Голоса в лабиринте

        _______АЖЛ____________

Антология Живой Литературы

            ________________________АЖЛ___________________________


Антология Живой Литературы






ГОЛОСА В ЛАБИРИНТЕ



«СКИФИЯ» Санкт-Петербург 2019

               ББК 84 (2Рос=Рус)6
               УДК 82.32
               Г61

Серия: Антология Живой Литературы (АЖЛ)

Серия основана в 2013 году
Том 13
Редактор-составитель НАРИ АДИ-КАРАНА

          Г61      Голоса в лабиринте: антология. / Ред.-сост. Нари Ади-Кара               на. — СПб.: ИТД «Скифия», 2019. — 448 с. — (Антология живой литературы. АЖЛ).

               18БХ: 978-5-00025-164-5

                    События, люди, явления — существуют, пока мы их помним. Но, если «материя — есть объективная реальность...», то память — реальность субъективная, глубоко индивидуальная, часто придуманная, хотя, может быть, гораздо более важная.
                    «Антология Живой Литературы» (АЖЛ) — книжная серия издательства «Скифия», призванная популяризировать современную поэзию и прозу. В серии публикуются как известные, так и начинающие русскоязычные авторы со всего мира. Публикация происходит на конкурсной основе.
                    Издательство приглашает авторов к участию в конкурсе на публикацию в серии АЖЛ. Заявки на конкурс принимаются по адресу электронной почты: 8к1йаЬоок@та11.ги.
                    Подробности условий конкурса можно прочитать на сайте издательства: ’от^^.вктйаЬоок.ги.

В оформлении обложки использована картина Ирины Муравьёвой-Пушник «Свет и тень»

                                                                 ББК 84 (2Рос=Рус)6
                                                                 УДК 82.32

               18БХ: 978-5-00025-164-5      © Составление. ООО «ИТД “Скифия”», 2019
                                            © Оформление. ООО «ИТД “Скифия”», 2019

                    Все тексты печатаются в авторской редакции.
                    Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена без письменного разрешения владельца авторских прав.

Между снов и ветров

Содержание цикла:

Игорь Чернавин 7
Амид Ларби 40
Евгений Скрипин 49
Виктор Мудролюбов 77
Игорь Трофимов 93 Артем Домченко ИТ Сергей Еременко 134

            Игорь Чернавин


г. Санкт-Петербург




     1975-1982: студент физфака ЛГУ с глубоким погружением в литературу (особенно — американскую). Писать начал в 1976 году. С 1982 — геофизик, кастанедовец и андеграунд.



Из интервью с автором:

Цель этого цикла — через проживание текста читателем предъявить ему возможность альтернативного взгляда на повседневность и ее реальность, как вариант части «пути внутри себя».





© Чернавин И., 2019

Между снов и ветров


        1. К богу и наискосок

    Весна, глухая стена желтоватого дома напротив. Дом — как бельмо на глазу, но в нем при этом живут. Комната — эти обойки ее, два накривь-вкось косяка, еще картина про стену в окне и два ствола от деревьев. Клочок от неба над крышей соседнего дома — как без конца оно светится серым. И не понять, куда смотрит. В нем есть и перетекания, больше и меньше, по самой мягкости их понимаешь — все и само расползется.
    Сон за пределом реального. Просто сказать — так не хочется жить, но организм-то пока существует, и есть сознание о прошлом, и недоумение — это сознание о настоящем. Есть часть сознанья о том, что должно было б быть не в этом сером объеме, но — ускользает все время. Пространство вокруг свернулось, я как-то сам это сделал — я не включен ни во что дальше взмаха. «Глобус» сгорел, нет ролей для актеров. Я — есть, и был — что я-есть, и есть — что буду.
    По углам над перекрестком, как над объемной открыткой, как будто нависли тени. «Курская улица по городу идет, Курская улица на запад нас ведет...» — в страну По-пиву, в страну совсем небольшую, где в ряд четыре ларечка. Там, правда, рядом всегда «марсианские хроники», что допились до хронической стадии бога войны, но я смогу их «не видеть». Банка холодная и день прохладный, хоть по-апрельски и светлый, стыло, но лень застегнуться. Плащ на мне, будто на вешалке, стыдно, но ничего не поделать. Книжный магазинчик — в окне обложка альбома с лицами очень серьезных блондинок, а под ними крупными буквами «Овощи». Мизантропия хихичет, многое хочет добавить. Мысленно ей отвечаю — «В них есть хорошее, что не находит дороги». В другом окне неприятный плакат, на нем Эйнштейн показал свой язык — что-то я, правда, не понял, с чем-то хотел бы поспорить.
    Я вышел из магазина продуктов и смотрю под ноги, разницу я замечаю не сразу — вместо потока машин по Лиговке мимо идет Крестный ход. Странность дала зренью линзу. Вот первый ряд, человек на пятнадцать, поравнялся со мной — и все попы в позолоте до пяток, и все несут — будто флаги, хоругви. Но это ладно, я вдруг замечаю поверху, что лес совсем не редеет — молча, идет их ударная сила — может, рядов двадцать пять — с бородами. Каждые метров пятнадцать спиной к тротуару стоит по менту. Позолочен

Игорь Чернавин

9

ные чувствуют мое вниманье, и я встречаю их взгляды. Через совсем небольшой интервал от попов идут толпой христиане — тоже у многих иконы. И, вообще, само тело колонны, теперь прихожан, уже существенно мрачно, сами их взгляды недобры. Вот кто-то жутко хромает, вот даже катят коляски с блажными. Эти вокруг мало смотрят. Этот поток, так и есть, подлиннее — я вижу спину моста над Обводным, там все вползает, колышется масса — идет от блеклого неба. А золоченые ушли уже за квартал, я вспоминаю их лица — интеллигентные вроде бы люди. Куда они все пошли — ведь через пару кварталов заводы — там и гулять некайфово, а до Московского все ноги стопчут. Они идут за «эффектом плацебо». Но, наконец, их ряды поредели. Хоть кто-то верит не в деньги, Корыстный ход, он страшнее, чем Крестный.
    Я ухожу во дворы, здесь спокойно — нету ни ветра, ни шума — солнце рассеяло все-таки дымку, после зимы первый раз обогрело. И я вхожу, ухожу в это теплое поле. Воробьи дико галдят надо мной, а вот — пытаются и размножаться. Гляжу на них, как котяра. Может быть, это назвал бы я богом — когда вокруг все благое. Мысленно я провожу эти линии — от моей комнаты до этой точки, я шел навстречу толпе, развернулся, но, все же, важное мне направленье иное — наискось, к этому тоже.

    На детской площадке в оправе кустов я присел на скамью — а где еще посидеть, есть сквер для взрослых, но он вплотную к проспекту — там сплошной гул от машин, невозможно. Здесь могут «заментовать» меня с пивом, мамочки начнут кричать про куренье, но, если что, я согласен. Перед скамейкою лужа, можно сидеть только с краю. Напротив мама с ребенком лет двух, но молодая — не страшно. Мальчик в голубеньком комбинезоне стоит, держа лопатку как саблю. Тихо, может, смогу отойти от нагрузки. Мальчик пошел возле края площадки — как-то смешно наклонившись всем телом, ноги почти не сгибая: Тор-Тор — «...топает малыш».
    С треско-шипеньем открылась банка в ладони — я смотрю на руку, и я сочувствую ей — надо ж, вот так попахала, что заскорузла, не чувствует банку, болят суставы на пальцах. Но заказ сделал, неплохо. Даже в душе пустота, «непонятка» — как без станка и без камня. Перед ногами стеклянно блестели песчинки.
    Что-то меня привлекло, и я вздрогнул. В метре напротив стоял тот ребенок, причем смотрел «не по-детски». Круглые щечки на

^д

Между снов и ветров

круглом лице, чуть заострявшемся книзу, круглые очень большие глаза — серая радужка, цвета титана, черный зрачок, тоже круглый. И ни малейших эмоций. Ну и давно ли он тут..., я не слышал. Шапочка кругло лицо окружила, и даже пальчики — как из кружочков. Одно вниманье. «Кто ты.» — Спросил я его про себя. Он не ответил и не шевельнулся. — «Дух у тебя, точно, есть, это видно.» Молчит и смотрит. Он даже не шевельнулся. «Вон уже мать твоя к нам зашагала. Кстати, а ты во что веришь.» — Он повернулся, пошел через лужу — и от меня, и от мамы. Все же сложна топология в нашем пространстве.




        2. Матрешки

    Ноги идут в переулок, где куст сирени усыпан цветами. В темно-зеркальном стекле — меня нет, только безликая личность меж очень длинных подтеков — полубезобразен, обезразличен. В каплях воды отражается лишь настоящее на настоящем. Как изменилось лицо за последние годы — стало совсем уже странным. Капли воды на стекле собираются в струи и бегут вниз — все изменяют, пытаются смыть, только у них не выходит. Пустой парадняк — я стою так, скрестив ноги, и я курю, слушая шорох его, глядя на ставший уже сильным дождь. Высокая дверь квартиры невдалеке — вход в смутный мир, затаивший дыханье, где нищета и достоинство грязи. Как постовой возле их мавзолея, я вписан в раму проема-коробки. Но мне не нравится цвет этой рамы — он половой, мрачно-ржавый, впрочем, и фон — удаляюще-серый, и даже место — ну что за портрет, если я справа и сбоку. Кто меня вставил, чтоб так рассмотреть — взвесь из дождя и нависшая туча. Поверх бордового мутного зданья и я смотрю на нее, но, что ей нужно — не вижу.
    Я не спешу, но я занят — есть еще то, что пульсирует в прошлом, на чем пора, но пока не сумел, наконец поставить точку, иначе мне никогда до конца не уйти и из небольшого кафе, из того утра и ноты, не перестать быть таким вот.


   ...Я поднимаю глаза от стола и смотрю на лицо, и я живу им. Нет бога круче Ван-Гога — мне даже вновь начинает казаться — где-то я видел такую картину — такой портрет из мазков — цен