Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь

Александр Пиралов
ДЯДЯ КАТЯ, 
ИЛИ СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

Александр Пиралов
ДЯДЯ КАТЯ, 
ИЛИ СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
Санкт-Петербург
Скифия
2019

ББК 84 (2Рос=Рус)
УДК 882
П33
Александр Пиралов
ДЯДЯ КАТЯ, 
ИЛИ СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
Пиралов А.
П33
Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь. — СПб.: Издательско-Торговый Дом «Скифия», 2019. — 144 с.
Блуждая между любовью и псевдолюбовью, между 
обожанием и завистью, между двумя сыновьями, одного 
из которых ему не удалось увидеть живым, он ушел из 
этого мира одиноким и не понятым и, только пройдя 
через Высший суд, обрел надежду на успокоение.
© Пиралов А., 2019
© Оформление. ООО «ИТД “Скифия”», 2019
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения 
владельцев авторских прав.

 Моей дочери Тамаре

«…мы принуждены основываться на показаниях одних 
только наших чувств, и мы спрашиваем себя, перед лицом 
этого единичного и ни с чем не связанного воспоминания, 
не сделались ли наши чувства жертвой галлюцинации…»
«…в любви нужно страшиться не только будущего, как 
в обычной жизни, но также прошлого, часто приобретающего для нас реальность лишь после будущего, — мы 
говорим не только о прошлом, которое нам становится 
известно впоследствии, но и о том, которое мы давно 
хранили в себе и которое вдруг научаемся правильно читать».
Марсель Пруст. «В поисках утраченного времени»

Меня зовут Катерин.
Когда моему батюшке, коему я обязан этим именем, 
заметили, что сына так называть не следует, он хихикнул, 
а потом сел за пианино и взял несколько аккордов из «Катерины Измайловой». Не берусь судить, те ли самые аккорды 
вызвали знаменитую передовицу*, но сумбура в моей жизни 
они породили немало. Впрочем, об этом ниже. 
Свою выходку папаша объяснял правом на родительское творчество и… логикой. Если есть Валентин с Валентиной и Александр с Александрой, вопросил он, то почему не 
могут быть Катерина с Катерином? Что касается матери, то 
она умерла спустя две недели после того, как я был явлен 
миру, и назвать папашу идиотом уже не имела возможности. Так я и остался Катерином. 
Папаша был скрипачом в симфоническом оркестре, 
слыл за малахольного, и моя бабушка по матери, Серафима 
Алексеевна, пока я пребывал во младенчестве, не допускала его ко мне почти на пушечный выстрел. Бабушка Сима 
была человеком с ярко выраженным собственным мнением, и мне непостижимо, как она допустила, чтобы я был наречен женским именем, хотя, полагаю, она и сама считала 
это собственным упущением, строя соответствующую политику по отношению к зятю. 
А тому того и надо было. Спустя полгода от начала вдовства он основательно закрутил с альтисткой из того же оркестра и даже однажды привел ее в дом. Это переполнило 
чашу терпения бабушки, которая залпом влетела к отцу, 
заявила, что отныне лишает его всех родительских прав, 
что ребенок будет жить исключительно у нее и только ей 
отныне решать, когда и главное где ему можно будет видеть 
* Речь идет о редакционной статье в газете «Правда» от 28 января 1936 
года с резкой критикой этой оперы.
7

сына. Папаша пожал плечами, информировал экс-тещу 
о беременности альтистки, получил табуреткой по лбу 
и был отлучен от меня навсегда. По крайней мере, теоретически… 
В то время бабушка была в начале четвертого десятка, 
очень даже недурна собой и еще вполне могла устроить 
свою жизнь. Но эта жизнь — с того самого дня, когда родитель в полной мере оценил табуретку как орудие тещи, — 
была полностью отдана внуку. Бабушка стала мне и отцом, 
и матерью, и вообще наставником по подавляющему большинству вопросов, в том числе и не житейских, хотя сама 
образования не получила, работая то воспитательницей 
в детском садике, то учительницей рукоделия в школе. 
Вышла она из среды московских мещан и была крещеной еврейкой. Прадед мой, несмотря на то что служил простым бухгалтером, имел огромную квартиру в Староконюшенном переулке и мог позволить себе наградить дочь за 
золотую медаль, с которой была окончена гимназия, поездкой в Италию. В поезде бабушка познакомилась с молодым 
бородатым и смуглым красавцем, ехавшим туда же учиться 
живописи, и на вокзале в Риме они поклялись друг другу не 
расставаться. Как ей удалось утрясти это с родителями, мне 
неизвестно, только оттуда они отправились в Неаполь, где 
им удалось снять комнатку в мансарде. 
Над моим изголовьем висит картина деда, где бабушка изображена сидящей в этой мансарде на подоконнике — 
в полупрофиль, обхватив руками колени. Картина насыщена зрелой истинно мужской чувственностью, но вместе 
с тем и до краев наполнена юношеской нежностью, интимностью, какой-то слишком целомудренной, почти непорочной. Будто бы была как бы два в одном и не вписывалась ни в одну из его творческих концепций. Хотя бабушка 
очень скупо рассказывала о том периоде своей жизни, тем 
не менее я едва ли не с детства верил, что это были их самые счастливые дни, ибо такое полотно под тяготами не8

взгод было бы просто неподъемно. Позже она подтвердила 
сама — так, собственно, и было.
Из того, что рассказывала бабушка, я сообразил, что образ их жизни был таков: дед сидел перед холстом и работал 
до изнеможения, а она варила ему кофе и жарила каштаны. 
Дед был неприхотлив в еде и вполне довольствовался блюдом, которое было, по существу, изобретено. В отваренные 
и политые оливковым маслом спагетти она бросала мелко 
нарезанные помидоры, огурцы и слегка поджаренную нарезанную паприку. Когда были деньги, туда добавлялись и кусочки тушеной телятины. А поскольку деньги были нечасто, 
обходились без мяса, и дед по такому делу вовсе не роптал. 
В то время они венчаны не были, и как она однажды 
выразилась — «им это тогда было не особенно нужно». Замечание вполне в ее стиле, поскольку она любила бросать 
вызов нормам общественной морали, и если подворачивался случай, никогда его не упускала. Картины деда почти не покупались, а жить довелось за счет… литературных 
гонораров, получаемых из местной русскоязычной газеты. 
Над этим можно смеяться до изнеможения, но что было, то 
было. 
Дед строчил рассказики и выдавал их за переводы с английского, французского и даже норвежского. Если бы он 
пытался публиковать свои опусы под собственной фамилией, то их бы просто не печатали, поскольку его имя никому 
ничего не говорило. А тут были «переводы» маститых литераторов, и редактор охотно брал дедову стряпню, и что самое удивительное, такая химера, как авторские права, похоже, никого тогда не волновала. Бабушка аккуратно вклеивала вырезки в альбом, который сожгла в тридцать седьмом, 
когда пошли говорить, что деда вот-вот должны арестовать. 
Она назвала это вандализмом и не могла простить себе до 
конца своих дней. 
В конце концов они таки обвенчались, но только после 
того, как родилась мама и надо было возвращаться домой. 
9

Собственно, домом для них был особняк моего прадеда, 
который владел сетью бакалейных лавок во Владикавказе, а потому как дед, будучи верным сыном своего народа, 
и слышать не хотел о том, чтобы жить в семье жены, выбора 
у бабушки не оставалось. По пути домой он просил сказать 
родителям, что она армянка. Поверить в это было проще 
простого, поскольку бабушка была необыкновенно хорошенькой смуглянкой, и ее наверняка приняли бы за армянку, тем более что это было горячим чаянием всего семейства. 
— Нет, Артур, лгать не буду, — ответила бабушка. — 
Если не ко двору окажусь, уеду тотчас же. 
Во Владикавказе их встречали зурначи и двадцать фаэтонов, вместивших огромную родню, а главное всю свору 
погосовских тетушек, сгоравших от нетерпения увидеть невестку. Бабуле подфартило особенно: она оказалась рядом 
с колченогой теткой Воскинар, принадлежавшей к числу 
тех въедливых старых дев, которым не терпелось сразу же 
дойти во всем до самой сути. 
— Вы армянка? — с кривой улыбкой спросила она бабушку, терроризируя лазерами глаз.
— Нет, — последовал ответ.
Тетка смолкла и больше не проронила ни слова. 
На пиру в честь приезда сына и его жены глава семьи 
Богдан Погосов предложил тост за дочь, о которой мечтал 
всю свою жизнь. Воскинар свой фужер даже не пригубила. 
У старика было четыре сына и ни одной дочери. Мой 
дед был младшим в семье и женился последним. Как признался однажды бабушке сам бакалейщик, она была любимой невесткой, хотя не исключено, что это же им было сказано и трем остальным. Во всяком случае, она не извлекла 
никакой выгоды из того, что ходила в любимицах. И как не 
просил ее старый Богдан уговорить сына не уезжать, обещая оставить ему все лавки, дед вместе с семьей спустя год 
уехал в Баку к среднему брату Семену, поскольку дела для 
10