Метафизика русской литературы

 
 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В.А. Сарычев 

 
Метафизика русской литературы 

Избранные труды 

Министерство просвещения РФ 

Федеральное государственное бюджетное образовательное 
учреждение высшего образования 

«Липецкий государственный педагогический университет 

имени П.П. Семенова-Тян-Шанского» 

Институт филологии 

Кафедра русского языка и литературы 

В.А. Сарычев 

Метафизика русской литературы 

Избранные труды 

Липецк – 2020 

УДК 82.09 
ББК 83.3(2)-004 
С 208 

Печатается по решению кафедры 
русского языка и литературы 
ЛГПУ имени П.П. Семенова-Тян-Шанского 
Протокол №3 от 25.11.2020 г. 

Сарычев В.А. Метафизика русской литературы: избранные труды. — 
Изд. 2-е., испр. и доп. – Липецк:  ЛГПУ имени П.П. Семенова-Тян-Шанского, 
2020. — 354 с. – Текст непосредственный. 

ISBN 978-5-907335-39-4 

Предлагаемое вниманию читателя переиздание книги, претендующее на 
предварительное подведение итогов научной деятельности исследователя, 
включает в свой корпус двадцать одну работу  о творчестве А.С. Пушкина, 
Н.В. Гоголя, К.Н. Леонтьева, В.С. Соловьева, Максима Горького, Андрея Белого, 
Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус, А.А. Блока, В.И. Иванова, И.А. Бунина, 
В.В. Хлебникова, В.В. Маяковского, А.Н. Толстого, Ю.Н. Тынянова, написанных 
и опубликованных преимущественно в столичных рецензируемых журналах на 
протяжении более чем тридцати лет. Оригинальность академических концепций, единство религиозно-философских и эстетических убеждений ученого, 
свойственное ему восприятие русской литературы как уникального национального мира, тревога за будущее русского слова, — все это позволило создать не 
обычный сборник статей, но именно книгу, представляющую собой основу будущего учебника по истории русской литературы рубежа XIX—XX вв.  

Для преподавателей литературы, философии и эстетики высших учебных 
заведений, учителей средних школ, студентов-филологов и всех интересующихся проблемами литературы и искусства.   

УДК 82.09 
ББК 83.3(2)-004 
С 208 

Рецензенты: 
Усачева О.Ю., доктор филологических наук, профессор кафедры гуманитарных и естественно-научных дисциплин  РАНХиГС при Президенте РФ 
(Липецкий филиал) 
Кувшинов Ф.В., доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры 
русского языка и литературы Липецкого государственного педагогического 
университета имени П.П. Семенова-Тян-Шанского 

ISBN 978-5-907335-39-4 
© ФГБОУ ВО «Липецкий государственный 
педагогический университет  
имени П.П. Семенова-Тян-Шанского», 2020 
© В.А. Сарычев, 2020 

ОГЛАВЛЕНИЕ 

 
ПРЕДИСЛОВИЕ .......................................................................................................... 5 

«ЭХО РУССКОГО НАРОДА». СЛОВО О ПУШКИНЕ ......................................... 9 

«ПЕЧАТЬ НАЦИОНАЛЬНОСТИ»: МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ 
ТВОРЧЕСТВА РАННЕГО ГОГОЛЯ ....................................................................... 13 

«РУССКАЯ РОССИЯ».  КОНЦЕПЦИЯ «ИСТИННО-РУССКОГО ЦАРСТВА» 
В КНИГЕ  Н.В. ГОГОЛЯ «ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С 
ДРУЗЬЯМИ» .............................................................................................................. 31 

«ЛЮДИ И ЧЕЛОВЕКИ».   ИДЕЯ ПУТИ В ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ 
МАКСИМА ГОРЬКОГО  1890-х — НАЧАЛА 1900-х ГОДОВ ........................... 86 

«РЕВОЛЮЦИЯ ПОЛА» В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ   
Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО И З.Н. ГИППИУС (СТАТЬЯ ПЕРВАЯ) .................. 108 

«РЕВОЛЮЦИЯ ПОЛА» В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ   
Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО И З.Н. ГИППИУС  (СТАТЬЯ ВТОРАЯ) ................. 119 

«МНЕ ВАЖЕН НЕ ЧЕЛОВЕК, А ЕГО ОТНОШЕНИЕ К ТАЙНЕ» 
(СИМВОЛИЗМ РАННЕГО АНДРЕЯ БЕЛОГО:   
ТЕУРГИЯ И ЭТИКА ХУДОЖНИКА) .................................................................. 134 

АПОКАЛИПСИС ОТ СОФИИ: РЕЛИГИОЗНО-ХУДОЖЕСТВЕННАЯ  
КОНЦЕПЦИЯ КНИГИ А. БЛОКА «СТИХИ О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ»   
В КОНТЕКСТЕ СОФИОЛОГИИ ВЛ. СОЛОВЬЕВА .......................................... 147 

«ДИОНИС ГИПЕРБОРЕЙСКИЙ» А. БЛОКА. ЭСТЕТИЧЕСКАЯ   
СТРАТЕГИЯ НЕОСУЩЕСТВЛЕННОГО ЗАМЫСЛА....................................... 176 

«… ЦЕНА УТРАТЫ ЧАСТИ ДУШИ». ЛИРИЧЕСКАЯ ИДЕЯ  
СТИХОТВОРЕНИЯ «СУСАЛЬНЫЙ АНГЕЛ»   
В КОНТЕКСТЕ ДУХОВНОЙ БИОГРАФИИ А. БЛОКА ................................... 183 

ДЕМОНИЧЕСКИЕ И ХРИСТИАНСКИЕ МОТИВЫ В ПОЭМАХ  
«ВОЗМЕЗДИЕ» А. БЛОКА И «МЛАДЕНЧЕСТВО» ВЯЧ. ИВАНОВА  
(СТРАНИЦА ИЗ ИСТОРИИ РУССКОГО СИМВОЛИЗМА) ............................. 198 

ФИНАЛ ПОЭМЫ «ДВЕНАДЦАТЬ» В КОНТЕКСТЕ   
ИСТОРИОСОФИИ И РЕЛИГИИ А. БЛОКА ....................................................... 207 

ИВАН БУНИН И КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ:  
ЭРОС «ЦВЕТУЩЕЙ СЛОЖНОСТИ» ЖИЗНИ ................................................... 223 

«…ХОЧУ ГОВОРИТЬ О ПЕЧАЛИ».  
АНТРОПОЛОГИЯ ИВАНА БУНИНА ................................................................. 232 

НА ГРАНИ РАЗРЫВА: ИВАН БУНИН 
И ТРАДИЦИИ РУССКОГО РЕАЛИЗМА ............................................................... 241 

«…ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, ВЕРУЮЩЕЕ В ЧЕЛОВЕЧЕСТВО».  
ТВОРЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН ВЕЛИМИРА ХЛЕБНИКОВА ................................... 249 

«ЭТО ВСЕ — О РОССИИ!»  (АЛЕКСАНДР БЛОК 
В ВОСПРИЯТИИ АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО) ......................................................... 278 

А. ПЛАТОНОВ И В. МАЯКОВСКИЙ «ПРОЕКТ ЛУЧШЕГО МИРА» ........... 294 

КОМЕДИЯ «КЛОП» В ТВОРЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ МАЯКОВСКОГО ....... 301 

РАССКАЗ Ю.Н. ТЫНЯНОВА «ПОДПОРУЧИК КИЖЕ» 
(ПРИНЦИП ЭКВИВАЛЕНТНОСТИ В ПОЭТИКЕ СЮЖЕТА) ........................ 316 

«СЕКВЕСТРИРОВАТЬ» РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ ПРОЩЕ, ЧЕМ БЮДЖЕТ, 
ОДНАКО ПОСЛЕДСТВИЯ МОГУТ БЫТЬ КУДА БОЛЕЕ СЕРЬЕЗНЫМИ  
(ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ) ................................................................................... 327 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ССЫЛКИ И ПРИМЕЧАНИЯ……………………..334 

ПРЕДИСЛОВИЕ 

 

Предлагаемая вниманию читателей работа включает в свой корпус наибо
лее значительные, на мой взгляд, труды, создававшиеся на протяжении многих 
лет, начиная с памятной для меня и до сих пор студенческой поры. Однако несмотря на подобную структуру издания, я ни в коей мере не воспринимаю его 
как «собранье пестрых глав», написанных «на случай». По моему разумению, 
это не обыкновенный сборник статей, но именно — книга, цементирующей основой которой является исповедуемая мной с давних дней идея. Только наличие такого рода идеи рождает в душе художника радостное «чувство пути», которое А.Блок считал «первым и главным признаком» того, что художник этот 
«не есть величина случайная и временная…»1.  

Отнюдь не считая себя человеком, целиком соответствующим выдвинуто
му поэтом высокому критерию подлинности творческой личности, попытаюсь 
тем не менее внести некоторую ясность в свои рассуждения. 

Начиная с октября 2001 г., когда литература продолжала еще оставаться 

одной из самых важных дисциплин вузовской и школьной программ, кафедра 
литературы Липецкого государственного педагогического университета регулярно проводила под мои руководством Всероссийские научные конференции 
«Русская литература и философия: постижение человека».  

Это свидетельствовало о том, что научное направление и проблематика нашей 

конференции — изучение особенностей развития художественно-философской антропологии в России и основных закономерностей национальной эстетикофилософской мысли, выявляющих себя в живой динамике историко-литературного 
процесса, — получили определенный резонанс и поддержку в научном сообществе России, в современной гуманитарной науке. 

Значительная часть обсуждавшихся докладов носила концептуальный и 

даже, я бы сказал, особо значимый характер, ибо посвящены они были стержневым, наиболее актуальным на сегодняшний день и вместе с тем «вечным» 
проблемам русской духовности и русской культуры. Феномен человека в разные периоды развития национальной художественной и философской мысли 
(от Древней Руси до современности), универсальные религиозно-философские 
основы русской литературы и самого типа национального мышления, картины 
мира русских писателей в антропологической перспективе, анализ кризисных, переломных моментов в национальном сознании, отразившихся в литературе переходных эпох (XVII век, рубеж XIX — XX вв., наше время), проблема соотношения художественного, философского, религиозного и общественно-социального 
дискурсов, — вот в общих чертах тот круг вопросов и проблем, над которыми 
работали собравшиеся ученые.  

Считаю, и абсолютно убежден в том, что масштаб, смысловая и содержа
тельная направленность наших форумов в первую очередь были предопределены совершенно отчетливым целеполаганием, вытекающим из трезвой и объективной оценки сложившейся на сегодняшний день в отечественной гуманитарной науке ситуации, что как раз и побудило нас к поискам наиболее оптимальных путей развития и роста национальной науки. 

Не побоюсь утверждать — и многие, наверное, согласятся со мной — что 

гуманитарная мысль в современной России (и литературоведение — в частности) находятся в полосе глубочайшего и достаточно уже затянувшегося методологического и системного кризиса. Мелкотемье, анализ каких-то «боковых» 
и прикладных сторон творчества того или иного писателя в отрыве от общих 
закономерностей развития национальной культуры и национальной духовности, сугубо эстетический и формальный анализ поэтики художественного произведения, явное злоупотребление безликими и умертвляющими живую ткань 
искусства структуралистскими, пост-позитивистскими и пост-модернистскими 
методиками научного анализа (которые, возможно, и были прогрессивны в момент их зарождения — 1960—70-е гг., но уже успели обнаружить в себе и ряд 
существенных методологических изъянов), — все это — наглядное свидетельство выдвинутого мною здесь положения. Тревогу вызывает и тот факт, что 
уменьшается объем и качество исследования золотого фонда русской литературы 
— ее классического наследия (Ломоносов, Державин, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, А. Н. Островский, Гончаров, Достоевский, Чехов). Явное предпочтение отдается исследованию русского модернизма ХХ в. и пришедших на смену ему 
авангардизма и постмодернизма. Это, конечно, объяснимо и отчасти даже оправдано с узко-исторической точки зрения «текущего момента», однако в долговременной перспективе не может не привести к существенному ценностному перекосу в изучении общенациональной художественно-культурной традиции (если вдобавок учесть, что о модернизме пишется либо с эстетической, либо с какой-то 
восторженно-апологетической точек зрения, без детального и всестороннего объективно-критического анализа этой линии развития русской литературы). Напротив, ряд крупнейших имен ХХ века, способных составить вневременную славу любой национальной литературы, практически полностью исключены из рассмотрения, как бы списаны с баланса культурного и философско-мировоззренческого 
фонда нашего Отечества. Имею в виду творчество М. Горького, В. Маяковского, 
А. Фадеева, Л. Леонова, М. Шолохова, В. Распутина, В. Белова...  

Если мы обратимся теперь к золотому фонду нашего национального фило
софского и религиозно-философского наследия, то увидим не менее удручающую 
картину. Продолжает упорно замалчиваться (вот уже почти сто лет и даже более) 
философское, богословское, художественно-эстетическое и литературнокритическое наследие славянофилов и их последователей (И. В. Киреевского, А.С. Хомякова, братьев И. и К. Аксаковых, К. Леонтьева, IO. Самарина, Н. Данилевского,  
Н. Страхова, А. Суворина, И. Ильина). Парадоксально, но ничуть не больше «повезло» в наши дни и их суровым оппонентам — русским западникам вместе с их 
идейными детьми — революционными демократами. Можно указать лишь на 
единичные, спорадические попытки научно-объективного анализа наследия этих 
двух центральных, определяющих линий философско-духовного развития России 
в XIX веке. 

Патриотически мыслящие ученые-гуманитарии обязаны существенно пре
одолеть ту тенденцию, о которой шла речь. Рассчитывая принести благо отечеству, мы призваны размышлять не о проблемах «текста», «контекста», «интертек

ста», «метатекста» и «затекстовой реальности» (вещах, конечно, полезных, но 
очевидно прикладных, технических), а о глобальных религиозно-философских, 
мировоззренческих и нравственно-ценностных доминантах русской национальной литературы и философской мысли на всем протяжении их исторического 
существования. 

Всякая наука только тогда дает ощутимые научные результаты, когда она 

вооружена соответствующей ей эффективной методологией. Это положение 
можно отнести к разряду аксиом, не нуждающихся в дополнительной аргументации, однако практика гуманитарных исследований в области национальных 
культур говорит об обратном. Мы с трудом изживаем тенденцию рассуждать о 
национальных культурах (русская в данном случае не исключение, а скорее 
правило) на каком-то интернациональном языке, и всякий раз стремление выработать соответствующую той или иной культуре научную методологию наталкивается на открытое или глухое сопротивление. 

И если мы не на словах, а на деле хотим возрождения России, то нам пре
жде всего необходима, по слову И. Ильина, «новая система национального 
духовного воспитания», в свете чего мы и должны «научиться... по-новому — 
духовно и религиозно осмыслить всю историю русской культуры»2. 

Как видим, из разговора о русской литературе и шире — русской мысли 

нам нельзя исключить философской и религиозной доминанты. 

Русская литература начинается с религиозной темы, явленной в двух цен
тральных и наиболее значительных для национального самосознания памятниках 
Древней Руси — «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона и «Слове о 
полку Игореве» — первом русском произведении о «преступлении и наказании». 
Да и впоследствии классическая русская литература не только прекрасно изображала сложные перипетии «человеческой комедии», не только отлично справлялась с диагнозом мучительных социальных заболеваний, но и стремилась (даже в 
своей атеистической, богоборческой ветви) как можно более ярко нарисовать перед человеком и человечеством перспективы грядущего гармонического существования, открыть пути, ведущие к «воскресению» человека. Ощущение же русскими писателями своей духовной, духоносной, пророческой миссии и вытекающая отсюда их ответственность перед своим словом настолько велики, что в памяти невольно всплывает бессмертное начало Евангелия от Иоанна: «В начале 
было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1). 

Надо ли поэтому лишний раз говорить, что отечественная гуманитарная наука 

просто обязана отразить, детально осмыслить, постичь, объяснить эту глубинную 
национальную специфику русской литературы, философской мысли и культуры и 
взять предуказанную наиболее ответственными отечественными писателями и 
мыслителями систему духовного преобразования России на свое вооружение? 

Религиозно-православная доминанта русской литературы, русского Слова 

должна стать определяющим принципом и по отношению к поэтике отечественного литературного наследия. Система теоретических понятий и дефиниций (литературоведческий инструментарий) должна быть одинаковой для всех литератур мира, 
но ее функционирование в плоти художественного творчества определяется нацио

нальным «авторитетом и традицией», на что еще в середине ХХ в. указал выдающийся философ и герменевтик Запада Х.-Г. Гадамер и о чем я говорил выше. Произведение искусства — отнюдь не только и не столько «знаковая система», как утверждают семиотики, но и живой организм, а потому наряду с «исторической поэтикой» должно выработать представление о своего рода «национальной поэтике». 

На протяжении десятилетий отечественное литературоведение прошло че
рез искушения социологического и формального методов изучения истории литературы. При всех их отдельных достоинствах они не адекватны глубоко духовной природе русской литературы. Добиться ощутимых результатов можно 
лишь на путях религиозно-философского постижения ее сокровенной сути. 

Завершить же изложение моих мировоззренческих принципов, которые 

определили религиозно-этическую концепцию данной книги, мне бы хотелось 
словами одного из самых сложных, противоречивых, мятущихся, и одновременно одного из самых, пожалуй, либеральных русских мыслителей — 
Н.А. Бердяева: «Чувствовать себя гражданином вселенной, — писал он, — совсем не означает потери национального чувства и национального гражданства. 
<...> Космополитизм есть уродливое и неосуществимое выражение мечты об 
едином, братском и совершенном человечестве, подмена конкретно живого человечества отвлеченной утопией. <...> 

Человек входит в человечество через национальную индивидуальность, 

как национальный человек, а не отвлеченный человек, как русский, француз, 
немец или англичанин. <…> Национальный человек — больше, не меньше, чем 
просто человек, в нем есть родовые черты человека вообще и еще есть черты 
индивидуально-национальные. Можно желать братства и единения русских, 
французов, англичан, немцев и всех народов земли, но нельзя желать, чтобы с 
лица земли исчезли выражения национальных ликов, национальных духовных 
типов и культур. Такая мечта о человеке и человечестве, отвлеченных от всего 
национального, есть жажда угашения целого мира ценностей и богатств. Культура никогда не была и никогда не будет отвлеченно-человеческой. <...> Все 
творческое в культуре носит на себе печать национального гения. <...> 

Национальное единство глубже единства классов, партий и всех других 

преходящих исторических образований в жизни народов. Каждый народ борется за свою культуру и за высшую жизнь в атмосфере национальной круговой 
поруки. И великий самообман — желать творить помимо национальности»3. 

Замечательные слова! Исповедуемый Н. Бердяевым либерализм не поме
шал ему, однако, высказать глубоко взвешенные мысли о значении и роли национального элемента в созидании и бытовании национальных культур. Рассуждения русского философа чрезвычайно актуальны для нашего времени, и потому мы не можем их игнорировать. 

 
 

 
 

«ЭХО РУССКОГО НАРОДА». СЛОВО О ПУШКИНЕ 

 
Многие из нас с детства помнят слова Гоголя: «Пушкин есть явление чрез
вычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек  в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет»1. Будучи сам великим писателем, автор «Мертвых душ» был поражен величием и 
уникальностью личности Пушкина: отсюда, с позволения сказать, его числовая 
гипербола.  

И вот загаданных Гоголем двести лет прошло. К сожалению, его пророче
ство не осуществилось: в духовном и нравственном смыслах русский человек 
не возвысился до уровня Пушкина. И в этом — наша вина и беда.  

Выскажем еще одну, возможно, спорную мысль: несмотря на поражающую 

воображение глубину, обезоруживающую искренность, сотериологическую (а не 
эвдемоническую) устремленность, «святая», по выражению Т. Манна, русская литература также не достигла пушкинской высоты. Это покажется странным, если 
упомянуть того же Гоголя, или Л. Толстого, Достоевского, но это именно так. 
Давно установилось, даже приобрело академический статус мнение, что в творчестве Пушкина — истоки тех идей, тем, характеров, подходов к их решению, 
которые в дальнейшем будут разработаны и углублены русскими писателями. 
В этом смысле Пушкин синтетичен, как синтетичен белый цвет, вбирающий в 
себя многоцветье радуги. Никто из идущих ему вослед художников земли русской, сколь ни велики они были сами по себе, не может претендовать на пушкинский синтетизм.  

Проиллюстрируем эту мысль. На знаменитый русский вопрос «что де
лать?» русские писатели давали самые различные, нередко взаимоисключающие 
ответы. Здесь стоит сослаться хотя бы на известное рассуждение Ивана Карамазова (с ним согласен и сам Достоевский) о «русских мальчиках», которые, по его 
словам, собравшись вместе, непременно «будут рассуждать» «о мировых вопросах, не иначе: есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о 
социализме и об анархизме заговорят, о переделке человечества по новому штату, 
так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца»2.  

Мощная река пушкинского творчества разбилась на два потока.  
Ситуация усугубилась на рубеже XIX—XX веков с появлением модерни
стских течений. Речь не идет о реальном вкладе писателей-модернисгов в сокровищницу русской литературы: время это давно и заслуженно получило наименование ее «серебряного века». Однако пугает то обстоятельство, что отдельные критики и читатели сознательно возвышают его над «золотым веком» 
отечественной словесности. Не входя в анализ этой сложной проблемы, укажем 
на одну негативную черту, присущую модернизму, особенно таким ведущим 
его течениям, как младосимволизм и кубофутуризм. И то, и другое, вслед за 
Фр. Ницше, воспринимали мир как эстетический феномен, или, по образному 
определению Хлебникова, «как стихотворение», созданное поэтом-теургом, магом, волшебником, пророком и т.д. Искусство по этой причине оказывалось 
единственным и самым надежным средством для преобразования жизни. Течения эти во многом различны, участники одних «сбрасывали» Пушкина «с паро

хода Современности», деятели других опирались на него, создавая вдохновенные работы о его личности и творчестве. Тем не менее важно подчеркнуть, что 
«жизнетворческий» пафос обеих эстетических школ в результате оборачивался 
насилием над жизнью, так как, воспринимая ее в качестве предмета для вдохновенного творчества и тем самым отрывая ее от субстанциональных, бытийных корней, они заключали ее в границы самоновейшей «жизнетворческой» 
схемы. Эстетические же утопии, что хорошо известно из истории, иногда воплощаются в жизненную практику: Россия прошла этот путь. 

Пушкину тоже ведома пророческая миссия поэта (этой теме посвящено его 

знаменитое стихотворение «Пророк»), но пророчество его иного рода, оно принципиально отличается от охарактеризованного выше. Пятая строфа его художественного завещания, по традиции именуемого нами как «Памятник» («Я памятник 
себе воздвиг нерукотворный...», август 1836 г.) начинается стихом: «Веленью Божию, о муза, будь послушна...». Не будем продолжать цитирование, ибо пушкинские строки у всех на слуху. Думаю, что многие отмечали про себя какое-то 
странное несовпадение ее смысла со смыслом предшествующих четырех строф. 
Даже такой глубокий исследователь Пушкина, как М.О. Гершензон, пошел по ложному следу, заметив: «Ее (строфы. — В. С.) смысл — смирение пред обидой. Поэт 
как бы подавляет свой невольный вздох»3. Но в данном случае нас интересует 
только что процитированная строка. Если и есть здесь смирение, то смирение перед 
Богом и Его творением, доверие к Его воле. Вспоминаются слова «Пророка»: 

Как труп в пустыне я лежал, 
И бога глас ко мне воззвал: 
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли, 
Исполнись волею моей, 
И, обходя моря и земли, 
Глаголом жги сердца людей»4.  

Если и «жечь сердца» «глаголом», то «глаголом», исторгнутым не только 

из собственной души, но исполненным мудрости Господа, глаголом, пронизанным Божественным светом — таково пушкинское решение «пророческой» темы. Это его поистине провидческое предупреждение многим лжепророкам, 
особенно лжепророкам нашего грешного и суетного XX (а ныне уже и ХХI) века. Ответственность поэта перед словом настолько велика, насколько велико 
понимание Слова у апостола-евангелиста Иоанна. 

Учитывая сказанное, Пушкина можно назвать реалистом в высшем, а не в уз
ко-школьном смысле этого понятия. Данный контекст делает уместной цитату из 
работы проницательнейшего исследователя поэта — С.Л. Франка: «...поэтический 
дух Пушкина всецело стоит под знаком религиозного начала преображения  и 
притом в типично русской его форме, сочетающей религиозное просвещение с 
простотой, трезвостью, смиренным и любовным благоволением ко всему живому, как творению и образу Божию»5.   

Эта цитата, как и предшествующие ей рассуждения, не направлены на до
казательство религиозности поэта, хотя сегодня вряд ли кто сомневается, что он 
эволюционировал именно в этом направлении, постепенно изживая вольтерь

янство и дух французского Просвещения — увлечения своей молодости. Беря 
во внимание данное обстоятельство, не станем тем не менее лепить из Пушкина 
образ ортодоксального и благочестивого христианина. Формула Достоевского 
из его знаменитой Речи о Пушкине («Смирись, гордый человек...») при всей 
полезности ее использования для характеристики пушкинского мировоззрения 
все же не исчерпывает существа вопроса и больше соотносима с пафосом творчества самого Достоевского, нежели пушкинского. Так что К. Леонтьев имел 
основания для своей едкой реплики в адрес Достоевского относительно искусственного превращения им «чувственного, языческого, героического» Пушкина 
в этакого христианского смиренника. Но все дело в том, что К. Леонтьев, подобно своему оппоненту, накладывал на Пушкина мерку собственного философского мировоззрения, а потому впадал в иную крайность. 

Величие пушкинского гения как раз и состоит в том, что он избегал край
ностей. Ни одна партия (не в политическом, а в духовном смысле) никогда не 
могла (и не сможет) причислить его к своим адептам. С одной стороны, он пишет «Стансы», с другой — «Во глубине сибирских руд...». При первом свидании 
с императором Николаем I он говорит ему о прежней своей любви к друзьямдекабрисгам и о том, что только жизненные обстоятельства помешали ему оказаться на Сенатской площади. Но в письме А. Дельвигу о событиях 14 декабря 
он напишет: «Не будем ни суеверны, ни односторонни — как фр.<анцузские> 
трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира» (т. 13, с. 259). Пушкин 
был глубоко национальным писателем, «русский дух» — источник и итог его 
творческих устремлений; в то же время есть масса свидетельств, позволяющих 
говорить о его «европеизме» и даже «западничестве». Как у всякого великого 
художника, его дар имеет всечеловеческую природу, однако «всечеловеком» 
Достоевского он никогда не был. В пору правительственных гонений на него он 
пишет П. Вяземскому (1826): «Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни 
гордости, ни стыда <... > Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног 
— но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство» (т. 13,  
с. 279—280). Это двойственное отношение к родине еще ярче выражено в его 
знаменитом письме П.Я. Чаадаеву (1836): «...я далеко не восторгаюсь всем, что 
вижу вокруг себя; ... но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, 
такой, какой нам бог ее дал» (т. 16, с. 393). 

Что означают эти факты, которые при желании могут быть умножены? Неу
жели и впрямь всерьез должно рассуждать о некой «двойственности» поэта, его непоследовательности и даже — в определенные времена— о пресловутой «смене 
вех», ориентиров?! Конечно, подобные допущения способны возникнуть лишь в 
воспаленном воображении, в то время как объяснение всего перечисленного кроется в присущей Пушкину духовной свободе (поэт называл ее «тайной свободой»). 

И внял я неба содроганье, 
И горний ангелов полет, 
И гад морских подводный ход, 
И дольней лозы прозябание (т. 3, кн. 1, с. 30).