Бубыри

Владимир Бабенко
БУБЫРИ
БУБЫРИ
БУБЫРИ
БУБЫРИ
БУБЫРИ
Товарищество научных изданий “КМК”
Москва 



 2019

УДК 821.161.1-32+59(470+571)(092)(081)Бабенко В. Г.
ББК 84(2=411.2)6-44я44+28д(2)Бабенко В. Г.
        Б12
Бабенко, Владимир Григорьевич
Бубыри : [сб. рассказов] / В.Г. Бабенко. – М. : Товарищество науч. изданий
КМК, 2019. – 360 с.  – ISBN 978-5-907099-88-3.
Владимир Григорьевич Бабенко, доктор биологических наук, профессор кафедры зоологии и экологии Московского педагогического государственного университета, член союза писателей России, автор более 900 научных, научно-популярных, учебных и художественных публикаций (в том
числе свыше 100 книг).
 “Бубыри” – сборник, куда вошли рассказы из книг “Записки орангутолога” (2006) и “Барский театр” (2008). В предлагаемой книге также рассказывается о людях, посвятивших себя профессии зоолога и о невероятных
приключениях, которые случаются почему-то именно с ними.
О научной работе зоологов сами за себя говорят монографии, книги,
статьи, тезисы и отчеты. А вот как этот материал добывается и что остается
“за кадром” и вообще, откуда вырастают, как воспитываются, где учатся
люди этой редкой и замечательной профессии, известно немногим.
Все истории, написанные в этой книге – подлинные, все они случились
с  автором, его друзьями, приятелями или знакомыми. Автору оставалось
только “сшить” разрозненные эпизоды в единое повествование.
ISBN  978-5-907099-88-3
© Бабенко В.Г., 2019.
© Товарищество научных изданий
    КМК, издание, 2019.
© Чайка Д., обложка, 2019.

ЧАСТЬ 
ЧАСТЬ 
ЧАСТЬ 
ЧАСТЬ 
ЧАСТЬ 1
1
1
1
1.
.
.
.
.
КОТЛЕТЫ ИЗ СЕРОГО КИТА
КОТЛЕТЫ ИЗ СЕРОГО КИТА
КОТЛЕТЫ ИЗ СЕРОГО КИТА
КОТЛЕТЫ ИЗ СЕРОГО КИТА
КОТЛЕТЫ ИЗ СЕРОГО КИТА
БУБЫРИ
БУБЫРИ
БУБЫРИ
БУБЫРИ
БУБЫРИ
Я открыл глаза, в полной темноте встал, шлепая босыми ступнями по теплым домотканым половикам (иногда попадая на не застеленный прохладный земляной пол) пробрался в сени, еле освещенные крохотным оконцем, и вышел из хаты, чтобы, наслаждаясь одиночеством, обойти свои владения.
В мягких розовато-серых утренних сумерках светился белый головной платок бабушки, которая, откинув плетеную ивовую петлю
калитки, входила во двор. Она возвращалась с базара: свежей рыбой
там начинали торговать затемно.
Воркование горлицы только подчеркивало тишину утреннего
штиля. Я вышел на улицу.
Грунтовая дорога была покрыта толстым бархатистым слоем
светло-серой пыли. Ночные путешественники разукрасили эту чуткую поверхность. Вот отпечатки гусениц микроскопических тракторов – здесь наследили лапками насекомые. Встречались и прерывистые зигзаги со смазанными ямками по краям – пыль даже
для ящерицы была слишком нежной. Изредка попадалась непрерывная извивающаяся лента: с одного огорода на другой переползала змея. В пыли лежали и красивые, коричневые с белыми прожилками надкрылья мраморных хрущей – остатки ночной охоты
летучих мышей.
На плотной как асфальт обочине блестели дорожки высохшей
слизи. Они всегда начинались из придорожной травы, а потом свивались в плотные спирали, блестевшие, словно серебряные монетки
– это ночью бродили улитки.
Я вернулся во двор, прошел за хату, где из-под края крыши свешивалось огромное осиное гнездо, и несколько минут любовался
волнообразными узорами с чередованием различных оттенков серого и бежевого: наверное, насекомые приносили строительный материал – жеваную древесину из разных мест.
В саду под грушевыми деревьями лежали насмерть разбившиеся
плоды, уже облепленные ранними осами (дед, чтобы угостить меня

целыми дулями, аккуратно снимал их маленьким металлическим
сачком на длинной палке).
Обходя шершавые стволы вишен, на которых светились гладкие,
словно окатанные морским прибоем янтарные натеки, я на ветвях
нашел только несколько висевших подсохших ягод, черных, сморщенных и сладких как мед.
В густой листве абрикоса оранжевые плоды были совершенно незаметны, зато на серой, с редкими былинками земле лежали подаренные мне прошедшей ночью: все спелые, с красноватыми веснушками, а один, треснувший по шву, показывал влажную коричневую
косточку.
За шелковицей, под которой сухая земля была раскрашена фиолетовыми кляксами упавших ягод, начинался обильный южный огород. Там в полном безветрии висел чудесный аромат помидорных
листьев – запах, навсегда связанный у меня с украинским летним
утром. Томаты на бабушкином огороде были не банально-красные,
а благородно-розовые, каких-то невероятных размеров, к тому же
плоские, неровные, с золотым нимбом у черешка. На боку первоклассного спелого плода обязательно проходила ломаная расщелина; ее края уже чуть подвяли, а в глубине маняще поблескивали
крупинки, словно кто-то уже заранее присыпал помидорную рану
мелкой солью.
Я с утренней добычей садился на скамейку у белой стены хаты в
тени огромной раскидистой дикой груши (три нижние ветки были
привиты тремя различными сортами, и на них висели разномастные
плоды, зато вся вершина была покрыта россыпью мелких как горох
желтых «дичков»), смотрел на соломенную крышу соседней хаты, в
которой воробьи проделали множество нор, и думал, что хорошо бы
залезть туда и достать птенца.
Над грушей с нежным негромким курлыканьем пролетала стая
щурок. Одна птичка, раскинувшая крылья и от этого ставшая похожей на бумажный самолетик, сделала круг над хатой, сверкнув в
лучах взошедшего солнца золотой щечкой.
На плетне сидел маленький серый паук. Он поднял вверх брюшко и старательно выпускал паутину. Серебряная прядь висела над
ним вертикально, как дым над трубой в морозное утро. Паук, наверное, думал, что паутина такой длины удержит его в воздухе, подпрыгнул, но нить была явно коротка для воздухоплавания, и он шлепнулся вниз.
Позвали к завтраку.
Только что собранные помидоры были нарезаны огромными ломтями, перемешаны с кружками лука и залиты самодельной душис4

той «олией». В миске дымилась присыпанная укропом вареная картошка, в большой тарелке лежал утренний бабушкин «улов» – поджаренная и уже охлажденная плотва (по местным понятиям, горячую рыбу есть было вредно). Чая не пили совсем (помню, как это
меня вначале удивляло), зато стояла кринка с кисловатым компотом.
И, конечно же, бабушка уже успела испечь пирожки. Я разглядывал
их пористые бока, и, сгоняя ос, выбирал те, которые изнутри светились медовым цветом, – с яблоками.
Как всегда после завтрака начинались сборы на реку. Казалось,
что наша семья, приехавшая погостить к родственникам, переселяется в неведомые страны и нам предстоит несколько дней идти через пустыню. В колоссальные полотняные сумки паковалась приготовленная бабушкой провизия: огромный серый валун паляницы,
пирожки, бутылки с питьем, круглые дыньки-«колхозницы», маленькие сизо-зеленые кавунчики и, конечно, несметное количество помидоров, груш, абрикосов, вареных яиц, жареная курица и рыба.
Наш караван тронулся в путь, когда солнце уже палило вовсю, и в
мире господствовали только два цвета – ярко-синий и золотой.
Я с нетерпением ждал, когда мы дойдем до крайней хаты, где на
солнечной стороне, на подоконнике, в недрах огромной пузатой бутыли зрела наливка: в пурпурном сиропе над толстым слоем свекольного цвета сахарного песка парили плотные стаи вишен.
На другой стороне улицы весь плетень пестрел глазками вьюнка:
белые кружки с голубыми, фиолетовыми или розовыми ободками. К
вечеру цветки-однодневки умирали, и я каждым утром старался угадать, где появится новый зрачок.
Неподалеку рос огромный, весь серый от пыли куст полыни, в
который словно кто-то бросил обрывки оранжевой пряжи. Я попытался вытянуть одну из этих «ниточек» и с удивлением обнаружил,
что, во-первых, это тоже растение, а во-вторых, что оно смертельной
хваткой держится за полынь.
А еще дальше строили новую хату. Там человек двадцать мужиков (наверное, все родственники будущего новосела) с закатанными
до колен штанами делали саманный кирпич: босыми ногами прессовали в деревянных формах солому, заливая ее густым глиняным
раствором. Поодаль сушились ряды брусков, разномастных в зависимости от готовности – цвета какао, постепенно разбавляемого
молоком.
За селом дорога сначала ровно шла в тени акациевых посадок, а
затем начинала петлять по степи. На моих ногах появились белые
5

полосы, прочерченные на загорелой коже колючими травинками, а
сандалии забились половой.
По обочинам стремительно носились неуловимые ящерки, коренастые, короткохвостые, в изумительном черном крапе.
У муравьиных норок желтели кучки пленок от семян – крошечные тока насекомых.
Из-под ног то и дело взвивались серые кузнечики. Они разворачивали свои чудесные голубые крылья, с треском летели над дорогой,
затем, складывая их, падали вниз и мгновенно исчезали, сливаясь с
грунтом. Сколько раз я, крадучись, подходил туда, где приземлилось
насекомое, но оно всегда оказывалось не там, где я предполагал, а
чуть в стороне и пугало меня своим шумным синекрылым стартом.
Иногда с высушенной южным солнцем былинки взлетал другой
кузнечик – длинный, соломенно-желтый, с мордочкой, похожей на
капюшон куклуксклановца, с библейским именем «акрида».
Тропинка шла мимо небольшого, с десяток могил, кладбища.
Некоторые были обнесены деревянными заборчиками, другие были
просто обозначены крестами. На одной тянулся вверх одинокий запыленный стебель розы, увенчанный великолепным свежим темнокрасным цветком.
Огибая кладбище, двигалась узкая длинная колонна марширующих куда-то блестяще-рыжих муравьев. Я, конечно же, пошел в ее
арьергарде в надежде узнать, где же находится их поселение. Проследив, как муравьиный ручеек стёк в овраг, я полез было туда, но
тут меня окликнули, и я вынужден был догонять своих.
Я шел рядом с родителями, светило солнце, синело небо, на нем
кудрявились маленькие облака, по балкам темнели заросли акации,
вдали сверкала река, желтела степь, среди которой петляла светлосерая лента дороги – квинтэссенция счастья.
Наконец мы добрались до реки. Днепровский песок был чуть
желтоватый, мелкий, чистый и нестерпимо горячий. На прибрежных песчаных холмах (тогда они мне казались настоящими барханами) ничего не росло, ивовые кусты теснились лишь у самой воды, не
рискуя подняться вверх по склону.
Лагерь разбили под ивами. Прямо на песке расстелили сиреневую скатерть, на нее разложили снедь, тут же щедро приправляемую
мелким песком. В затончике, дожидаясь своего часа, плавали арбузы и дыни, там же у самого берега были по горлышки закопаны бутылки, заткнутые кукурузными початками – темно-розовые – с морсом и бежевые – с ячменным кофе.
6

После обеда отец взялся за удочки, а я, круша пятками своды
галерей, построенных в сыром песке медведками, побрел по берегу. Мимо лица, заставив меня вздрогнуть, пролетела с крутого откоса в воду огромная зеленая, в черных пятнах лягушка. Интересно, зачем она так высоко забралась? Оказавшись в реке, земноводное неподвижно распласталось, свесив вниз лапы. Плотвичка дернула ее за палец – не червяк ли? Лягушка дрыгнула ногой, и испуганная рыбешка выпрыгнула из воды, издавая плавниками жидкое
жужжание.
Песчаное дно мелководья исчертили ракушки. Некоторые из их
следов напоминали круг, другие – восьмерку, а третьи – знак морского узла, которым, как известно, подписывался пират Флинт.
В глубине, у коряги неподвижно висел пятнистый щуренок, а по
поверхности старицы скользили рыбы, светясь прозрачно-зелеными
спинками, толстобрюхие, как самки гуппи. Я бросил в них слепленный из мокрого песка комок. Рыбы метнулись в разные стороны, но
в глубину не ушли – их не пускали раздувшиеся брюшки. Это была
«глистастая» рыба, набитая паразитами настолько, что не могла погружаться. Ее, забавы ради, ловили руками местные ребятишки, да
еще коршуны, но уже для пропитания.
Вдалеке по мелководью неторопливо брел аист, именуемый здесь
черногузом. Пронзительно пискнув, над самой водой пролетел синей искрой зимородок. С заливчика неожиданно взлетел серый куличок, а в ясном небе над Днепром парил коршун. Он держал в лапах рыбу, и, наклоняясь, клевал ее. И за все время пока я следил за
его полетом, он не уронил вниз не единого кусочка!
На песке среди прутиков, от невыносимой жары черных и хрупких, как угольки, я нашел сброшенную шкуру огромного ужа: полупрозрачную, хрустящую как целлофан и совершенно целую (даже
глаза сохранились!).
Я прошел еще немного по берегу, и здесь меня сначала до смерти
напугал лежащий без движения здоровенный, черный уж (может быть
тот самый, чью шкуру я нашел), который меланхолично заглатывал
лягушку, а чуть позже – с треском вывалившееся из кустов стадо
соломенно-желтых коров.
Было жарко и безветренно. Я сел на песок. Оказывается, если
сложить ладонь трубочкой, поднести ее к глазам и смотреть только
на отражающиеся в воде кусты, то они приобретают вид зеленых
сталактитов и фантастических кораллов.
Эту иллюзию разрушали речные обитатели, создающие помехи
на «экране». Летающая поденка медленно садилась на поверхность
реки, а потом взмывала вверх. А снизу рыба так же нежно касалась
7

места ее взлета. Наконец их соприкосновения совпали, и бабочка
легко исчезла под водой.
Большие стрекозы купались, со всего разлета ударяясь о воду, а
потом взлетая. А черно-синий самец мелкой прибрежной стрекозы
ухаживал за сидящей на травинке зеленоватой самкой: сложив крылья и подняв вверх кончик брюшка, скользил перед своей подружкой, как крошечный кораблик с пиратскими парусами.
Глядя на медленно текущую огромную реку, на голубое небо,
щурясь от висевшего в зените солнца, я думал, что, наверное, где-то
здесь, в районе нынешнего Днепродзержинска, на одной из этих
желтых песчаных кос и происходила знаменитая битва Добрыни
Никитича со змеем, когда гигантская рептилия врасплох напала на
безоружного богатыря, но он успешно отбился своей шляпой, предварительно наполнив ее пудами вот этого самого песка, который сейчас струится между моих пальцев.
В день нашей первой вылазки на Днепр я безнадежно испортил
свой новый сачок для ловли бабочек, но, все-таки изловчившись,
сумел поймать этой субтильной конструкцией с десяток мальков,
среди которых была крохотная в зеленоватых разводах рыбка с топорщившимися девятью зубчиками на спине. Я слышал про нее: это
колюшка – та самая, которая под водой строит гнезда! Очень хотелось подержать ее в аквариуме и посмотреть, как она это делает.
Я придумал, из чего можно было сделать добротную снасть. Из
майки. Я завязал один ее конец узлом, потом зашел в реку и, касаясь
щекой воды, быстро провел «сеть» у самого дна, поднял ее и с нетерпением заглянул внутрь.
Чего в ней только не было! И маленькие, но уже круглые и блестящие, как никелевые монетки, лещи, и пятнистые, длинные, как макаронины, щиповки, у которых под каждым глазом выдвигалось острое
и прозрачное, как кусочек стекла, лезвие, и полосатые окуньки, и забавные щурята, совсем не страшные из-за своих крохотных размеров.
Попадались и бычки-бубыри. Я их переворачивал, чтобы рассмотреть
их круглые, похожие на присоски плавнички на брюшке.
Среди прядей водорослей, по которым ковылями неуклюжие, как
марсоходы, водяные скорпионы, и где причудливо выгибались тонкие личинки стрекоз, среди серебристой толпы безликих мальков
лежал крупный (крупный, конечно же, для моей снасти, и неукротимо увеличенный моим восторгом) медно-красный линь.
Я с горечью подумал, что этого красавца придется освободить,
так как родители наверняка не обрадуются моему желанию повезти
его в Москву живьем.
8

С сожалением выпустив линя в заросли водорослей, где он мгновенно растворился, я продолжил свой промысел. И к обеду в моей
банке плавали с десяток колюшек.
Под вечер наше утомленное семейство медленно возвращалось
домой по дороге, розовой в лучах заходящего солнца.
Все насекомые попрятались, ящерицы тоже; и следа не осталось
от прохождения колонны рыжих муравьев. Лишь одинокая роза на
безымянной могиле сохраняла свою безупречную свежесть и по-прежнему ярко пылала.
К нашей хате мы подошли в сумерках. Я едва успел пересадить
свой улов в свежую воду, как позвали ужинать.
«Вечеряли» во дворе уже в такой темноте, что тарелки еле различались, а спелые помидоры казались зелеными. Настоявшийся к вечеру бабушкин борщ был восхитителен, особенно если макать в него
куски паляницы.
Потом меня отправили спать.
Но заснуть я никак не мог – мне казалось, что кто-то ходит по
крыше.
Я встал и наощупь выбрался наружу. В сенях мимо бесшумно
проскользнула невидимая кошка, нежно и совсем не страшно коснувшись моей ноги пушистым хвостом.
Я прислушался: на крыше действительно кто-то изредка топал
ногами. Я, вдоволь набоявшись, наконец, понял, что это падают абрикосы. А потом услышал, что и под старой шелковицей словно идет
редкий дождь.
На небе сияла луна, такая огромная и такая яркая, что казалось –
какое-то одноглазое чудовище, не мигая, смотрит сверху.
Побеленная стена хаты светилась, как экран кинотеатра. На ней
маленький богомол, словно танцуя, охотился за комарами: пробежка, остановка, медленное отведение сложенных хищных лапок два
раза влево, два раза вправо – затем бросок на жертву.
Повсюду звенели сверчки-трубачики, где-то горестно выла собака, да на окраине села женский голос кого-то звал, протяжно и мелодично.
Я отодвинул плетеную калитку и вышел на улицу. Все дома стояли темные, только вдалеке тускло краснело окошко.
На просторе сияние луны было настолько ярким, что она казалась совсем одинокой в бездонном черном небе.
От сада начинало веять прохладой, все запахи огорода перебивал
сладковатый аромат нагретых помидоров и терпкий – полыни, а какой-то невидимый придорожный куст, гремевший от хора живущих
там трубачиков, благоухал смесью липы и одуванчика.
9

Я побрел по середине улицы, старательно ставя ступни на вершины серебристых пылевых гряд.
Размышляя о том, что, наверное, и лунный грунт такого же цвета,
я оглядывался, наблюдая за тем, как невесомая сухая жидкость осторожно затекает внутрь человеческих следов, медленно размывая их
очертания.
Когда, возвращаясь, я открывал калитку, над моей головой скользнул, шуршащий как пламя свечи на ветру, кожан. Потом он снизился, зигзагами понесся над серебристой дорогой и, наверное, на целых тридцать шагов я мог различать его синюю метущуюся тень.
10