удивительно скромный, и кланялся 
немножко бокомъ.

И публика, умѣвшая до сихъ поръ волноваться лишь за карта
ми, застонала отъ восторга. Это былъ необыкновенный день для 
умственной жизни тогдашняго Севастополя.

Въ іюнѣ я провелъ въ Ялтѣ нѣсколько чудныхъ дней. Трудно 

ихъ забыть. Какъ-то вечеромъ я сидѣлъ въ столовой Чеховыхъ. 
Чувствовалось искренно, просто и хорошо. Заговорили объ «Эддѣ 
Габлеръ». Я сказалъ, что понимаю всякую месть со стороны женщины, оскорбленной въ своихъ чувствахъ, — можно убить, можно 

облить сѣрной кислотой; но сжечь неизданную рукопись, надъ которой столько работалъ любимый человѣкъ, — какъ сдѣлала героиня пьесы, — это ужъ не совсѣмъ естественная подлость.

— А имѣть рукопись большого, серьезнаго сочиненія только въ 

одномъ экземплярѣ развѣ естественно? — спросилъ Антонъ Павловичъ.

— Да, конечно. Очевидно, Ибсенъ не принялъ во вниманіе, что 

такія рукописи рѣдко бываютъ въ одномъ экземплярѣ…

Затѣмъ разговоръ сталъ общимъ. Говорили объ отдѣльныхъ ак
терахъ художественнаго театра и объ ихъ талантахъ. Послѣ чая 
Чеховъ ушелъ вмѣстѣ со мною въ кабинетъ. Въ этотъ день онъ 
много говорилъ и казался бодрымъ. Я ловилъ, а потомъ, вечеромъ, 
записалъ каждое его слово.

— Теперь къ писателю предъявляются огромныя требованія и 

выбраться изъ рядовыхъ очень трудно. Мопасанъ взялъ міровую 
славу и извѣстность въ области короткаго разсказа. Публикѣ все 
остальное кажется уже повтореніемъ и слабымъ повтореніемъ…

Вспомнили о Гаршинѣ.
— Гаршинъ… — Что же Гаршинъ? — сказалъ Антонъ Павло
вичъ. — Большимъ талантомъ его назвать нельзя. «Четыре дня» и 
«Записки рядового Иванова» — это вещи хорошія, а все остальное 
наивно.

— А «Художники»? — спросилъ я.
— По-моему очень наивная вещь… Гаршинъ былъ чудесный 

человѣкъ и писалъ въ очень выгодное для беллетриста время, —
послѣ войны. Книги всегда имѣютъ огромный сбытъ и читаются 
особенно охотно послѣ окончанія большихъ народныхъ бѣдствій.

Не помню, по какому поводу, разговоръ перешелъ на тему о 

бракѣ.

— Счастливы или несчастливы данные мужъ и жена — этого 

сказать никто не можетъ. Это тайна, которую знаютъ трое: Богъ, 
онъ и она… — произнесъ прищурившись Чеховъ.

Позднѣе мы вдвоемъ отправились въ городъ. По дорогѣ я соз
нался, какъ гнететъ меня невозможность издаться такъ и тамъ, гдѣ 
хотѣлось бы.

— Обождите, обождите! Нужно прежде всего, чтобы васъ узна
ли всѣ свои, — пишущіе. Года три обождите…

Въ слѣдующій разъ я совершенно случайно встрѣтился съ Че
ховымъ на пароходѣ, шедшемъ въ Ялту. Послѣ третьяго гудка, когда отдали концы, мы вышли на верхъ. Здѣсь у пароходнаго книгопродавца была выставлена масса открытыхъ писемъ, были и съ 
портретами писателей.

— Есть у васъ портретъ Чехова? — спросилъ я.