Идиллия как она есть и где ее нет. Часть 2. Типология форм русской стихотворной идиллии XX-XXI вв.

 
Е. А. Балашова 
 
 
 
 
 
 
 
 
ИДИЛЛИЯ КАК ОНА ЕСТЬ 
И ГДЕ ЕЕ НЕТ 

 
В двух частях 
 
Часть 2 
 
Типология форм 
русской стихотворной идиллии  
XX–XXI веков 
 
Монография 
 
 
 
 
 
 

 
Москва 
2022 

УДК 82-14=161.1(091) 
ББК 83.3(2=411.2)6-453 
Б20 

Рецензенты: 
д-р филол. наук С. Ю. Артемова; 
д-р филол. наук И. А. Каргашин 

Балашова, Е. А.

Б20
Идиллия как она есть и где ее нет. В 2 ч. Ч. 2. Типология 

форм русской стихотворной идиллии XX–XXI вв. : монография / 
Е. А. Балашова. — Москва : Директ-Медиа, 2022. — 304 с.

ISBN 978-5-4499-3094-1 (ч. 2) 
ISBN 978-5-4499-3101-6 

Монография посвящена исследованию истории развития жанра 
идиллии в русской лирике XX–XXI вв.  
В данной книге жанр идиллии рассмотрен не только как устоявшийся тип произведения, но и своего рода механизм культурной 
памяти, а именно: жанр есть не застоявшееся образование, а некая 
модель мировидения, которая способна продуцировать многие и 
разные художественные тексты. Делая сопоставительный анализ 
текстов русской лирики на протяжении ХХ–XXI вв., мы пытались 
выявить жанрообразующие факторы, остающиеся жизнеспособными в современных условиях, и факторы, утратившие свою продуктивность.  
Издание предназначено для преподавателей, аспирантов и студентов филологических факультетов университетов. 

На обложке использованы репродукции картин 
Леонида Павловича Баранова 

УДК 82-14=161.1(091) 
ББК 83.3(2=411.2)6-453 

ISBN 978-5-4499-3094-1 (ч. 
ISBN 978-5-4499-3101-6

2) © Балашова Е. А., текст, 2022

© Издательство «Директ-Медиа», оформление, 2022

1. Идиллии, ориентированные
на инвариант 

* Тексты, реализующие основные
жанрообразующие свойства 
стихотворной идиллии 

* * * 

А счастье — это купить обои, иметь семью, запастись терпеньем. 
А счастье — это на кухне двое, пьют чай и мажут на хлеб варенье. 

А счастье — это не Рим и Куба, не куча шмоток, не развлеченье. 
А счастье — слишком родные губы, уютный домик и чай с печеньем. 

А. Болотская 

Осташево 

Люблю тебя, приют уединенный! 
Старинный дом над тихою рекой 
И бело-розовый, в ней отраженный 
Напротив сельский храм над крутизной. 
Сад незатейливый, но благовонный, 
Над цветом липы пчел гудящий рой; 
И перед домом луг с двумя прудами, 
И островки с густыми тополями. 

 Люблю забраться в лес, поглубже в тень; 
Там, после солнцем залитого сада, 
Засушным летом, в яркий знойный день 
И тишина, и сумрак, и прохлада… 
Люблю присесть на мхом обросший пень: 
Среди зеленой тьмы что за отрада, 
Когда в глаза сверкнет из-за дерев 
Река, зеркальной гладью заблестев! 

 Под ельника мохнатыми ветвями 
Таинственный, суровый полумрак. 
Ковер опавшей хвои под ногами; 
Она мягка и заглушает шаг. 
А дальше манит белыми стволами 
К себе веселый, светлый березняк 
С кудрявою, сквозистою листвою 
И сочною, росистою травою. 

Схожу в овраг. Оттуда вверх ведет 
Ступенями тропа на холм лесистый;  
Над нею старых елей мрачный свод 
Навис, непроницаемый, ветвистый, 
И потайной пробился в чаще ход. 
Там аромат обдаст меня смолистый. 
В густой тени алеет мухомор 
И белый гриб украдкой дразнит взор. 
 
 Другой овраг. Вот мост желтеет новый. 
С него взберусь опять на холм другой, 
И прихожу, минуя бор сосновый,  
К ответному обрыву над рекой. 
Мне видны здесь: отлив ее свинцовый, 
Далекий бег и заворот крутой, 
Простор, и гладь, и ширь, и зелень луга 
Прибрежнего напротив полукруга. 
 
 А вдалеке на берегу наш дом 
С колоннами, классическим фронтоном, 
Широкой лестницей перед крыльцом, 
Двумя рядами окон и балконом. 
 — Смеркается. Малиновым огнем 
Река горит под алым небосклоном. 
Уж огонек между колонн в окне 
Из комнаты моей сияет мне. 
 
 Домой, где ждет пленительный, любимый 
За письменным столом вседневный труд! 
Домой, где мир царит невозмутимый, 
Где тишина, и отдых, и уют! 
Лишь маятник стучит неутомимый, 
Твердя, что слишком скоро дни бегут… 
О, как душа полна благодаренья 
Судьбе за благодать уединенья!  

 К. Р. (К. Романов)  
20 августа 1910 
 
Аркадия 

Ключ громит на дне теснины, 
Тень широкая сползла 
От горы до половины 
Белознойного русла. 

Истекают, тают сосны 
Разогретою смолой, 
И зиждитель скиптроносный 
Дышит сладостною мглой. 
Пастухи его видали: 
Он покоится в тени, 
И раскинуты сандалий 
Запыленные ремни. 
Золотою скользкой броней, 
Хвоей, устлана гора — 
И тяжка от благовоний 
Сосен темная жара. 
И. Бунин 
 
* * * 
Роса, при бледно-розовом огне 
Далекого востока, золотится. 
В степи сидит пастушка па копне. 
В степи рассвет, в степи роса дымится. 
 
День впереди, столь радостный для нас, 
А сзади ночь, похожая на тучу. 
Спят пастухи. Бараны сбились в кучу, 
Сверкая янтарями спящих глаз. 
И. Бунин 
 
Пахарь 

Легко и бледно небо голубое, 
Поля в весенней дымке. Влажный пар 
Взрезаю я — и лезут на подвои 
Пласты земли, бесценный божий дар. 
 
По борозде спеша за сошниками, 
Я оставляю мягкие следы — 
Так хорошо разутыми ногами 
Ступать на бархат теплой борозды! 
 
В лилово-синем море чернозема 
Затерян я. И далеко за мной, 
Где тусклый блеск лежит на кровле дома,  
Струится первый зной. 
 И. Бунин 
1903–1906 

Бог полдня 

Я черных коз пасла с меньшой сестрой 
Меж красных скал, колючих трав и глины. 
Залив был син. И камни, грея спины, 
На жарком солнце спали под горой. 
 
Я прилегла в сухую тень маслины 
С корявой серебристою корой — 
И он сошел, как мух звенящих рой, 
Как свет сквозной горячей паутины. 
 
Он озарил мне ноги. Обнажил 
Их до колен. На серебре рубашки 
Горел огнем. И навзничь положил. 
 
Его объятья сладостны и тяжки. 
Он мне сосцы загаром окружил 
И научил варить настой ромашки. 

И. Бунин 
 
Буколики 
 
             Многое лучше всего совершается ночью прохладной 
             Или когда на заре росится земля под Денницей. 

 Вергилий. «Георгики» 
 
Хозяйка опару в овчинную кутает шубу, 
Высокие сосны скрипят на заснеженных кручах, 
Незримый родник замирает в хрустальных чертогах, 
А малые дети в домишках, подобно гороху, 
На теплых полатях витают в объятьях Морфея… 
 
Озимые спят, повинуясь законам природы, 
Мышиные пары живут под стерней, размножаясь, 
В овчарне — ягненок пытается встать на колени, 
Матерый подсвинок — мечтает о сладкой подруге; 
 
Голодной волчице — приснилась покорная жертва, 
Медведице бурой — поляна лесной земляники, 
Дородной крольчихе — кочан белоснежной капусты, 
Пчеле медоносной — цветущие травы июля, 
 

Жеребой кобыле — весенняя встреча с красавцем, 
Приятное бремя его потрясающей плоти, 
Теленку — тугое и сладкое вымя коровы, 
А ей — бесконечное поле зеленой люцерны, 
 
Которую острой косой мужики подсекают, 
Поднявшись с завидной охоткой еще до рассвета, 
Успев по росе завершить основную работу, 
Проделав по лугу с десяток заглавных прокосов… 
 
Чуть солнце в зените, садятся в тени пообедать, 
Достав из тряпиц и кошелок домашнего хлеба, 
С десяток куриных яиц и зеленого лука, 
Смакуя все это то квасом холодным, то солью, 
 
А после — свистульки строгать конопатым мальчишкам, 
Рубахи от пота сушить, покурив, балагурить, 
Лапту вспоминая, далекого детства качели, 
Весною взлетающих к небу до самого солнца, 
Цветные платки и нарядные кофты красавиц, 
Сердечный озноб от внезапного прикосновенья… 
На волнах незримых в приятные сны уплывая, 
Оставив воронам, сорокам да юрким полевкам 
Лишь жалкие крохи от щедрого пира земного… 

А. Егоров 
  
* * * 
Кофейник, сахарница, блюдца, 
Пять чашек с узкою каймой 
Но голубом подносе жмутся, 
И внятен их рассказ немой: 
 
Сначала — тоненькою кистью 
Искусный мастер от руки, 
Чтоб фон казался золотистей, 
Чертил кармином завитки. 
 
И щеки пухлые румянил, 
Ресницы наводил слегка 
Амуру, что стрелою ранил 
Испуганного пастушка. 

И вот уже омыты чашки 
Горячей черною струей. 
За кофием играет в шашки 
Сановник важный и седой, 
 
Иль дама, улыбаясь тонко, 
Жеманно потчует друзей, 
Меж тем как умная болонка 
На задних лапках — служит ей. 
 
О, столько губ и рук касалось, 
Причудливые чашки — вас, 
Над живописью улыбалось 
Изысканною — столько глаз. 
 
И всех и всех давно забытых 
Взяла безмолвия страна, 
И даже на могильных плитах, 
Пожалуй, стерты имена. 
 
А на кофейнике пастушки 
По-прежнему плетут венки, 
Пасутся овцы на опушке, 
Ныряют в небо голубки; 
 
Амур не изменяет позы, 
И заплели со всех сторон — 
Неувядающие розы 
Антуанетты медальон. 

 Г. Иванов  
1914–1915 
  
Мечтательный пастух 

Пролог 

Мне тело греет шкура тигровая, 
Мне светит нежности звезда. 
Я, гимны томные наигрывая, 
Пасу мечтательно стада. 
 
Когда Диана станет матовою 
И сумрак утренне-глубок, 

Мечтою бережно разматываю 
Воспоминания клубок. 
 
Иду тогда тропинкой узенькою 
К реке, где шепчут тростники, 
И, очарован сладкой музыкою, 
Плету любовные венки. 
 
И, засыпая, вижу пламенные 
Сверканья гаснущей зари... 
В пруды, платанами обраменные, 
Луна роняет янтари. 
 
И чьи-то губы целомудренные 
Меня волнуют слаще роз... 
И чьи-то волосы напудренные 
Моих касаются волос... 
 
Проснусь — в росе вся шкура тигровая, 
Шуршит тростник, мычат стада... 
И снова гимны я наигрываю 
Тебе, тебе, моя звезда! 

Г. Иванов 
  
Ваза с фруктами 

Тяжелый виноград, и яблоки, и сливы — 
Их очертания отчетливо нежны — 
Все оттушеваны старательно отливы, 
Все жилки тонкие под кожицей видны. 
 
Над грушами лежит разрезанная дыня, 
Гранаты смуглые сгрудились перед ней; 
Огромный ананас кичливо посредине 
Венчает вазу всю короною своей. 
 
Ту вазу, вьющимся украшенную хмелем, 
Ваяла эллина живая простота: 
Лишь у подножия к пастушеским свирелям 
Прижаты мальчиков спокойные уста. 

Г. Иванов 

* * * 
Вновь с тобою рядом лежа, 
Я вдыхаю нежный запах 
Тела, пахнущего морем 
И миндальным молоком. 
 
Вновь с тобою рядом лежа, 
С легким головокруженьем 
Я заглядываю в очи, 
Зеленей морской воды. 
 
Влажные целую губы, 
Теплую целую кожу, 
И глаза мои ослепли 
В темном золоте волос. 
 
Словно я лежу, обласкан 
Рыжими лучами солнца, 
На морском песке, и ветер 
Пахнет горьким миндалем. 

Г. Иванов 
  
 Роза 

Я в мире этом 
Цвету и вяну, 
Вечерним светом 
Я скоро стану. 
 
Дохну приветом 
Полям и водам, 
Прохладным летом, 
Пчелиным медом. 
 
И ты, прохожий, 
Звался поэтом. 
А будешь тоже 
Вечерним светом. 
 
Над тихим садом 
Под ветром юга 
Мы будем рядом, 
Забыв друг друга. 

 Г. Иванов  
1922