Неадекват

Санкт-Петербург
Скифия
2017

ББК 84 (2Рос=Рус)
УДК 882
П33
Пиралов А.
Неадекват. — СПб.: Издательско-Торговый Дом 
«Скифия», 2017. — 120 с.
П33
© Пиралов А., 2017
© Издательство «Скифия», 2017
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения 
владельцев авторских прав.

ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ
1
Абсурд не в человеке и не в мире, но в их совместном присутствии.
Альбер Камю
На сей раз в ноты я даже не заглянул. Какая-то непонятная сила упорно отводила мои глаза, словно передо мной 
была не запись шедевра, а ложка касторки. Позже я пытался понять, почему мною была нарушена моя же собственная 
традиция, и ничего более убедительного публики в голову 
не лезло. Я никак не мог поверить, что среди электората мог 
оказаться тот, кто знает Шопена. 
Через неделю это будет казаться мне садистской ухмылкой судьбы. 
Но в тот вечер времени на рефлексии не оставалось. Человек из команды Красавцева и его зам по забою кур Петька Пряхин — такой же, кстати, проходимец, как и я — уже 
щедро лил елей по обтрепанному залу. Голос у Петьки был 
масляным, и он жонглировал им, подобно заправскому 
трюкачу, однако масло это казалось прогорклым, и оттого, 
наверное, от представления за версту несло фальшью.
— Нет, не зря, — сказав это, Петька почему-то поднял указательный палец, — не зря, дорогие мои, наш дорогой Исидор 
подарил каждой бабушке избирательного округа по козочке, 
дав понять, каким сердцем болеет он за развитие личных 
подворий в нашем регионе и за благополучие всех нас.
Ну, насчет сердца можно было бы и помолчать, потому как бессердечие «дорогого Исидора» давно опостылело 
даже курам на его птицефабрике, не говоря уже о бабушках, 
которые — надо отдать им справедливость — так дешево 
свои голоса не продавали. 
3

Впрочем, Петькино словоблудие было мне глубоко безразлично, лишь бы мой интерес блюли, а это тысяч примерно под сорок, если «дорогой Исидор» наступит на горло 
собственной песне и не поскупится. В отличие от бабушек я 
покупаюсь и иногда, признаюсь, дешево!
— Но не только хлебом единым живет наш дорогой кандидат, — продолжал Пряхин. — Он еще и большой любитель 
настоящего искусства, которому посвящает немало своего 
свободного времени, а оно, как вы понимаете, драгоценно. 
Знаем мы, какому искусству посвящает свое драгоценное свободное время «наш дорогой кандидат» — злорадно 
подумал я, вспомнив о жалобах провизоров, что из-за него 
местные аптеки рискуют остаться без «Виагры». Что до 
злых языков, то они давно уже прозвали его «бабоукладчиком», имея в виду весь спектр значений этого слова, вплоть 
до коктейля, предназначенного для спаивания дам. Я не 
причисляю себя к любителям распространять сплетни, особенно непроверенные, ибо наша компактная слободка — социум особый, но Красавцев — именно та персона, ради которой можно было бы и поступиться принципами.
— И вот сейчас, — распалялся куриный убивец, — с музыкальным приветом от нашего Исидора выступит его любимый пианист, которому он трепетно внимает в редкие 
минуты досуга… Мы приглашаем на сцену Афанасия Подхомутова, большого друга и сподвижника кандидата в депутаты.
Это было уже слишком. Кому-кому, а Петьке следовало 
бы знать, что к своему «любимому пианисту и сподвижнику» Исидор Степанович без «…твою мать» не обращается; 
что ж до моего участия в нынешней встрече, то это идея его 
не в меру ретивого «визажиста», посчитавшего почему-то, 
что откровение о любви к Шопену может хотя бы частично смягчить сердца электората, основу которого составляли 
все те же работники птицефабрики, отупевшие от хамства и 
матерщины генерального директора.
4

— В исполнении Афанасия прозвучит ноктюрн Шопена 
до минор. — Верный служка Пряхин гнусаво произнес неясные слова, но это прошло мимо внимания зала, возможно, 
посчитавшего «минор» чем-то вроде очередного сокращения от минеральных удобрений. — Эта возвышенная, исполненная глубокого философского смысла музыка, по словам нашего кандидата, насыщает его стремлением служить 
людям, решившим посвятить свою жизнь производству куриного мяса и яиц. Просим, Афанасий, просим..!
«Совсем рехнулся, урод», — подумал я и направился к 
пианино, которые два молодца уже успели выкатить на середину сцены. Послышались два-три недоуменных хлопка, 
потом перешептывания и, наконец, хихиканье. Я галантно 
поклонился. Хихикнули снова. 
К хихиканьям мне не привыкать, поскольку я, когда играю, 
строю разные лица. Многие из тех, кто мне внимает, думают, 
что это шутка, а коли так, то положено смеяться. Я отношусь 
к этому спокойно, поскольку считаю, что любая эмоция, 
рожденная музыкой, имеет право быть выпущенной, в том 
числе и такая. 
Сев за обшарпанный «Красный Октябрь», я увидел, что 
несколько клавиш, ключевых для ноктюрна, западают. Знаменитые октавы в левой руке было уже не сыграть. Правда, 
меня это не слишком смутило, ибо я давно решил проблему 
бездействующих клавиш, ухарски внося коррективы в оригиналы исполняемых мною классиков, справедливо полагая, что классики не обидятся, а слушатели не поймут. Сейчас я заменил октавы нотами, и вышло вполне ничего, если 
не считать двух фальшивых звуков, так как палец дважды 
сползал с частично отколотой черной клавиши. Внимали до 
неприличия тихо, к чему я тоже не очень привык. 
Должен признаться, этот ноктюрн я так до конца выучить не удосужился. Средняя часть в нем технически непростая, а самое главное, она отпугивает моих слушателей 
смятением и эмоциональным накалом, а наводить на элек5

торат тревогу великой музыкой — дело не самое безопасное, 
ибо Исидор мог бы и полюбопытствовать, а что бы я хотел 
всем этим сказать. 
Так что вместо непосильного для меня фрагмента я присобачил среднюю часть ноктюрна ля бемоль мажор, гораздо 
более легкую, а главное трогающую сердца изнывающих по 
любви дам, что для меня особенно важно, ибо играю я главным образом для них. Эффект стопроцентный
И сейчас я, почти не снимая ноги с педали, подобно заправскому таперу колотил именно эту «версию» и почти 
физически ощущал недоумение зала, который ждал от 
Красавцева чего угодно, но только не Шопена; о том, что 
ее дурят, публика, конечно, не догадывалась. Я играл это 
попурри десятки раз в разных компаниях, и никому даже в 
голову не приходило, что его обманывают. Слова «мистификация» — возможно, оно могло показаться кому-то более подходящим — я сознательно избегаю, потому как считаю, что мистификация должна быть непременно связано 
с чем-то высоким и духовным, а что может быть высокого 
и тем более духовного в обыкновенном жульничестве? После того, как был изображен последний звук, послышались 
два-три жидких хлопка, которые тут же заглушил призыв 
Пряхина:
— Поблагодарим же Афанасия, от всего сердца поблагодарим наш народный талант!
Сердец зала хватило еще на несколько хилых хлопков, 
после чего из-за стола, покрытого пыльным, оставшимся 
еще с коммунистических времен кумачом, поднялся Исидор Красавцев и потопал к трибуне, а «народный талант» 
бросился сломя голову к выходу, дабы не слушать еще и чужое вранье. Хватало собственного.
Я уже был в дверях, когда кто-то осторожно похлопал 
меня по руке. Обернувшись, я увидел девочку лет двенадцати с решительным подбородком и похожим на поваленную пирамидку носиком, на котором нелепо болтались то 
6

ли пенсне, то ли очки, что усугубляло и без того довольно 
стервозное целое. 
— Ты меня? 
— Вас, дяденька Подхомутов, — ответила девочка на 
редкость противным голоском, то ли хриплым, то ли визжащим. — Вас… 
— Что тебе, дитя мое?
— А я, дяденька, между прочим, в музыкальной школе 
учусь
— Похвально… 
— И знаю, что в этом ноктюрне совсем другая середина… 
— Для ученицы музыкальной школы ты проявляешь поразительное невежество, — заметил я тем менторским тоном, который обычно использовал в беседах с моими слушателями. — Тебе, ребенок, следовало бы знать, что великий Шопен сочинил несколько вариантов этого ноктюрна. 
Я исполнял раннюю версию. 
Это была, конечно, полная чушь, однако я пытался сразу же подавить нахалку безапелляционностью и строгим видом, что обычно действует, особенно на детей. Однако это 
дите сдаваться не собиралось.
— Боюсь, что поразительное невежество проявляете вы, 
дяденька. Ноктюрн сочинение 32 номер 2 ля бемоль мажор 
Шопен создал в 1837 году. А ноктюрн сочинение 48 номер 1 
до минор, который вы, с позволения сказать, играли — в 1841. 
К тому времени ля бемоль мажорный ноктюрн был уже известен, поэтому Шопен никак не мог использовать его среднюю часть даже в версии более позднего произведения.
Сказав это, она принялась рассматривать меня с иезуитской ухмылкой… 

Как-то тетка Валерия заметила, что если я и способен 
чего-то добиться, то только не в музыке. Сказано это было 
фирменным тоном знатока, который выработался у нее годами жизни с клеймом соломенной вдовы, когда приходилось чем-то компенсировать собственную ущербность. На это 
мать, считавшая, что если я и способен добиться чего-то, то 
только в музыке, парировала «завистницей», а та, в свою 
очередь, погрузилась в пространные рассуждения о блудницах, которые никак не могут понять, где их место, а потому 
бесстыдно лезут в интеллигенцию.
У Валерии был до предела раздолбанный рояль с дребезжащими басами и лопнувшими струнами, за который 
ни один настройщик города не соглашался браться, от 
чего музыка в раннем детстве воспринималась мною как 
сплошной деревянный лай. Играла в доме главным образом она, причем только божественные, по ее словам, миноры из бетховенских сонат (то, что существуют еще и божественные мажоры, ей и в голову не приходило). Муж лая 
не выдержал. 
Валерия вообще производила впечатление человека, 
получившего по затылку всеми мешками с песком, которые 
были в распоряжении у нападавшего. Меня она называла 
почему-то «Тюключом», так и не объяснив, откуда это «Тюключ» взялся. Идиотское прозвище стало трагедией периода моего музыкального ученичества, потому как она имела 
обыкновение высокомерно презентовать мне ноты с дарственной надписью «Тюключу от Вавули», что неизменно 
приводило в экстаз моих преподавателей. Кто эту «Вавулю» 
придумал, также никто толком не знал, хотя подозреваю, 
что это было делом папаши, имевшего склонность к бредовому словотворчеству. 
К тому времени, когда вышла склока мамаши с Валерией, я уже успел окончить музыкальную семилетку с шаткой 
8

четверкой, клеймом «неперспективный» и настоятельной 
рекомендацией не гоняться за миражами. Хотя, по правде 
сказать, гнался за миражами-то не я, а мать, которая палкой заставляла меня глумиться на все том же рояле над 
этюдами Черни и инвенциями Баха. Глумиться, как по заказу, выпадало именно в тот момент, когда Валерия лаялась 
божественными минорам, а поскольку она не соглашалась 
уступать мне «шкаф с посудой», как в доме называли рояль, я находился в состоянии едва ли не перманентного восприятии специализированной лексики, которую позднее 
успешно использовал, правда, уже в других целях.
Что касается папаши, то он, дабы избежать участия в семейных «хмепах» (это слово, означавшее космический катаклизм, он заимствовал у Станислава Лема и употреблял 
всякий раз, когда Валерия с матерью выходили на ристалище), уползал в свою нору. В ту пору она представляла собой пляжную косу Апшеронского полуострова, где родитель 
пропадал до позднего вечера, а по возвращении сидел со 
своей другой сестрицей, Калерией (я втихомолку называл 
теток «Холериями»), и, исполненный буффонной поэзии, 
делился впечатлениями о море в лучах заходящего солнца. У Калерии была своя нора в виде огороженного забором 
участка земли за нашим домом, где она держала десятка два 
дворняг, для которых готовила на кухне разную зловонную 
мерзость. Когда занятия Калерии кулинарией совпадали 
с попытками Валерии покорить Парнас, то казалось, еще 
мгновение и разверзнутся нижние притворы ада.
Не берусь судить, почему Творцу пришло в голову создать 
всех троих такими оригиналами, и уж тем более разводить 
философии о его промыслах, но вот по части этой троицы 
замыслы Господни — если вообще таковые имелись — были 
реализованы на все сто. Когда собиралась эта компания, я 
чувствовал, что попал в клинику для душевно-больных. Говорили одновременно, причем только о своем и друг друга 
не слушая. Чтобы перекричать тетку Валерию, надо было 
9

вообще иметь силу голоса, равную, по меньшей мере, иерихонской трубе, правда, папаше иногда удавалось перехватить инициативу, но всякий раз он терпел сокрушительное 
поражение. И лишь Калерия, смиренно улыбаясь (ей нравилось иногда воплощаться в матушку из тихой обители), 
позволяла себе робкие реплики о прелестях готовки для 
«сиварей» (так на семейном воляпюке звались ее дворняги) 
на костре под покровом небес. 
Одна из «сиварей», сука по кличке Клеопатра, жила в 
нашей квартире и служила посредницей между сестрами, не 
разговаривавшими друг с дружкой годами. «Клеопатра, — 
обращалась тетка Валерия к тетке Калерии, — скажи ей не 
разводить такую вонь на кухне». «Клеопатра, — отвечала 
тетка Калерия тетке Валерии, — скажи ей, что от ее музыки 
вони гораздо больше». 
Наблюдая за извращениями нашей семейки в коммуникационной сфере, я уразумел в один прекрасный день, 
какие широкие возможности они предоставляют, если к 
опыту Холерий подойти творчески, пока не открыл наконец 
собственный способ общения, который назвал «выкамариванием». Под этим я понимал устроение разных безобразий, главным образом музыкальных, вызывавших иллюзию общения с непризнанным гением у тех, кто по-гусарски 
относился к Эвтерпе. 
Позже я начал понимать, что «выкамаривания» были 
чем-то вроде реакции моей психики на «прелести» нашей 
семейки, своего рода антидот. 
В семейных ризах я вообще чувствовал себя глубоко 
ущербным и уязвленным, поскольку не мог пригласить к 
себе товарищей, ибо боялся, что они не выдержат запаха 
собачьих разносолов и могут услышать матерщину тетки 
Калерии (несмотря на свою показную святость, она ругалась, как пьяный водопроводчик); не мог пообщаться с отцом, зная, что за этим вместо здравых слов услышу набор 
разных чудачеств, которые в дальнейшем отбивали всякое 
10