Мифология языка Андрея Платонова

Моему отцу 

Беньюмину Александровичу Радбилю 

Т.Б. Радбиль 

МИФОЛОГИЯ  ЯЗЫКА
АНДРЕЯ  ПЛАТОНОВА 

4-е издание, стереотипное

Москва 
Издательство «ФЛИНТА» 
2024

УДК 821.161.1'08Платонов А.
 ББК 83.3(2=411.2)6-8Платонов А.
         Р15 

Н а у ч н ы й   р е д а к т о р: 
д-р филол. наук, проф. Ю.С. Язикова 
(Нижегородский гос. пед. ун-т)

Р е ц е н з е н т ы: 
д-р филол. наук Н.А. Кожевникова 
(Ин-т рус. яз.  им. В.В. Виноградова РАН); 
канд. филол. наук Н.Э. Гронская 
(Нижегородский гос. лингвист. ун-т); 
канд. филол. наук, доц. И.А. Петрова 
(Нижегородский гос. пед. ун-т) 

Р15          

Радбиль Т.Б. 

Мифология языка Андрея Платонова : монография / Т.Б. Радбиль.  –  4-е  изд.,  стер.  –  Москва  :  ФЛИНТА,  2024.  –  116  с.  – 
ISBN 978-5-9765-1386-0. – Текст : электронный.

В работе исследуется явление мифологизации языковой картины мира 
в художественной прозе А. Платонова на материале словоупотреблений 
общественно-политической лексики в произведениях 1920–1930-х годов на 
тему Октябрьской резолюции.

Работа предназначена для лингвистов, литературоведов, социологов, 
культурологов, специализирующихся на изучении феномена идеологизации 
массового сознания, преподавателей и студентов гуманитарного цикла, а 
также для всех, кто интересуется творчеством А. Платонова в контексте 
современной культуры.

УДК 821.161.1'08Платонов А.
ББК 83.3(2=411.2)6-8Платонов А.

ISBN 978-5-9765-1386-0 
© Радбиль Т.Б., 2022
© Издательство «ФЛИНТА», 2022 

ВВЕ ДЕ НИЕ 

Загадка языка А. Платонова, вновь и вновь привлекая к себе 

умы исследователей, видимо, обречена быть неразгаданной. Как и всякий 
великий художник слова, А. Платонов предлагает нам целый мир, живущий 
по имманентным законам и не спешащий приоткрывать завесу над тайной 
своего мироустройства. В случае же с А. Платоновым ситуация осложняется 
еще и тем, что разорванность и смутность представленного в творчестве А. 
Платонова 
художественного 
сознания 
сопровождается 
алогизмом, 

аномальностью языка писателя, доходящего порою до косноязычия. При 
этом тексты А. Платонова, тем не менее, поражают своей цельностью, 
внутренней соразмерностью и огромным эстетическим эффектом. Корни 
этого противоречия кроются, как представляется, не в самом языке А. 
Платонова, а глубже — в особенностях взгляда на мир, реализованного в 
его прозе: в познавательных, ценностных и мотивационно-прагматических 
аспектах представленной в творчестве А. Платонова языковой картины 
мира. 

В основе теории языковой картины мира лежит идея о том, что язык есть 

не прямое отображение мира, но творческий акт его интерпретации и 
моделирования. Еще В. фон Гумбольдт говорил о том, что «различные языки 
суть различные видения мира» (Гумбольдт 1984). А знаменитую «теорию 
лингвистической относительности» предвосхищает А. А. Потебня, говоря о 
том, что «слово есть известная форма мысли, как бы застекленная рамка, 
определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая круг 
наблюдаемого...» (Потебня 1990, с. 283). В XX веке, с одной стороны, 
благодаря идеям И. Л. Вайсгербера и Л. Витгенштейна, с другой — 
благодаря теории Э. Сепира и Б. Ли Уорфа, постепенно утверждается 
представление о том, что человек в каком-то смысле обращается с 
предметами так, как их преподносит ему язык. 

В 
современной 
науке, 
несмотря 
на 
недостаточную 
научную 

разработанность 
концепта 
«языковая 
картина 
мира», 
все 
же 

сформулированы определенные теоретические посылки по этому вопросу. 
В частности, в языке необходимо различать концептуальное и собственно 
языковое содержание (Роль человеческого фактора в языке 1988), 
объективное и субъективное (Кацнельсон 1965, Колшанский 1978), 
универсальное и национальное (Чесноков 1984) содержание. Основные 
свойства языка (модальность, персональность, предикативность, дейксис, 
полисемия и др.) являются антропологически обусловленными (Роль 
человеческого фактора в языке 1988, с. 18-21, с. 177 и далее). И, что очень 
важно, «кон- 

з 

цептуализация мира в языковом знаке» (Ю. Д. Апресян) имеет «наивный» и 
неосознанный характер1, в «языковом мышлении» очень силен субъективно 
окрашенный, конкретно-образный компонент (Апресян 1995). В монографии 
Ю. Н. Караулова «Русский язык и языковая личность» (1987) предпринята 
попытка рассмотреть языковую картину мира в связи с феноменом 
«языковой личности». Исследователь выделяет три уровня структуры 
языковой личности. Первый, вербально-семантический: он отражает 
степень впадения общеязыковой семантикой, знание значений единиц и 
правил их сочетаемости. Второй уровень, лингвокогнитивный, «заведует» 
индивидуализацией 
языковой 
системы 
в 
аспекте 
избирательной 

познавательной активности данной личности. Этот уровень отражает 
особенности индивидуального знания о мире и ценностной ориентации в 
мире. И наконец, третий, высший уровень, мотивационно-прагматический, 
подчиняет себе всю языковую деятельность личности, поскольку связан с 
мотивацией, установками и целями деятельности личности в мире; этот 
уровень является источником языковой активности личности, поскольку 
воплощает ее духовный мир, своего рода «самоопределение» личности в 
мире (Караулов 1987, с. 37-58 и далее). Нам кажется, что если языковая 
картина мира реально реализована в дискурсе языковой личности, можно 
предположить, что структура языковой картины мира будет изоморфна 
структуре языковой личности в качестве ее знакового коррелята. 

Нам наиболее близко не субстанциональное, но функциональное 

понимание языковой картины мира. На наш взгляд, языковая картина мира 
— не столько готовый «образ мира»2, явленный в словесном знаке, сколько 
способ неосознанного знакового представления объективной реальности 
средствами общеязыковой системы, при котором единицы и категории 
системы 
функционируют 
по 
экстралингвистическим 
(когнитивным 
и 

мотивационно-прагматическим) основаниям. 

Возникает закономерный вопрос, каким образом теория языковой 

картины мира может быть применена в анализе художественного текста, что 
существенно 
нового 
привносит 
она 
в 
интерпретацию 
слова 
в 

индивидуальном стиле писателя? Несмотря на то, что художественный 
текст и языковая картина мира противостоят друг другу по признакам 
осознанность/неосознанность, 
заданность/спонтанность, 

эстетичность/ 

1 Это отличает языковую картину мира от «научной картины мира», являющейся 

результатом сознательного абстрагирования реальности в познании посредством 
формально-логического аппарата. 

2 Поэтому не совсем удачным в этом терминосочетании является слово «картина», 

внутренняя форма которого как раз предполагает интерпретацию данного понятия 
как статичной сущности, «готового образа»; в нашей преподавательской практике 
мы используем термин «языковой менталитет», лишенный подобных коннотаций. 

4 

внеэстетичность, можно выделить и черты типологического сходства этих 
объектов. 

1. Сама языковая картина мира личности во всей ее полноте может быть

познана лишь в художественном тексте. Понятно, что, оставаясь в пределах 
строго научного подхода, мы можем описать, к примеру, индивидуальную 
языковую картину мира личности лишь в случае полного рассмотрения 
всего ее дискурса от рождения до смерти. Более того, ее необходимо 
рассматривать 
на 
фоне 
«обязательного 
социально-поведенческого 

контекста» (Караулов 1985, с. 34) личности, ее всесторонних мотивационнопрагматических потребностей в связи с другими личностями, на фоне 
воздействия на нее всех идеологических, социокультур-ных, духовных 
факторов эпохи (да еще и в глубокой исторической перспективе), учитывая 
материальные условия жизни, особенности ролевого поведения и пр. 
Поэтому необходима такая исследовательская модель, которая, пусть на 
аксиоматическом уровне, отобразит реальные свойства принципиально 
бесконечной личности как личности принципиально завершенной. В качестве 
таковой скорее выступает именно герой художественного произведения, 
который, в пределах данного текста, носит принципиально завершенный 
характер, «помещен под микроскоп» писательской (и читательской) 
интроспекции, который весь, в своей данности, исчерпывается текстом 
произведения. Поэтому, если отвлечься от специфики художественного 
задания писателя, именно герой художественного произведения будет 
идеальной моделью реальной языковой личности (в той мере, в какой наука 
вообще допускает использование исследовательских моделей). То же, 
видимо, будет справедливо и для образа автора, чья целостная духовная 
позиция в каждом моменте текста организует «языковой материал» по 
имманентным законам, установленным авторской интенцией в данном 
произведении (см., например, Виноградов 1980, Бахтин 1985, Бахтин 1986). 

2. Слово в языковой картине мира и слово в художественном тексте

обладают сходными принципами функционирования, то есть ведут себя 
одинаково. Методологической основой сближения теории языковой картины 
мира и языка художественной литературы могут стать идеи А. А. Потебни, 
который подчеркивал изоморфность слова вообще и художественного 
образа. «Искусство, ... подобно слову, есть не столько выражение, сколько 
средство создания мысли; ... цель его, как и слова, — произвести известное 
субъективное настроение как в самом производителе, так и в понимающем, 
что оно не есть ", a ''p, нечто постоянно созидающееся. Этим 
определяются частные черты сходства искусства и языка» (Потебня 1990, с. 
29-30).

«Наложение» методики анализа слова как элемента языковой картины

мира (анализа концептуального, когнитивного в своей сути) на методику 
анализа 
слова 
как 
элемента 
идиостиля 
— 
анализа 
собственно 

семантического (семантико-стилистического) позволяет выявить причины и 

5 

источник языковых преобразований слова в художественном тексте; 
позволяет увидеть внеязыковую природу «жизни» слова в тексте, связав 
его с особенностями мировидения и ценностной ориентации личности, а не 
только с борьбой стилей и иных языковых стихий. 

В основу нашего исследования положена гипотеза о том, что 

функционирование языка А. Платонова есть проявление более общей 
тенденции языковой картины мира, представленной в его художественной 
прозе, к мифологизации посредством словесного знака мыслительного 
содержания объективной реальности. С этой точки зрения наибольший 
интерес представляют четыре основных произведения А. Платонова «на 
темы коммунизма» — романа «Чевенгур» (1927), повестей «Котлован» 
(1929-1930) и «Ювенильное море» (1934), рассказа «Сокровенный человек» 
(1928), которые составляют своеобразный цикл. В этих произведениях 
зафиксировано такое состояние общественного сознания, при котором 
древние мифологические принципы и архетипы мифа соединяются с «новой 
мифологизацией», связанной с внедрением в общественное сознание 
идеологии коммунизма. В центре же указанных процессов находится 
общественно-политическая 
лексика 
как 
отображение 
основного 

идеологического фонда реального языка революционной эпохи. Это и 
явилось непосредственным предметом настоящего исследования. 

В языковой картине мира личности особую роль играют слова и 

словосочетания, непосредственно маркирующие ее духовные ценности: 
последние как раз и определяют способ мировидения, направленность 
познавательной 
активности, 
особенности 
мотивации 
и 
пр. 
Это 
и 

религиозно-мифологические группы слов, и слова социокультурной, 
этнографической, этической, эстетической семантики (в зависимости от 
типа духовных ценностей, отображаемых в словесном знаке). Систему 
социально-политических ценностей общества и личности маркируют слова 
так 
называемой 
общественно-политической 
лексики. 
В 
состав 

общественно-политической лексики входят следующие группы словесных 
знаков (в порядке значимости): 1) ключевые (для данной эпохи) социальнополитические «культурные концепты»1 (например, революция, социализм, 
коммунизм), 
а 
также 
соответствующие 
им 
маркеры 
антиценностей 

(контрреволюция); 
2)
специальная
общественно-политическая 

терминология (разверстка); 3) специальные составные наименования 
(Исполнительный 
комитет, 
рабоче-крестьянская 
инспекция), 
4) 

символизо-ванные имена собственные (Роза Люксембург)', 5) устойчивые 
фра-зеологизованные сочетания и лозунги, так называемые политические 

1О понятии «культурный концепт» — см. Логический анализ языка. Культурные 
концепты . ИЯ РАН. М.: Наука. 1991. 

6 

идиомы1; 6) мы также включаем в состав общественно-политической лексики 
«прецедентные 
тексты» 
эпохи; 
обозначение 
революционных 
дат, 

праздников и обрядов — то есть «прагматику общественно-политической 
лексики»; 7) на периферии слов общественно-политической лексики будут 
находится явления окказионального словообразования (по активным на 
данный период моделям — аббревиация и прочие) и контекстной 
идиоматизации свободных сочетаний. 

В разные исторические эпохи, в разных типах общества и моделях 

государственного устройства удельный вес общественно-политической 
лексики, сфера ее функционирования в языковой картине мира будет, 
разумеется, неодинаковой. Наибольшее значение она приобретает в 
переломные моменты развития общества, когда именно вопросы социальнополитические 
выходят 
на 
первый 
план, 
становятся 
вопросами 

непосредственной жизненной важности и полностью определяют духовную 
активность личности в социуме. Так было во Франции в период Великой 
Французской революции, в США конца XVIII столетия в период борьбы 
за независимость, так было и в России времен Октябрьской революции (см. 
об этом — История социалистических идей... 1990). Принципиальной 
особенностью отечественного варианта явился тот факт, что в результате 
надолго установился тоталитарный строй, при котором в общественном 
сознании доминирует именно сфера государственно-идеологическая, 
подчиняя себе все другие типы духовной деятельности. Идеология 
проникает в личную жизнь, в частную психологию, пронизывает быт, 
регламентирует житейскую обрядность — от рождения до похорон, 
охватывает 
образование 
и 
воспитание, 
практически 
все 
сферы 

коммуникации2. И общественно-политическая лексика как главный носитель 
идеологических 
концептов 
становится 
ключевой 
в 
массовом 
и 
в 

индивидуальном 
сознании, 
вытесняя 
общечеловеческие 
ценности, 

идеологизируя даже то, что М. М. Бахтин называл «общением жизненным». 

1«Под политическими идиомами языка массовой коммуникации мы понимаем особые 
слова и словосочетания, функционирующие в массовой коммуникации, которые, с 
одной стороны, служат для точного выражения специальных понятий, обозначения 
различных политических явлений и событий и е этом смысле приближаются к 
терминам, с другой стороны имеют ярко выраженный эмоциональный компонент 
значения, например, рейганомика, атлантическая неде-ля»(Язык в развитом 
социалистическом обществе 1982, с. 103-104). 

2Как следствие этого, см, например: «Общественно-политическая лексика, сфера 
употребления которой раньше была ограничена в основном газетой и различными 
«дипломатическими» 
жанрами, 
в 
послереволюционные 
годы 
начинает 

употребляться на гораздо более широком стилистическом поле, значительную часть 
которого составляет устная речь рабочего и устная речь крестьянина» (Крысин 1968, 
с. 7). 

7

Главной особенностью функционирования общественно-политической 

лексики у А. Платонова является ее мифологическое переосмысление в 
языковой картине мира героев платоновской прозы, что отчасти является 
отображением некоторых признаков реального языка революционной эпохи 
(см., например, Селищев 1928, Селищев 1960), а отчасти отражает черты 
культурной и литературной ситуации той поры, зафиксированной в языке 
других писателей той эпохи. Поэтому в целях наиболее адекватного 
анализа общественно-политической лексики А. Платонова привлекались 
данные основных словарей (БАС, MAC, «Словарь русского языка» под 
ред. С. И. Ожегова, «Толковый словарь русского языка» под ред. Д. Н. 
Ушакова) 
и 
— 
в 
качестве 
вспомогательного 
материала 
— 

словоупотребления общественно-политической лексики М. Булгакова, М. 
Зощенко, Вс. Иванова, М. Шолохова, Б. Пильняка и др. 

Многими исследователями отмечается такая черта платоновской прозы, 

как ориентация на «коренные вопросы» бытия, при которой «современное» 
содержание удивительным образом выражается в архаичных формах 
сознания; приметы современности в прозе А. Платонова оказываются не чем 
иным, 
как 
трансформированными, 
облеченными 
в 
новую 
оболочку 

вневременными 
сущностями 
— 
мифологемами, 
архетипами 
и 
пр. 

(Полтавцева 1981, с. 47-51, Фоменко, 1985, с. 3). Миф, как пишет И. М. 
Дьяконов в книге «Архаические мифы Востока и Запада», «есть способ 
массового выражения мироощущения и миропонимания человека, еще не 
создавшего 
себе 
аппарата 
абстрактного, 
обобщающих 
понятий 
и 

соответствующей техники логических заключений» (Дьяконов 1990, с. 9). Это 
— миф в его конкретно-исторической локализации, миф как стадия развития 
человеческого мышления (миф в диахронии). Но, по глубокому замечанию А. 
А. Потебни, «создание мифа не есть принадлежность одного какого-либо 
времени» (Потебня 1990, с. 306)'. В трактовке, принятой в настоящем 
исследовании, миф есть любое неадекватное представление связей и 
отношений реальности (и соответственно -ложное отображение шкалы 
ценностей) в словесном знаке, сопровождающееся немотивированными 
реальностью прагматическими установками (т. е. неадекватным речевым 
поведением). На лингвокогнитивном (познавательном и ценностном) 
уровне миф есть отождествление слова, вещи и действия, объекта и 
субъекта, реального и сверхъестественного. Ср., например, замечание А. Ф. 
Лосева в книге «Знак. Символ. Миф»: «Миф отличается от метафоры и 
символа тем, что все те образы, которыми пользуются метафора и символ, 
понимаются здесь совершенно буквально, то есть совершенно реально, 
совершенно суб- 

1 «Мифическое мышление... свойственно... людям всех времен, стоящим на 

известной степени развития мысли; оно формально, т. е. не исключает никакого 
содержания: ни религиозного, ни философского и научного» (Потебня 1990, с. 303). 

8 

 

станционально» (Лосев 1982, с. 144). В силу этого у мифа сильна 
эмоционально-оценочная сторона: это всегда «эмоционально окрашенное 
событийное осмысление феноменов мира» (Дьяконов, 1990 с. 84). На 
мотивационно-прагматическом уровне миф есть модель поведения, 
сакрализованный ритуал, санкционированный стереотип отношения к 
действительности. При этом миф не требует доказательств своей 
реальности, поскольку ограничения формальной логики на него не 
распространяются; миф есть предмет веры, доверия к авторитету. Для 
мифологического сознания «существенно, реально [разрядка автора — S. 
7".] лишь то, что сакрализовано...» (Топоров 1973, с. 114). Миф как способ 
духовного освоения реальности активизируется в эпохи ломки устоявшихся 
социальных структур, этических норм и ценностей, когда надежные 
познавательные ориентиры теряют почву в социуме. На уровне же 
массового сознания мифологизация была, есть и будет единственным 
способом познавательной активности1 (в силу присущим последнему 
антиинтеллектуальности, стереотипности, апелляции не к собственному 
опыту, а к авторитету), независимо от исторической ситуации. 

О чертах мифологического видения мира, что выражается в «странном» 

языке А. Платонова, говорят многие исследователи, к примеру, М. Дмитровская в 
своих работах о понятии сипа и о «переживании жизни» в творчестве А. 
Платонова (Дмитровская, 1990, Дмитровская 1992). Но при этом, видимо, следует 
разфаничивать сознание автора-творца и сознание его героев, как это делает, к 
примеру, О. Лазаренко, который пишет, что мифологическое сознание героев 
выступает объектом авторской интенции; правда, по мнению исследователя, 
автору тоже присущ мифологизм, но, так сказать, «другого порядка» — в 
понимании человека как выразителя природных сверхсил, в неразфаничении 
духовного и физического и прочее (Лазаренко 1994, с. 76-81). 

Мифологизм 
языковой 
картины 
мира 
героев 
А. 
Платонова 

характеризуется следующими чертами: 1) опредмечивание, овеществление 
абстракции и буквальное переосмысление отвлеченных смыслов2; 2) 
неразграничение слова и вещи, субстанциональность словесной формулы, 
приводящая к мифологизованному представлению о том, что акт номи- 

1«На уровне обыденного, повседневного сознания происходит «подвёрстывание» 
реального мира под идеологические словесные формулы, мир мифический начинает 
восприниматься как мир реальный» (Китайгородская, Розанова 1993 с. 108) 

 

2Ср., например: «Вот характерно платоновское прямое, чувственное изображение 
отвлеченного, идеального, лишь духовно зримого содержания Этот образ 
воспринимается как прямое изображение, не метафора Платонова одинаково 
характеризует как потребность в метафорическом выражении, так и его 
опрощенный, «буквальный» характер, деметафоризация» (Бочаров 1971, с. 317 — 
о платоновской формуле вещество существования). 

9 

нации, именования уже есть акт творения1: 3) к важной особенности мифологизованной языковой картины мира платоновской прозы следует 
отнести и сложную диалектику конкретного и отвлеченного2. Примеры, 
иллюстрирующие эти положения, мы приводим в первой главе нашего 
исследования. 

В творчестве А. Платонова удивительным образом сопрягаются 

родовые черты мифологического сознания (исконно имеющего прикладное, 
но не эстетическое значение) и универсальные свойства художественного 
слова обобщать, абстрагировать фрагменты реальной действительности, 
сохраняя при этом свой чувственно-образный потенциал3. Разумеется, на 
разных этапах эволюции А. Платонова-художника мифологические черты 
проявляются в его творчестве по-разному; к примеру, поздний А. Платонов их 
практически не отражает. Это зависит также от жанра произведений, от 
художественного задания автора. Пожалуй, лишь в его творчестве 20-30 гг., 
особенно в произведениях о революции мифологизм А. Платонова воплощен в 
наибольшей степени, поскольку выступает в них в качестве попытки как бы 
«изнутри» развенчать новую мифологию эпохи, доводя ее до абсурда в рамках ее 
же приемов. Именно в этом смысле можно утверждать, что мифологизм А. 
Платонова — это прежде всего мифологизм художественный, мифологизм как 
метод эстетического освоения действительности в адекватных эпохе, согласно 
эстетической позиции писателя, формах.. 

Мифологическое 
сознание, 
воспроизведенное 
в 
платоновском 

художественном универсуме, находит свое выражение в особенностях 
стиля и языка произведений А. Платонова о революции. Пока мы 
ограничимся 
общими 
соображениями, 
поскольку 
репрезентативный 

материал, подтверждающий их, составляет основное содержание первой 
главы нашего исследования. 

1. Нам кажется, что именно особенности мифологизованной языковой

картины мира трансформируют традиционный сказ 20 гг. нашего века (см. 
Бочаров 1971) в платоновский «редуцированный сказ», при 

1 Ср. еще один вывод цитировавшегося автора. «Платоновская метафоричность имеет 

характер, приближающий ее к первоначальной почве метафоры — вере в реальное 
[курсив наш — Т. Р.] превращение, метаморфозу... » (Бочаров 1971, с. 319) 

2 «Обыденному сознанию свойствен путь от частного к общему. У А. Платонова же 

имеет место одновременное соприсутствие частного и общего, оно пронизывает 
его мышление и имеет не только содержательное, но и формально — структурное 
[разрядка наша — Т. Р.] значение» (Свительский 1970, с. 9). 

3 «В мифе способность предельного обобщения соединяется с конкретностью 

образной формы, символ получает буквальное значение, а в конечном 
художественном результате устанавливается приоритет поэтической реальности 
над правдой внешней достоверности» (Свительский 1970, с. 11). 

10