Хроника потерянного города. Сараевская трилогия

Момо Капор
С а р а j е в с к а  т р и л о г и j а
Зограф
НИШ
2000

Момо Капор
Хроника потерянного города
Сараевская трилогия
Хранитель адреса
Последний рейс на Сараево
Хроника потерянного города
Санкт-Петербург
Издательство «Скифия»
2021

Издание выпущено при поддержке 
Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой 
информации Санкт-Петербурга
УДК 821.163.41
ББК 84(4Сер)
Перевод с сербского В. Н. Соколова
Момо Капор
Сараjевска трилогиjа
Зограф
НИШ
2000
Капор М.
К20 
Хроника потерянного города. Сараевская трилогия / Момо 
Капор ; [пер. с серб. В. Н. Соколова]. — Санкт-Петербург : Издательско-Торговый Дом «СКИФИЯ», 2021. — 368 с.
В книге объединены три романа «сараевской серии» признанного классика сербской литературы Момо Капоры. Они были написаны за время военных действия в Боснии, Герцеговине и Краине, где автор был военным 
корреспондентом, и состоят из причудливым образом переплетеных войны 
и мира, юмора и слез, любви и ненависти...
«Линия огня — это линия жизни и смерти. Находясь на ней, человек 
получает самый важный урок в своей жизни — как справиться со страхом 
смерти. Как-то я проходил мимо танка, на котором было написано: СМЕРТЬ 
НЕ БОЛИТ! Говорят, что за мгновение перед смертью за одну единственную 
секунду в уме человека проносится вся его жизнь. Это идеальный роман, 
который каждый держит у себя в уме, но никто не может написать. На линии 
огня люди молчат, а слова редки и дороги. Не бойся свиста пули, не услышишь той, которая попадет в тебя…»
ISBN 978-5-903463-14-5
УДК 821.163.41
ББК 84(4Сер) 
© Момо Капор, 2000
© Соколов В. Н., перевод на русский язык, 2007
© Издание на русском языке. Издательско-Торговый 
 
    Дом «СКИФИЯ», 2008, 2021
 

Хранитель 
адреса

Слушай флейту как она играет
она плачет по тому времени
когда была тростником
Джелалуддин Руми
Это было в тот давний год, когда вьючным коням разрешалось 
въезжать в Сараево, а туман еще не превратился в смог. Мелкая речка Миляцка, стиснутая броней каменной австро-венгерской кладки, издыхала прямо на наших глазах, оставляя 
вместо себя лишь усыпляющий шум. Шпили минаретов вспарывали низкие темные облака, пока ходжи голосами скопцов 
взывали к Аллаху. В улочках вокруг Беговой мечети по пути на 
молитву верующие стучали деревянными башмаками, ползли 
калеки, эффенди трясли огромными подбородками и брюхами, тащились голодные псы и облезлые кошки, а тяжелый дух 
жира и баранины, смешанный с дымом мангалов, пропитывал 
все живое вокруг знаменитого колодца с самой холодной водой в Европе. Даже колокола Кафедрального собора, расположенного на несколько сотен метров ниже, не могли своим 
ледяным звуком пробить густые восточные сумерки, заполненные стуком молоточков по медным кувшинам и котлам, 
стенаниями и заклинаниями нищих, чавкающих остатками 
зубов пшеничный хлеб, пропитанный растительным маслом.
С облупленного комода из старого радиоприемника на обветшавшую мебель лились струи «Римского фонтана» Оторина Респиги.
В довоенном Офицерском собрании, ныне Доме армии, 
симфонический оркестр, собранный с бору по сосенке, исполнял «Фантастическую симфонию» Гектора Берлиоза под 
руководящей палочкой грека, маэстро Бориса Папандопуло, 
из фрака которого летела в зал моль. Кто знает, за какие такие 
7

таинственные прегрешения сослали его власти в наказание 
из Загреба в Сараево. Оркестрантов наскребли из разных 
краев; были среди них потомки чешских и мадьярских чиновников времен Австро-Венгрии ― гобоисты и валторнисты, скрипки прибыли из разогнанной в Осиеке оперетты, 
а виолончели сбежали из Болгарии. Стены зала, богато 
украшенные гипсовой лепкой, гирляндами и венками, походили бы на украшения белого свадебного торта, если бы 
они не окружали два гигантских полотна: «Форсирование 
Неретвы» и «Битва при Сутьеске», которые в манере Эжена 
Делакруа (если бы тот был в партизанах) исполнил один государственный художник. Тифозные бойцы на отощавших 
лошадях поднимались к роскошным хрустальным люстрам, 
заказанным до войны в Мурано. И потому «Фантастическая 
симфония» звучала еще фантастичнее, особенно в тех пассажах, когда в лирический лейтмотив, этот idee fi
 xe Гектора 
Берлиоза, посвященный несчастной любви к актрисе Смитсон, врывалось пиликание гармоники и вопли исполнителей 
народных песен и героев из соседнего ресторана, в котором 
последние, совсем недавно еще молодые и стройные люди, 
а теперь в мгновение ока превратившиеся в упитанных генералов и командиров, пили вермут и пиво, окруженные свитой подхалимов и придворных шутов. Обслуживали их ловко 
и быстро все те же старые довоенные официанты ― новых 
еще не было, ― которые некогда обслуживали королевских 
офицеров в этом же доме и продолжили обслуживать немцев, 
когда те заняли прекрасное здание.
На старом железнодорожном вокзале, наголо обритые 
и повернутые к стене, чтобы кто-нибудь случайно не рассмотрел их лиц, сидели прямо на бетоне в ожидании состава 
каторжники, скованные длинной цепью. Стерегли их здоровенные милиционеры в тяжелых шинелях до пят со снятыми 
с предохранителей русскими автоматами в руках. 
Городская газета называлась «Освобождение», а единственное издательство ― «Свет». В Народном театре на Набережной давали балет Николая Римского-Корсакова «Шехерезада», в котором танцевали переученные балерины из народных 
ансамблей песни и пляски, а в ролях евнухов с видимым наслаждением выступали последние педерасты, случайно выжившие во время освобождения.
8

Иво Андрич, сумевший выбраться из Сараево, куда его 
послали жить после войны в «уединенном доме», опубликовал 
отрывок из «Сараевской хроники», которую все ждали с огромным нетерпением; в нем рассказывалось о том, как оголодавшие боснийские батраки тащат по сухим потрескавшимся 
полям тяжеленное пианино для красавицы жены Омер-паши 
Латаса в Сараево.
По городу ходили слухи, что больше ему ничего не позволят напечатать. Потому как той же дорогой приволокли 
огромный рентгеновский аппарат на виллу одного коммунистического паши посреди Боснии, чтобы его хворой дочке-любимице не пришлось ходить на регулярные осмотры 
в поликлинику. Художники считали его большим меценатом. 
Он часто приглашал людей искусства к себе на вечерние посиделки, во время которых ел пальцами плов из казана, в то 
время как босая местная примадонна танцевала на ковриках, 
распевая арии из оперы «Кармен». Благодаря его утонченному вкусу были заказаны, оплачены и установлены те два живописных шедевра на стенах концертного зала Дома армии. 
Местные художники писали сезанновы яблоки, вместо того 
чтобы есть их, а гору Требевич, что высится над городом, пытались превратить в Сен-Виктуар.
Старые сараевские писатели, которые не умели писать 
о гидроэлектростанциях, попрятались в норы, третьеразрядные кабаки и в букинистический магазин на Зриньской улице 
около Кафедрального собора, принадлежавший Садику Бучуку.
Этот благородный человек владел в то время единственным списком перевода турецкой летописи старого сараевского хрониста восемнадцатого века, Муллы Мустафы Башескии, 
в котором я прочитал следующие строки:
Сараево со стороны юга, или киблы, закрыто большой горой Требевич, так что сараевцы вообще лишены разума. Ум 
у них есть, но соображают они медленно, как в пословице говорится: «После того, как Басру разрушат». Сараевцы вроде 
скотины, и часто плохое они считают хорошим, и наоборот 
(1781).
9

Неполных восемнадцати лет с первым в своей жизни рассказом «Чудо, случившееся с Бель Ами», я стоял в приемной 
главного редактора литературного журнала «Будущее», на пороге, за которым меня ожидала слава.
Молодой писатель приносит своего первенца на осмотр.
Рассказом, зажатым в потном кулаке, красиво перепечатанным подружкой Верой, бедной маленькой машинисткой, 
я был доволен больше, чем своим внешним видом. Перед секретаршей, искусственной блондинкой с, естественно, голубыми глазами, чьи бедра, словно поднявшееся тесто, сползали со стула, а огромные колышущиеся груди едва не выпадали 
из декольте на клавиатуру пишущей машинки «рейнметалл» 
с длинной кареткой, на которой печатают гонорарные ведомости, стоял тощий, как саженец, молодой человек на кривых 
ногах, в тщательно отреставрированном по такому случаю костюме. Его дешевый серый материал, на который возлагалось 
столько надежд, похоже, был изготовлен из целлюлозы и обладал странным свойством: прошлогодние пятна исчезали во 
время глажки через мокрую тряпку или сырую газету, но стоило только надеть костюм и выйти на улицу, как они проступали из предательской серости и безутешно расцветали под 
светом дня, выставляя напоказ собственную изношенность 
и нищету. 
Итак, я стоял перед блондинистой хранительницей храма 
литературы, желая только одного: погрузить лицо в будоражащее пространство меж ее грудей и остаться там навсегда, слизывая собственные соленые слезы. Но разве были у меня хоть 
какие-то шансы перед этой роскошной рубенсовой красотой, 
у меня, серого пугала со светлыми каштановыми волосами, 
смазанными ореховым маслом, с оттопыренными ушами (изза которых я неоднократно подумывал о самоубийстве) и с тощими мускулами без всякого намека на мышцы? Все надежды 
я возлагал на «Чудо, случившееся с Бель Ами» ― на рассказ, 
который в один прекрасный день распахнет передо мной объятия похожих, а может, и еще более прекрасных блондинок. 
Литературная священнослужительница жевала краюху свежего хлеба и куски зельца с промасленного листа бумаги, 
лежащего на стопке рукописей неудачников вроде меня, и ее 
покрытые красным, как кровь, лаком ногти подносили куски 
этой жирной пищи, похожей на пестрый мрамор, к накрашен10