Розанов

®
Основана в 1890 году
Ф. Павленковым
и продолжена в 1933 году
М. Горьким
ВЫПУСК
2099
(1899)

МОСКВА
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
2022

УДК 1(092)
ББК 87.3(2)53-689
          В 18
Автор выражает глубокую благодарность С. Р. Федякину 
за замечания и пожелания, высказанные 
по прочтении рукописи этой книги.
Издательство «Молодая гвардия» благодарит 
Государственный литературный музей им. В. И. Даля 
за предоставленные иллюстративные материалы.
знак информационной
продукции
16+
© Варламов А. Н., 2022
© Издательство АО «Молодая гвардия»,
     художественное оформление, 2022
ISBN 978-5-235-04492-0 

Шило в мешке
Нет в русской литературе другого писателя, который 
вызывал бы столько неприязни и раздражения у самых 
разных людей, как герой этой книги. И при жизни, и после смерти. Как его только не гнали, как не обзывали, в 
чем не обвиняли, с кем уничижительно не сравнивали, от 
чего не отлучали. «Голый Розанов», «Обнаженный нововременец», «Бесстыжее светило, или изобличенный двурушник», «Гнилая душа», «Неопрятность», «Вместо демона — лакей», «В низах хамства», «Разложение литературы», 
«Позорная глубина», «Всеобщее презрение и всероссийский кукиш», «Опаснее врага», «Человек душевного мрака» — вот только несколько названий статей, которые были написаны в начале века, но кажутся прилетевшими из 
советского тридцать седьмого года. Известно резкое письмо Леонида Андреева Горькому, где он называет Розанова «ничтожным, грязным и отвратительным человеком» 
и сравнивает его с «шелудивой и безнадежно погибшей 
в скотстве собакой», в которую жалко бросить чистым 
камнем. «Ведь это же гадина, форменная гадина, отвратительно-продажная, подло-предательская, фарисейскилицемерная», — писал Семен Венгеров Алексею Ремизову. «Редкий талант отвратительнее его», — отзывался о 
Розанове юный Александр Блок. «Что может дать духовно этот одаренный и проницательный писатель, который 
сам представлял собой какой-то безликий, аморфный студень?» — риторически вопрошал философ С. Н. Булгаков, 
ученик Розанова в гимназии Ельца. 
Однако при этом никто и никогда из розановских недругов его талант сомнению не подвергал, и если продолжить, например, цитату из письма Венгерова, то и он признавал, что Розанов «писал почти — гениально». То же и 
5

Мережковский: «Считаю нужным оговориться, что я считаю Розанова, несмотря на все его заблуждения, не только в 
России, но и всемирно гениальным писателем». Нечастый 
случай, когда литературное дарование не оспаривается, а 
личность подвергается строжайшему разбору. Вот уж точно соединение гения и злодейства, но при этом и гения, и 
злодейства весьма своеобразного. «Ни в ком жизнь отвлеченных понятий не переживалась как плоть; только он выделял свои мысли — слюнной железой, носовой железой; 
чмахом, чмыхом; забулькает, да и набрызгивает», — вспоминал Андрей Белый, но и он Розанова ставил очень высоко. 
Без этого человека не было бы в России Серебряного 
века, а если и был бы, то совсем другой, более пресный, 
гладкий, безопасный, полый и бесполый. Однако и Розанова невозможно представить в иную эпоху. Он стал ее 
эталоном, средоточием, тайным удом, не случайно о нем 
написано такое количество воспоминаний, научных исследований, статей и монографий. Его не перестают издавать, переводить, обсуждать, изучать, укорять, превозносить, ниспровергать, и когда читаешь эти эмоциональные 
публицистические либо сухие научные строки, странным 
образом ловишь себя на мысли, что все выступающие правы. И которые за, и которые против. И те, кто обвиняет, и 
те, кто оправдывает. И те, для кого он бесформенный студень, и те, для кого — острый нож. 
В. В. — как часто называли его современники — настолько широк, всеобъемлющ и безразмерен, что, говоря о нем, невозможно промахнуться. Однако и он стреляет по нам в ответ. «Этот гнусный ядовитый фанатик, этот 
токсичный старикашка... баламут с тончайшим сердцем, 
ипохондрик, мизантроп, грубиян, весь сотворенный из 
нервов, — нет, он не дал мне полного снадобья от нравственных немощей, но спас мне честь и дыхание, — написал 
Венедикт Ерофеев. — Все тридцать шесть его сочинений 
вонзились мне в душу, и теперь торчали в ней, как торчат 
три дюжины стрел в пузе святого Себастьяна»1. 
Уколы разной силы почувствовал, наверное, каждый из 
розановских читателей; даром, что ли, еще Пришвин заметил: Розанов как шило в мешке, его не утаишь. Хотя поразительным образом советской власти это почти удалось, и 
Розанова большинство из нас прочитало лишь тогда, когда ее не стало2. Во всяком случае, в первой половине восьмидесятых на лекциях по русской литературе студентам 
6

филфака МГУ о нашем знаменитом выпускнике ничего не 
рассказывали. Или, может быть, я прогуливал либо невнимательно слушал...
Происхождение героя
Историей своего рода Василий Васильевич не интересовался, честно признаваясь, что «дальше деда у себя ничего не помнит, и деда знает лишь из отчества отца: Василий 
Федорович, значит Федор», а в «Опавших листьях» подводил под это генеалогическое безразличие своеобразную теоретическую базу: «У русских нет сознания своих предков… 
от этого наш нигилизм: “до нас ничего важного не было”». 
Это важное сделали за него исследователи много лет спустя, и если коротко суммировать их изыскания, картина 
получается такая. 
Будущий писатель В. В. Розанов по линии отца происходил из священнического рода, а по линии матери — из 
обедневшего дворянского. При этом фамилия, о которой 
он так сокрушался (все, конечно, помнят дивный пассаж 
про булочника Розанова из «Опавших листьев»; правда, подозреваю, что сокрушался В. В. делано, на самом деле «неестественно-отвратительная» фамилия ему ужасно нравилась, как нравилось и все, что было связано с ним самим), 
не была родовой. Его деда по отцовской линии звали Федор Никитич Елизаров, был он сыном священника, внуком 
священника и сам служил священником в храме Рождества Богородицы в селе Матвееве Кологривского уезда Костромской губернии. Розановым стал родившийся в 1822 
году его сын Василий, после того как отрока отдали в семинарию. Такая была у «колокольных дворян» традиция: менять фамилии своим отпрыскам, посылая их на учебу. 
Что касается того, почему розановский дед избрал 
именно эту, прекрасную, звучную, литературную, то существует убедительное предположение костромской исследовательницы Ирины Халидовны Тлиф, что это было сделано в честь любимого семинарского преподавателя отца 
Феодора. «В Костромской духовной семинарии в начале 
XIX века служил учителем Василий Федорович Розанов — 
выпускник Костромской и Лаврской семинарий. В семинарии он преподавал философию и французский язык, а 
во внеклассное время занимался постановками пьес на дозволенные семинарским правлением сюжеты. За любовь 
7

к драме получил замечание епископа, а впоследствии театральные действия и вовсе были отменены — “от семинаристов не комедиянтов, а добрых пастырей и духовных 
наставников ожидают”. Позже В. Ф. Розанов принял монашество (в монашестве Гавриил), был ректором различных семинарий, епископом Орловской епархии, архиепископом Екатеринославской, затем Тверской и Кашинской 
епархий. Написал несколько сочинений религиозно-поучительного характера. У Василия Федоровича обучались 
многие отцы будущих “Розановых”, в том числе Ф. Н. Елизаров, старший сын которого был полным тезкой семинарского учителя и первым Розановым в роду». 
Отец нашего Розанова, стало быть, тоже Василий Федорович, окончил Костромскую семинарию в 1840 году, однако по духовной части не пошел, а поступил на службу в 
Костромскую палату государственных имуществ писцом 
второго разряда. Служил он, судя по всему, весьма усердно, и четыре года спустя его повысили и перевели в город 
Ветлугу, где предположительно он и познакомился со своей будущей женой Надеждой Ивановной Шишкиной. Она 
была дочерью небогатого дворянина, который вышел в отставку, овдовел и проживал в Буйском уезде под надзором 
полиции как человек, «склонный к разным буйствующим 
поступкам», «частовременно занимающийся пьянством и в 
этом положении производящий разные предосудительные 
поступки». Среди прочих преступлений его также подозревали «в причинении насильственного блудодеяния», иначе 
говоря, изнасиловании. Таким образом, рассуждая о пресловутой противоречивости, двойственности нашего протагониста и соединении несоединимого в его личности и 
судьбе, можно предположить, что шло оно в том числе от 
разных натур двух его дедов — благородного левита, всю 
свою жизнь прослужившего в одном селе, избиравшегося 
депутатом при одиннадцати церквях и награжденного набедренником, пользовавшегося огромной любовью и уважением у клира и мира («трезв, к должности рачителен, поведения честнаго, нравов кротких»3) и — буйного буйского 
помещика, замешанного в преступлениях на сексуальной 
почве. А если верно, что гены передаются через поколение, 
то знаменитое розановское «два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечная пререкание — 
моя жизнь» — возможно, тоже идет отсюда, о чем сам В. В., 
правда, не ведал, но недаром писал, что есть люди, которые 
рождаются «ладно» и которые рождаются «неладно». Роза8

нов родился «неладно», и потому такая «странная, колючая, 
но довольно любопытная биография». Впрочем справедливости ради, в «Последних листьях» он сам себя опровергал: 
«Моя душа — вечное утверждение. “В мире со всеми”, “в 
ладу со всем”. Никогда еще такого “ладного” человека не 
рождалось». И никакого противоречия тут нет. 
Мерзость запустения
Ветлужский период в жизни ладно-неладного младенца 
Василия был очень недолгим, но относительно благополучным. Во всяком случае, никакими иными свидетельствами 
на сей счет мы не располагаем, а более позднее розановское признание: «мы были страшно бедны, когда я родился, и я не забуду рассказа матери, что этот немудрящий доктор, помогший моему рождению, положил желтенькую 
бумажку, старый наш русский рубль, ей под подушку: уж не 
знаю, на пищу роженице или на лекарство, им прописанное» — кажется несколько преувеличенным. Все-таки глава семьи, чиновник не самого низшего звания, каким был 
энергичный Василий Федорович Розанов, пусть даже исключительно честный, не берущий взяток, вряд ли был беден до такой уж степени. Несчастье случилось зимой 1861-го, 
в канун выхода царского манифеста об освобождении крестьян. Занимавший в ту пору должность помощника ветлужского окружного начальника и по совместительству заведующего Варнавинским лесничеством отец семейства 
заболел воспалением легких и скоропостижно скончался, 
оставив сиротами семерых детей и жену, беременную восьмым ребенком. Жития его было тридцать девять лет... 
Розанов отца не помнил, но позднее называл его добрым, честным, простодушным, смелым человеком, а про 
мать писал, что при ее жизни не чувствовал и не любил ее. 
Тому были свои причины. После смерти мужа тридцатипятилетняя вдова с детьми переехала в Кострому. Там она купила небольшой дом на окраине города близ местной Сенной площади, где и прошло печальное Васино детство, о 
котором мы знаем опять же в основном с его слов. Полностью доверять этим словам сложно, не доверять — невозможно. Розанов называл свое детство страшным, больным, 
испуганным, замученным, опозоренным, страдальческим, 
а дом, в котором он вырос, — рухлядью, темным, мертвым 
и злым. А кроме того — бедность, бедность, бедность, «ни9

щета голая», такая, что иногда ели месяцами один печеный 
лук. Он вспоминал Кострому как город бесконечных дождей, писал, что над ним всегда были «у-у какие большие», 
а он был «страшно придавлен» и стал «слабым, бесконечно слабым». Своим детям, когда они шалили и не хотели 
есть, рассказывал о своем голодном детстве и, сделавшись 
известным писателем, больше всего гордился не своей известностью, не славой, а тем, что у него за столом собирается десять человек и он всех кормит. 
Опять же, так ли все было беспросветно в материальном отношении в его ранние годы, сказать трудно. Надежда 
Ивановна получала после смерти мужа пенсию 300 рублей в 
год, и это были совсем не маленькие по тем временам деньги. Еще сколько-то Розановы получали, сдавая второй этаж 
дома «нахлебникам» (так звали тогда постояльцев), плюс у 
семьи были свой большой огород и корова. В. В. оставил в 
одном из писем Эрику Голлербаху душераздирающее описание смерти этой коровы: «Она была похожа на мамашу, 
и чуть ли тоже “не из роду Шишкиных”. Не сильная. Она 
перестала давать молоко. Затвердение в вымени. Призвали 
мясника. Я смотрел с сеновала. Он привязал рогами ее, к 
козлам или чему-то. Долго разбирал шерсть в затылке: наставил — и надавил: она упала на колени, и я тотчас упал 
(жалость, страх). Ужасно. И какой ужас: ведь — КОРМИЛА, и — ЗАРЕЗАЛИ. О, о, о... Печаль, судьба человеческая 
(нищета). А то все — молочко и молочко. Давала 4—5 горшков. Черненькая и словом “как мамаша”». 
После этого в семье «настала окончательная нищета». 
Однако письмо Голлербаху было написано в голодные послереволюционные годы в Сергиевом Посаде, когда Розанов действительно питался очень скудно и одно ощущение 
могло не просто наложиться, но затмить другое. А вообще-то в пору розановского детства корова стоила 5—7 рублей, так что при такой пенсии купить новую большого труда, наверное, не составляло. В. В. писал, что мать не умела 
пенсией распоряжаться, и деньги, которые они получали 
два раза в год по 150 рублей, разлетались за три-четыре месяца, а вот если бы получали каждый месяц по 25 рублей, то 
при своем домике и огороде могли бы существовать. И все 
же главное несчастье семьи состояло не в деньгах или в их 
недостатке. 
Оно явилось в 1864 году в образе конкретного человека, своего рода злого гения Розановых. Это был некто Иван 
Воскресенский, «нигилист-семинарист», снимавший ком10