Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

®
Основана в 1890 году
Ф. Павленковым
и продолжена в 1933 году
М. Горьким
ВЫПУСК
2109
(1909)

МОСКВА
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
2022

УДК 792.7(92)
ББК 85.36
          М 62
Издание второе, переработанное и дополненное
знак информационной
продукции
16+
© Минчёнок Д. А., 2022
© Издательство АО «Молодая гвардия»,
     художественное оформление, 2022
ISBN 978-5-235-04507-1 

ПРЕДИСЛОВИЕ*
Я не критик-рецензент, не полемист, не специалист в 
области слова и никогда не осмелился бы выступить со своим предисловием к этой книге, если бы не одно существенное «но»: человек, о котором в ней рассказывается, — мой 
отец. Оставаясь приверженцем принципа полной творческой свободы, разделяя взгляды молодого, талантливого 
автора Дмитрия Минчёнка, мы прониклись обоюдным желанием сделать книгу не только рассказом, повествующим 
в хронологическом порядке о событиях тех далеких дней, 
но и правдивым, без прикрас человеческим документом. 
Использовать малоизвестные архивные материалы, письма, фотографии обязывала не только сама жизнь, неумолимо, час за часом, день за днем, отсчитывающая лимит отпущенного времени, но и святая сыновняя обязанность не 
допустить забвения того, что осталось, как говорят, «за кадром».
За многие годы, пролетевшие после смерти композитора в 1955 году, сменилось не одно поколение людей, преобразились жизнь, страна, другим стало отношение к тем 
или иным событиям, к тем или иным личностям. Что воспевалось раньше, предается анафеме, что было хорошо тогда — сейчас стало ненужным. Отец жил в тяжелое и в то 
же время счастливое и светлое время. Оно было детством, 
юностью, молодостью того поколения, к которому принадлежал мой отец. Его современники кипели энтузиазмом и 
смело смотрели в солнечное завтра. Но оно было и глубо* Написано старшим сыном композитора Евгением Исааковичем 
Дунаевским (1932—2000) при работе над первым вариантом биографии Исаака Осиповича Дунаевского: Минчёнок Д. А. Исаак Дунаевский: Большой концерт. М.; Смоленск: Олимп; Русич, 1998 (Человек-легенда).
5

ко трагичным, так как надежды разбивались о чудовищные 
деяния «культа личности».
В предреволюционные годы, в середине 1920-х некоторые 
деятели искусств, в том числе и Александр Блок, еще верили в 
очистительную миссию революции, видели в ней стихийную 
силу, сметающую все на своем пути, в том числе затхлость и 
застой буржуазной обывательщины и мещанской морали. 
Мой отец в 1920-е годы мог сообщить в письме, что «его очень 
интересует такая вещь, как джаз-банд», что он «упивается работой над партитурой, насыщенной новейшими сложными 
гармониями», и мог, не боясь, назвать свою работу над ораторией «Коммунисты» «халтурой, которая так только и делается». Но прозрение наступило быстро, все иллюзии развеялись. 
Началось генеральное наступление пролетарских ассоциаций, созданных по указанию свыше, на культуру и искусство. 
Это делалось под знаменами пролетарской и партийной идеологии. Художник мог быть ошельмован, сослан, расстрелян 
только за то, что его музыка, картина, поэма или пьеса не вписывались в идеологическое понимание вождя. «Кремлевский 
горец с тараканьими усищами» начинал формулировать свой 
пресловутый метод соцреализма.
В наше время многие несведущие люди ассоциируют 
творчество композитора только с «культом личности» Сталина, считают его певцом сталинской эпохи. Помню, как в 
конце 1980-х, во время подготовки маленького юбилейного 
концерта в летнем театре Филевского парка, к организаторам вечера ворвались двое и стали угрожать, требуя отмены 
концерта. В 1990-е годы мне не раз приходилось выражать 
письменный протест в адрес журналов и телередакций, грубо искажавших облик композитора и по-хамски относящихся к его музыкальному наследию.
Перелистываю страницы архивных материалов, вчитываюсь в названия сочинений отца — их 329 (переданных 
в Центральный государственный архив города Москвы) 
плюс находящиеся в моем личном архиве. Двенадцать оперетт, свыше восьмидесяти пьес, 30 фильмов, произведения 
для фортепьяно, симфонического оркестра, джазового оркестра, струнных ансамблей, музыка обозрений, романсы 
и т. д. Ищу специальную, что можно как-то увязать с именем Сталина, с его «культом». Читаю названия: «Осень» — 
произведение для двух скрипок, «Незнакомка» Александра 
Блока, «Скорбная песня», «Драматический квартет № 1», 
«Вальс для симфонического оркестра», «Рапсодия на русские темы для симфонического оркестра»... Может быть, 
6

найду в разделе песен? Дальше читаю: «На разъезде», «Баллада о Москве» (слова Михаила Светлова), «Дальняя сторожка», «Хороша столица наша!», «Без меня никого не 
люби», «За здоровье советских людей» и т. д. и т. п. Есть! 
Нашел! «Песня о Сталине» — для трехголосого хора и фортепьяно (конец 1930-х годов, слова Михаила Июшкина). 
Вот еще! «Песня о Сталине» (1945 год, слова Сергея Васильева и Александра Коваленкова). «Песня о сталинском наркоме». Культовая?! 1939 год. Всё! Больше ничего не нашел! 
И это — культовый композитор?!
То, что отец был патриотом своей страны, несомненно. 
Он любил людей, воспевал любовь, дружбу, молодость. С 
этим он определился сразу, в самом начале своей творческой жизни. И не надо его винить за то, что он создатель 
двух песен-гимнов, которые наиболее полно выразили дух 
той эпохи: «Песни о Родине» и «Марша энтузиастов».
В книге повествуется о жизни, работе, увлечениях и 
любви композитора Исаака Дунаевского. Я очень хорошо 
помню отца, начиная с четырех лет. Более обаятельного, 
милого, отзывчивого человека в быту я не встречал. Меня 
он обожал, баловал. Когда возвращался вечером домой, не 
было случая, чтобы не приносил того, чему не радовалась 
бы моя детская душа.
Почему-то запомнился эпизод, когда мне не было и пяти лет и мы снимали две комнаты на Бородинской улице, 
4, в Ленинграде. Отец принес пачку печенья, на которой 
было изображено сердце таким, каким его обычно рисуют. 
Я спросил, что изображено. Он посмотрел на меня внимательно и серьезно стал объяснять, что этот предмет есть у 
каждого человека, он находится в груди и называется сердцем. «Слышишь, как оно стучит? Без него жить нельзя! И 
оно все время работает, не отдыхая ни на миг! Стучит беспрерывно всю жизнь! И позволяет двигаться, работать, сочинять музыку и любить тебя, твою маму и всех близких». 
Тогда я осторожно поинтересовался: «Ну а если оно остановится?» Он вздохнул, опять серьезно посмотрел на меня и ответил: «Тогда этот человек умрет. Он не сможет дышать, двигаться, любить и сочинять музыку, и постепенно 
его забудут!» Вот этого я никак не мог понять и еще долго приставал со своими вопросами. Прошло столько лет, 
прошла почти вся моя жизнь. Сорок три года назад умер 
отец — у него остановилось сердце, 19 лет тому назад умерла от остановки сердца мама, а я все вспоминаю эту символическую сценку далекого детства над пачкой печенья.
7

Появилась, наконец, возможность высветить те безрадостные годы в жизни отца, которые мало кому известны: 
1942—1944 и 1951—1952 годы. Во время поездки ансамбля 
песни и пляски Центрального дома железнодорожников по 
городам и весям страны (тогда он серьезно увлекся молодой, красивой женщиной — солисткой ансамбля Зоей Ивановной Пашковой) отец руководил художественной частью 
большого коллектива. Он много дирижировал в концертах, 
как правило, первым отделением, где в основном исполнялась его авторская музыка. Много времени уделял обработке песен и плясок народов мира, которые входили в 
репертуар второго отделения концертов. Вторым отделением дирижировали или его старый знакомый по Ленинграду Сергей Петрович Герчиков или Евгений Августович 
Кангер. В поездке он, естественно, отошел от работы в секретариате Союза композиторов, не был переизбран. Кипучая, творческая энергия Дунаевского, бившая через край 
в предвоенные годы, сменилась некоторым спадом, «творческим тормозом», как пишет сам композитор в одном из 
писем. Начались материальные трудности.
Все военные годы мы с мамой жили в эвакуации — сначала в глубокой сибирской деревеньке Успенке на берегу Оби, а позднее в Новосибирске. Отец постоянно, через 
знакомых или посыльных, присылал нам весточки о себе, 
иногда деньги и посылки. Практически из каждого пункта, где останавливался поезд с ансамблем, от него приходило письмо, в котором он беспокоился о нас, просил чаще писать ему, делился своими впечатлениями о событиях 
на фронте. Мама очень нервничала, боялась остаться в эвакуации навсегда. Письма ее были тревожными и драматичными, папины — успокаивающими и вселяющими надежду и бодрость.
Помню, еще в Новосибирске, когда наш поезд стоял на 
запасных путях и мы жили в теплушках, пришел большой 
и шумный человек — знаменитый Иван Иванович Солертинский, передал что-то от папы. А когда ансамбль проезжал через Новосибирск, мы наконец встретились с отцом, 
и я увидел, как он сдал внешне: осунулся, постарел, жаловался маме на плохое самочувствие. Он много курил, буквально не вынимал папиросу изо рта. Я его не представляю 
без папиросы. У меня сохранилась пепельница с бронзовой 
головой негра, держащего в зубах папироску, которая всегда стояла на письменном столе отца и которая до удивления походила на него.
8

Этот период дал возможность недругам отца обвинить 
его в трусости, в моральном и творческом застое. У меня 
сохранилось письмо отца Араму Ильичу Хачатуряну, в котором он объясняет сложившуюся ситуацию. Но не надо 
забывать, что Дунаевский писал в этот период и хорошую 
музыку. Как много эпизодов войны, на которые творчески 
откликнулся композитор! Кантата «Ленинград, мы с тобой» 
(слова Семена Липкина), «За Родину — вперед!» (слова Василия Лебедева-Кумача), «Море», «Мы придем» (1942, слова Леонида Мартынова), «Песня 9-й Гвардейской» (1942), 
«Гвардейский привал» (1942), «Песня 62-й Армии» (1943), 
«Слава Армии народной» (1944) и т. д. Я только выборочно назвал некоторые песни. А еще были «Песня о Москве» 
(1942), ставшая гимном столицы, много лирических песен, 
таких как «Снова поет соловей» (1945), «Сторонка родная» 
(1945), «Ехал я из Берлина» (1945), «Не тревожь ты себя, не 
тревожь» (1943), «Вагоны-вагоны» (1943) и т. д. Можно ли 
говорить о творческом бессилии?
Наступил полувековой юбилей. Отец встретил его полным творческого горения и планов на будущее. Но тяжелая 
драма подкрадывалась исподтишка. Книга рассказывает о 
нашем семейном несчастье. Могу только добавить как основной участник этой драмы, что все грязные слухи и пересуды вокруг этого действительно страшного и нелепого 
случая никакого отношения к правде и действительности 
не имеют. Кто их распускал, у того на совести пусть это и 
останется. Я до сих пор несу на своих далеко не атлетических плечах тяжелую ношу сплетен и слухов, а ведь прошло уже 47 лет с того несчастного вечера, когда в ноябре 1951 
года на моей машине, украденной так называемыми приятелями, разбилась девушка. Они решили покататься, не 
умея как следует управлять автомобилем. Была сильная 
гололедица, девушка, сидевшая за рулем, не справилась с 
трудной дорогой — машина перевернулась. Если бы машина была не с открытым верхом (кабриолет), никто вообще 
бы не пострадал. Умерла талантливая, юная, красивая Зина 
Халеева, студентка третьего курса ВГИКа.
Наверное, есть некая закономерность в том, что такие 
драмы, как неожиданная смерть, накладывают отпечаток 
на всю дальнейшую судьбу человека, нормального человека, каким я себя до сих пор и считаю. Не имея непосредственного отношения к этому трагическому случаю, ибо спал 
и ничего не ведал, я вынужден был стоически выслушивать 
шепот за спиной: «Это тот самый, который убил и закопал, 
9

а папа из-за этого застрелился!» Этот трагический случай 
фатально повлиял на мою жизнь, на нашу фамилию.
Что говорить о душевном состоянии папы и мамы?! Сохранилось письмо отца министру культуры Николаю Михайлову, где он, ничего не приукрашивая, излагает суть 
происшедшего, дает мне характеристику. Он верил в мою 
нравственную безупречность и в мое будущее.
В 1952 году появился грязный пасквиль на отца в газете «Советское искусство» под названием «Печальный акт». 
К нему приложили руку недруги и завистники композитора, воспользовавшись его тяжелым моральным состоянием. Их имена известны, но что от этого? Советская печать 
тогда была «самой правдивой в мире». Опровержений при 
Сталине не полагалось. Можно было только соглашаться и 
каяться.
В условиях сталинского режима перо журналиста уподоблялось смертоносному жалу и очень часто это страшное 
«оружие» находилось в руках человека с низким нравственным потенциалом. Статья, фельетон очень часто ломали 
судьбу ни в чем не повинного человека в лучшем случае, а 
в худшем — приводили к аресту и даже гибели героя статьи. 
Обычно за спиной журналиста стояли вершители судеб — 
партийные идеологи или сильные люди со связями, просто 
сводящие счеты.
Отец ходил черный от переживаний, пытался протестовать, искал правду, писал, что все было не так, все искажено, но доказать никому ничего не мог. Стенограмму его 
выступления заранее уничтожили. Ходил за помощью к первому секретарю Союза композиторов Тихону Хренникову. 
Тот беспомощно разводил руками: «Кайтесь, Исаак Осипович, кайтесь!» А здоровье отца расшаталось окончательно: 
страшно болели ноги. Пошаливало сердце. Последние годы 
своей жизни он походил на старичка, ходил уже с палочкой. 
Врачи после его смерти, при патологоанатомическом исследовании, удивились: как он мог вообще дожить до пятидесяти пяти лет с таким изношенным организмом?
Пожалуй, из всех своих соратников, кроме Василия 
Ивановича Лебедева-Кумача, Дунаевский ушел из жизни 
первым. Сейчас не осталось никого, кто бы мог поделиться 
воспоминаниями. Моя мама, Зинаида Александровна Дунаевская, так и не оправилась после смерти мужа, здоровье ее быстро ухудшалось, ноги отказывали, отказывало и 
сердце. Она слегла и не вставала 12 лет. Кроме меня у нее 
никого не осталось, ухаживать за лежачей больной было 
10