От Сайгона до Треугольника

ОТ САЙГОНА ДО 
Т Р Е У ГО Л Ь Н И К А
Скифия
Санкт-Петербург
2018

УДК 82-31
ББК 84 (2 Рос = Рус) 6
ОТ САЙГОНА ДО ТРЕУГОЛЬНИКА
О 80
От Сайгона до Треугольника. — СПб.: Издательско-Торговый Дом 
«СКИФИЯ», 2018. — 240 с.
Сборник рассказов «От Сайгона до Треугольника» познакомит читателей с жизнью обитателей легендарного заведения на углу Невского 
и Владимирского проспектов — кафе «Сайгон» и проведёт по знаковым местам неформального Ленинграда конца 80-х годов XX века. 
Книга даст возможность почувствовать атмосферу это живого 
человеческого сообщества, объединенного не столько общим 
местом, сколько общим образом жизни и мысли. Сайгон жив до сих 
пор, несмотря на то, что кафе давно закрыто и даже той страны, в 
которой кафе находилось, уже нет. Слишком много мифов и легенд 
создается вокруг и авторам хотелось бы оставить «залог достойнее 
себя», рассказать о людях и местах, которые сами о себе уже ничего 
не скажут.
ISBN 978-5-903463-90-9
© Коллектив авторов., 2012
© ИТД «СКИФИЯ», 2017
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в 
какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Тут дело не ново — словить это Слово,
Ты снова, и снова, и снова лови.
Тут дело простое — нет тех, кто не стоит,
Нет тех, кто не стоит любви.
СашБаш
— Видите — растет дуб?.. Вон тот, 
огромный... Прекрасный собеседник для 
вас: ему тоже лет пятьсот...
—  Уже пятьсот? Боже! Я ведь помню его еще желудем...
Г. Горин, 
«Дом, который построил Свифт»
Друзьям-восьмидесятникам, с любовью и ностальгией, — посвящается.

ДОМ У ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ
Саше-Джону, дорогому моему другу
Интересное свойство памяти: оглядываясь назад, вспоминается что-то совсем обыденное, что, однако, несет на себе 
особенный отпечаток того периода — обычно это детство 
или юность, так как зрелость можно вспоминать лишь в старости, когда память уже совсем плоха, а воспоминаний о 
старости не бывает по определению.
Вот, например, один самый обыкновенный день из 
жизни Дома у Железной Дороги. Конец восьмидесятых, Ленинград, железнодорожная платформа «Озерки».
Русличек, отрок с золотистыми локонами галисийского ваганта до плеч, допив при первых проблесках зари вермут, надевал косуху и забивал косяк, коих круглым счетом с 
утра бывало до семи кряду: это называлось — «на ход ноги». 
До сих пор для меня загадка, как ему удавалось после этого сохранять подвижность членов, довольно изрядную, если 
судить по грохоту его мартинсов на лестнице. Снизу раздавался зычный бас: «Ребята, еб вашу мать, дом спит!», затем 
появлялся его обладатель — хозяин нашего пристанища Митрич, могучий старикан в неизменных майке, выцветшей до 
неопределенно-сизого цвета, и труселях со вполне определенными желтыми разводами по всей поверхности.
Кроме шаляпинского баса, Митрич был обладателем 
справки дурака, что давало ему право на пенсию и разные 
причуды. Одной из них, не самой опасной, зато наиболее 
4

заметной, была дубовая домовина посреди нижней общей 
комнаты, аккурат над дырой в полу, откуда, отчаянно суча 
лапами по осклизлым крашеным доскам, заходили с улицы 
наши кошачьи — Ниггер и Шишка. На домовину Митрич накопил, собирая с многочисленных гостей по рублю за каждое посещение уборной: следил он за этим строго, зорко 
сторожа отхожее место.
Довоенный, собранный из заготовок для шпал, а потому пропахший креозотом дом, доставшийся Митричу 
от отца, железнодорожного служащего, стоял прямо на 
станции «Озерки» — с платформы два раза налево, угловой 
участок. К обеду он заполнялся брейгелевскими персонажами — выползали те, что остались с ночи, приползали 
новые в поисках вписки, какой-нибудь жратвы или просто 
чтобы день не прошел зря: охота к перемене мест была в 
этих кругах признаком хорошего тона, поэтому легкость на 
подъем ценилась особенно среди прочих видов бытийной 
легкости. Митрич, удовлетворенно крякая, сшибал целковые. Раз в кислотном приходе он примерещился мне в тоге 
и венце императора Веспасиана, тоже большого любителя 
отхожих, так сказать, деньжат. Позже я увидел бюст античного героя в Лувре — сходство оказалось разительным, от 
мясистых ушей и горбатого шнобеля до обширной плеши 
на лбу.
Легко быть лириком в Сорренто, когда справа Тирренское море, а слева — Везувий и Помпеи. А если выпало 
родиться и жить на Дыбенко, или, скажем, Электросиле, 
так элегично воспетой Игорем Рыжовым, то лиризм сам 
по себе — почти подвиг. Решившийся на него приобретает 
моральное право на нонконформизм, анархические склонности и социопатию вместе взятые. Мне, с моими южными корнями, было еще свойственно жизнелюбие, и нужно 
было сообразить, как комбинировать вновь приобретенные свойства с присущими. Получался странный гибрид — 
5

на косуху впору было нашивать газыри, отросшие жесткие 
волосы не укладывались в понятие «хайры» — и вообще никак не укладывались.
С нашим естественным гормональным стремлением к 
непохожести мы стали выражением идеологического бессилия режима, внедрявшего суровую походную эстетику. Да 
оно бы и ладно, и в поход за лазоревые дали мы, может, и 
согласились бы, отдавать землю неведомым крестьянам в загадочных и прекрасных Гренаде, Севилье или, скажем, Гватемале. Беда была в том, что власть разучилась (а может, никогда и не умела толком) организовывать походы — афганский 
макабр зримо это подтверждал. Надменное безмолвие седых отрогов Г
индукуша было ответом на агитпроповскую 
трескотню. Черные знамена Хорасана стали новыми символами планетарной революции — и вполне закономерно: 
пролитая кровь перестает быть алой и чернеет спустя недолго, как известно.
Сайгон был нашей отправной станцией. Мы выбрали 
трип на запад, где джинса, винил, хайры, герлы, мэйк лав нот 
вар — и не ошиблись. Мы победили в этом трипе, но вернулись из него не все — лучшие остались на полях сражений, 
их косточки разбросаны на огромном пространстве от Котласа до Чуфут-Кале, и, кроме нас, некому их помянуть нечастыми тихими встречами, нет, не пью, спасибо — доктора, 
да, курить тоже запретили, ничего, нормально все, детишки, 
работа, а помнишь Бегемот под калипсо с крыши на Володарского сиганул, все высадились жутко, а он внизу на чужом 
балконе в отключке, еле вызволили, там тетка мусоров вызвала, но Руст дверь парадной шваброй заблокировал, да… 
Давно уже нет Бегемота, похоронен он на пригорке винного 
совхоза «Темпельхоф» среди тучных виноградников степного Прикумья, и та его смерть понарошку, долго веселившая 
нас после, вспоминается чаще, чем настоящая — тихая, в нищете, от истощения и передоза…
6

Помню тот поздний июльский вечер, и мою первую настоящую любовь, последнее долгое объятие перед разлукой, 
бегом к платформе, свист отходившей электрички, станция 
«Удельная» — Мосбан — кисловодский поезд — война — внезапная страсть к репортерству — эмиграция — и вдруг пронзительное, до судорог, желание увидеть то, о чем и думать забыл, откуда ушел много лет назад, не зная, что больше никогда 
сюда не вернусь…
С тех пор я не был в Доме у Железной Дороги. Говорят, его уже нет, сейчас там — престижный район, и новым 
декорациям нужны другие персонажи, а прежние исчезают, 
как бывает при печатании фотографий, если передержать их 
в проявителе. Остались только несколько фенечек, потертая бандана и пачка перевязанных бечевкой писем. И что-то 
еще, из-за чего я сейчас, через почти четверть века, пишу эти 
строки.
М. Темиров, 
поезд Минск — Варшава, …надцатые

ЧТО ТАКОЕ БЫЛ САЙГОН,
или преамбула для непосвященных...
(Эта книга о «пионерах» и написана «пионерами»)
Город каменный дождик вымерзил,
Душу вымучил, мысли — вон.
Гой-еси, проспект ты Владимирский,
Гой-еси, родимый Сайгон!
Мразь питейная, окаянная
Матерится в табачный смак —
Эх, Литейная, ох, Стремянная,
Мне бы тросточку — да в кабак!..
Где же взять ее, эту тросточку,
Подскажи ты мне, милый друг?
Боже, смилуйся!.. Только Господу —
Hедосуг, видать, недосуг..
Тимофей Животовский
«...Они все уйдут. Сказав: до свидания, ты переходишь 
через мост, но оборачиваешься и пытаешься с другого 
берега Фонтанки поймать нервный взгляд своего друга. А 
его там нет. Ни друга, ни взгляда. Только голый бронзовый 
мужик пытается удержать своего коня.
На улице Рубинштейна ты примеряешь на себя 
другой образ жизни. И тени Пяти Углов перестают быть 
стихами молодого поэта. Они становятся пьяненькой реальностью. И ты плохо различаешь лица своих собутыльников из-за разъедающего глаза табачного дыма».
Катя Зац Лебедева +
8

Перед тем, как пуститься в пространные разъяснения, я обращаюсь к своим замечательным сайгоновским друзьям:
— Друзья! я не спятила, со мной все в порядке! У меня нет 
звездной писательской болезни или приступа «олдомании» — 
тяжелое и практически неизлечимое заболевание, свойственное людям со стажем тусовки; я — пионер, им и умру! И я не 
собираюсь вступать в ряды специалистов, рассуждающих о 
«культуре неформального Петербурга». Боже упаси!
Просто недавно один хороший человек, прочитавший 
книгу Рыжова «Питерский битник» вдруг задал мне вопрос:
— А что такое «Сайгон»?
И тут я малость подрастерялась. Дело в том, что мы, 
сайгоновцы, ужасно боимся этого вопроса. Когда мы его 
слышим, то, или впадаем в слезливый пафос, восклицая в 
духе Паниковского:
— Бендер! Вы не знаете, что такое Гусь, пардон, Сайгон!.., 
— после чего у нас начинается длительная словесная диарея.
Или же второй вариант: мы мрачнеем, скрещиваем на 
груди руки и запираем болтливые рты на замок (пытай гестапо партизана, где — он не скажет никогда!). И тогда выдавить 
из нас хоть каплю полезной информации практически невозможно. Разве что напоить, но тогда мы придем к варианту ¹1.
Поэтому мне хочется избежать и первого, и второго.
Перед тем как начать писать эту заметку, мне стало интересно: а что говорят об оном месте другие хорошие люди? 
И обнаружила нечто забавное. Большинство статей написано или мэтрами, Ставшими Великими, или же стремящимися 
туда же. Читая их, создалось впечатление, что «всяк туда входящий», без исключения, был на короткой ноге с Цоем, БГ 
или Курёхиным (бывало, говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, — так как-то все…»), 
а вообще, «скучненько, место как место». Что ж, то взгляд 
«сайгоновцев солидных». И он имеет право быть.
9

Мы же знали совсем иной Сайгон — немузыкальный, 
нелитературный, бытовой, наш собственный. Мы были пионерами Сайга, его молодой шпаной.
И так как время в этом плане нас ничуть не изменило, 
мы подумали, что неплохо было бы издать свой собственный 
сборник — как альтернативу толстенному академическому талмуду «Сумерки Сайгона» (2009 г.). По правде говоря, 
люди, прочитавшие «Сумерки Сайгона» от начала и до конца, 
вызывают у меня такой же трепет и уважение, как и те, кто 
смог осилить всего «Улисса» Джойса.
Мы решили, что не хотим остаться в глазах потомков 
«учеными обезьянами» (пусть авторы «Сумерек» не обижаются, это образ собирательный, не личный!). Кроме того, у 
нас появился шанс показать себя такими, какие мы есть — 
живыми, со своими достоинствами и недостатками, рассказать о тех, кто про себя уже ничего не скажет никогда; чтобы 
не было иллюзий относительно ушедшего сайгоновского 
века, но чтобы дух его остался.
Мы не хотим приукрашивать или поэтизировать реальных персонажей, в этом нет необходимости. Мы лишь попытаемся рассказать: каким БЫЛ Сайгон, ТА жизнь, ТОТ город 
в наших глазах. Добавлю еще, что Сайгон мы решили показать «разными глазами», так как авторов у нас четыре: Викша, 
Мать Наталия, Бэм Счастливый и Игорь Рыжов (названные 
имена — это не только тусовочные прозвища; например, 
Счастливый и Рыжов — настоящие фамилии — прим. редактора), пишут они в разной манере, и одни и те же места 
или герои у них тоже получились разные. А если нас потом 
упрекнут, что кроме пьянства, блядства и дешевого эпатажа, 
мы ничего лучшего там не разглядели, отвечу — и эта сторона медали у Сайгона тоже была, и отрицать сие невозможно. Другое дело — что, прочитав книгу, каждый увидит в ней 
свое. Нам же близка позиция Бабеля, что Солнце, освещая 
выгребную яму, всегда остается солнцем.
10