Избранные труды: в 5 т. Т. 2 : Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной антропологии

Реквием по этносу

исследования  

по социально-культуРной  

антРопологии

Москва  Наука  2021

ИзбраННые труды

в ПЯтИ тоМаХ

в . а . т и ш к о в 

т
о
м
 
2

УДК 94(47)
ББК 63.3(2) 
        Т47

Издание осуществлено за счет 
личных средств автора

Рецензенты: 
академик РАН А.О. Чубарьян, 
доктор исторических наук Л.М. Дробижева

Тишков В.А.
Избранные труды: в 5 т. / В.А. Тишков. – М. : Наука, 2021. –  
ISBN 978-5-02-040845-6
Т. 2 : Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной 
антропологии. – 2021. – 543 с. – ISBN 978-5-02-040847-0

Второй том представляет собой исправленное и дополненное издание книги  
с одноименным названием, вышедшей в издательстве «Наука» в 2003 году.
На материалах многолетних полевых исследований и анализа новейшей 
мировой литературы автор пересматривает господствующую в отечественном обществознании теорию этноса и ее политические воздействия, предлагает новую трактовку феномена этничности. Рассмотрены проблемы социально-культурной эволюции человечества, восприятия времени и пространства, 
природы государственности и власти, антропология социальных перемен  
в контексте российских трансформаций, проблемы федерализма и местного управления в культурно-сложных обществах, природа национализма и конфликтов, 
историко-культурные корни насилия и терроризма, роль диаспор как транснациональных общностей, идеология и политическая практика движений аборигенных 
народов и меньшинств.
Для историков, этнологов, политологов, социологов, преподавателей и студентов  
обществоведческих специальностей.

ISBN 978-5-02-040845-6 
© Тишков В.А., 2021
ISBN 978-5-02-040847-0 (Т. 2) 
© ФГУП Издательство «Наука», 

 
 редакционно-издательское

 
 оформление, 2021 

ВВЕДЕНИЕ

АПОЛОГИЯ АВТОРА И ЕГО КРИТИКОВ

Эта книга о социально-культурной антропологии, включая 

 этнологию, и об этнографическом методе как фундаменте одной из 
самых всеохватывающих и влиятельных гуманитарных дисциплин, 
а также о самих этнографах/этнологах/антропологах, так по-разному 
называют себя те, кто занимается данной наукой. Задача книги формулируется просто: если я вместе со многими другими этнологами 
и историками разделяю мнение, что в основе современного мирового 
процесса лежит не просто эволюция мировых систем и организмов, 
а плотное и постоянное взаимодействие факторов глобальной интеграции и локальной автономии (феномен, иногда называемый глокализацией), тогда почему бы не считать главным в этнографическом 
методе включенного наблюдения установку видеть «все и во всем» 
(everything everywhere, используя слова Джорджа Маркуса1)?
Тем самым возможно радикально расширить горизонты дисциплины, преодолев нишу этничности и групповую категоризацию 
предмета научного изучения («только этнос и ничего кроме этноса»2). Это гораздо более обещающий путь познания культурного 
разнообразия и культурных смыслов деятельности человека и создаваемых им различных социальных коалиций по сравнению с исследованием дискретных единиц антропологического (этнологического) анализа и их отношений между собой. Однако эта установка 
современной интерпретивной антропологии трудно воспринимается в российском научном сообществе и поэтому вынуждает меня 
вступать в полемику с моими критиками, хотя я всячески старался 
избегать этого все последние годы в расчете на постепенно приходящее понимание.
Как мне представляется, в основе антропологического (этнологического) подхода лежит простая вещь: я вижу то, что я знаю, 
и я знаю то, что я вижу. Другими словами, включенное наблюдение антрополога и поставленная им исследовательская задача определяются в решающей мере его предшествующим знанием и умением, собственными культурными установками и господствующими 
предписаниями. «Привези мне с Таймыра матриархат у нганасан», –  
наставлял В.О. Долгих своего молодого аспиранта Ю.Б. Симченко 

во времена всеобщего увлечения советских этнографов матриархатом как ранней стадией первобытно-общинного общества3.
В свою очередь антропологическое знание берет свое начало 
из целенаправленного наблюдаемого и анализируемого первичного  
материала, который может быть не только живой действительностью, 
но и остатками прошлой жизни. Но в любом случае этно в корневой 
основе нашей дисциплины означает не коллективную субстанцию, 
а специфический метод и взгляд. «Почему ваш магазин называется 
“Этнос”», – спросил я владелицу маленькой лавки в Венеции. «А это 
то, что я собираю по деревням, и то, что выглядит не так, как многое, 
что нас окружает», – ответила итальянка и вручила мне свою визитную карточку, на которой красовалось название магазина. В этом 
ответе было больше истины, чем в ставшем хрестоматийным утверждении, что с древнегреческих времен «этнос» означает «народ».
Если ученый имеет установку изучать «традиционную культуру» как некогда существовавшую или трудно сохраняющуюся культурную норму, то он не видит культурного смысла в придорожном 
оптовом рынке, комплексе заправочной станции или в местоположении и названии автобусной остановки, а «Макдональдс» в городе и громогласная поп-музыка на деревенской улице его ужасают 
и раздражают как разрушители искомой или лелеемой культурной 
чистоты. Если ученый занимается древними обществами и культурами, то его «уход в первобытность», столь убедительно описанный 
Ю.И. Семеновым4, конечно, гораздо более успешен, чем обратная 
дорога в современность. Такому исследователю представляется 
безусловным приоритетом анализ законов и стадий общественной 
эволюции, которые, в свою очередь, должны определяться реально 
существующими социально-историческими организмами (социоры, 
как их называет Ю.И. Семенов).
Для «первобытника» да и для этнографа-традиционалиста в современности интересны рецидивы архаики и их скрываемая первичная значимость. Реформируемая российская экономика и меняющийся уклад жизни, включая новые отношения собственности, 
представляются ими как возвращение или заимствование одного из «способов производств», существуюших в качестве стадии 
исторической эволюции, а человеческие стратегии освоения новых 
возможностей в условиях рыночных реформ рассматриваются как 
извлечение из культурного арсенала архаических механизмов кризисного выживания.
Разглядывание первобытности в современных коллизиях считается торговой маркой этнографов и антропологов (историки злоупотребляют этим явно меньше). Такой взгляд почти всегда вызывает 
волнительный интерес неофитов и тех, кто не способен найти объ

яснение нынешних проблем современными факторами, а их решение современными средствами. Как считают апологеты глубоких 
этнографических реконструкций, если бы российское общество 
знало, что чеченцы это доживший до наших дней этнокультурный 
реликт («примордиальная этническая нация», по словам американского антрополога и журналиста Анатоля Ливена), что они продолжают жить по законам обществ эпохи военной демократии и что 
они по своему менталитету и духу есть настоящие античные воины 
(«Антеи с гранатометами», как их определил тот же Ливен), тогда 
бы российские политики и военные не начали войну в Чечне и не 
совершили бы тем самым «ошибку колониальной этнографии»5.
Ученые, пребывающие в рамках больших эволюционных схем 
и позитивистского видения, воспринимают как враждебное «западное влияние» призывы других коллег посмотреть диалогичным 
взглядом на окружающую сложность и неопределенность мира 
и одновременно на себя в этом мире, сделать предметом анализа не 
только отражаемую реальность, но и реальность отражения и интерпретации. В этом «западном влиянии» самый большой грех 
в российском обществознании называется страшным словом постмодернизм. Как когда-то Н.С. Хрущев обозначал зачинателей модернистских интерпретаций в советском искусстве грубым словом, 
так и сегодня сомневающихся в историко-эволюционных схемах 
моргановских и марксовых времен обзывают «философствующими постмодернистами», «невеждами и интеллектуальными мошенниками»6. При этом авторы этих ругательств не утруждают себя 
анализом работ инициаторов и последователей интерпретивной антропологии или же оценок профессиональных историков антропологического знания, а всего лишь отсылают читателя к поспешно 
переведенной на русский язык книге об «интеллектуальных уловках» постмодернизма, написанной двумя зарубежными профессорами физики. Это все равно, что сослаться на работы математика 
А.Т. Фоменко по псевдоразоблачению современной профессиональной историографии как некоего мошенничества, включая якобы 
фальсификацию древненовгородских культурно-археологических 
пластов и ранних письменных источников.
Ирония заключается в том, что под «западным влиянием» 
Г.Л. Моргана, К. Маркса, Ч. Дарвина, Ч. Спенсера, Э. Тэйлора, 
М. Вебера устойчиво пребывает отечественный эволюционизм, основанный на позитивистской схематике, а современная интерпретивная герменевника, в том числе так называемый постмодернизм, как 
навязанный лейбл для одного из критических направлений, на самом 
деле восходит к русским (российским) корням, связанным с именем 
М.М. Бахтина и с творчеством русского литературного и изобрази

тельного авангарда. Однако тщетно искать в российских компендиумах 
философии истории и в учебниках по этнологии7 упоминания в текстах наиболее цитируемых в мировой социально-культурной антропологии отечественных ученых, таких, как В.Я. Пропп или М.М. Бахтин. 
Вот «незападные» Морган, Маркс, Тэйлор это пожалуйста.
Напомним, что из творчества Проппа вырос мировой структурализм8, также в свое время характеризуемый в нашей стране разными 
бранными словами, особенно в более ранних работах тех же самых 
отечественных хулителей постмодернистских «патологий», а из наследия Бахтина – современная интерпретивная антропология, часто 
обзываемая постмодернизмом. Однако этим подходам не находится 
места среди стойких «отражателей» объективной реальности и бескомпромиссных «установителей» объективности истины.
Будучи сторонником методологического индивидуализма и противником исключительного статуса теоретических метасхем, я не 
устаю поражаться нетерпимости академической ортодоксии в отношении каких-либо отклонений от некогда доминирующей теоретико-методологической парадигмы. Этот культурный феномен в рамках академического этноса, особенно среди субэтноса российских 
этнологов, мне интересен по двум причинам: он касается меня, как 
объекта научной политики и научного менеджмента в качестве руководителя ведущего в стране научно-исследовательского института и как субъекта ставшей для некоторых «философов этноса» 
почти ритуалом и карьерным вознаграждением «критики Тишкова» – главного в стране постмодерниста и конструктивиста. «А Вы 
правда не признаете существование этносов?» – с боязливым придыханием спросил меня однажды один из студентов кафедры этнологии МГУ и как-то импульсивно отстранился. «Ну как же, я Вас 
знаю, и что – этносов нет?» – сказал при нашей первой встрече 
тогдашний руководитель «грефовского» Центра стратегических 
разработок Дмитрий Мезенцев, нынешний член Совета Федерации.
Но все это мелкие штрихи. Более фундаментально нетерпимость выражается в самом научном сообществе, включая коллектив Института этнологии и антропологии РАН. Последний пир по 
поводу величия теории этноса и прошлой советской этнографии, 
а заодно похороны ревизионистов и современной этнологической 
науки в целом устроили некоторые авторы публикации, посвященной памяти Ю.В. Бромлея9. Этому же сюжету «охраны этноса» посвящается на протяжении последнего десятилетия раздел в журнале «Этнографическое обозрение» с расстрельным для несогласных 
названием  «Теория этноса».
В принципе мы имеем два среза объяснения нетерпимости 
со стороны ортодоксии. Есть общая закономерность отторжения 

ревизий и неприятия критики общепризнанного со стороны представителей более старшего поколения и академического (включая 
университетское) истеблишмента. Так, например, в западной, прежде всего в американской антропологии, также подвергался критике постмодернизм и именно с целью его дискредитации использовался этот термин, которым сами сторонники ревизии и критики 
модернистского проекта никогда себя не самоопределяли10. Кстати, 
для антрополога это более чем понимаемая позиция, ибо ему хорошо известно, что статус и власть в любых людских сообществах 
держатся не только на прямом принуждении, но и на авторитете. 
В академическом сообществе – фактически только на авторитете, 
который намеренно формируется, всячески оберегается и активно 
используется11.
Из известных мне крупных европейских ученых-антропологов 
явную нетерпимость к критическому направлению проявил Эрнест 
Геллнер, который в свое время поразил меня едкими высказываниями в адрес выдающихся французских антропологов и социологов, 
положивших начало большим переменам в гуманитарном знании 
второй половины XX в. Этому могут быть найдены свои объяснения: как человек с восточноевропейскими интеллектуальными 
корнями и как сторонник модернизационного проекта, он все же 
оставался социологическим реалистом и все его работы строились 
на базе философского позитивизма.
Антропологов старшего поколения раздражал также, как им 
казалось, пересмотр фундамента антропологии полевой работы 
в ее устоявшемся понимании как длительное детальное изучение 
малых сообществ путем включенного наблюдения, а также привнесение в репертуар дисциплины большого числа до сих пор незамечаемых проблемных сфер, тем и сюжетов. «Старшим» часто казалось, что это может разрушить дисциплину вообще, а отрицание 
реальности культурно-гомогенных коллективов и отказ искать на 
Тробрианских островах или в Меланезии и Африке первобытные 
сообщества или хотя бы первобытные системы социальных отношений и символических значений представлялись им как уничтожение самого предмета науки.
Сходная ситуация наблюдается в последние годы и в российской 
этнологии, хотя далеко не все «старшие» отвергают новые подходы 
и далеко не все «младшие» являются носителями нового. Негативную реакцию вызвали высказанные мною в конце 1980-х – начале  
1990-х годов некоторые положения, интерпретировавшиеся как 
отрицание объективного знания и предмета этнологической науки. В данном случае мне важны не аргументы, а сам феномен неприятия и растекающейся по периферии критики моих отдельных 

высказываний относительно социального конструирования этносов 
и наций, а также названия статьи «Забыть о нации». Все последующие мои работы, в том числе и две книги по проблемам этничности 
и по этнографии общества в вооруженном конфликте, выполненных 
в достаточно традиционном ключе этнографического изыскания, 
уже не имели никакого значения. Был вывешен своего рода красный флажок или предупреждающий знак, что существует постмодернизм-конструктивизм в отечественной этнологии, а его главный 
глашатай пытается упразднить науку вместе с ее предметом, а через 
это вызвать в стране дестабилизацию и конфликты.
Десятки кандидатских и докторских диссертаций по этнической 
тематике, если судить по имеющимся в моем распоряжении их авторефератам, в суррогатных историографических введениях, в которых 
дается мало что значащее перечисление «предшественников», содержат случайный ряд имен по теоретико-методлогическим или тематическим принципам, где обязательным является упоминание моего 
имени среди конструктивистов или постмодернистов. Что касается 
монографий и учебных пособий, то здесь ритуал критики исполняется с некоторым цитированием, почти всегда неточным и всегда чрезвычайно выборочным. От кого пошла эта критика, в какой момент 
и почему – вопрос не менее важный, чем суть самой критики.
Раньше всех и в ясной форме выразил свою реакцию тогдашний 
главный редактор журнала «Советская этнография» М.В. Крюков: 
«Как можно отрицать этносы и заниматься этнографией, а тем более – национальной политикой?!» За ним последовали В.И. Козлов, 
Ю.И. Семенов, В.В. Пименов – все те, кто много писал на тему об 
этносах и причислял себя к числу соавторов советской теории этноса. Жесткий пафос их оценок трудно понять, но его можно списать 
на доставшийся нам от прошлого разоблачительный стиль, включавший дегуманизацию объекта самой критики. Но их мотивацию 
и убежденность понять можно: человек, не имеющий базового этнографического образования и не прошедший этнографические 
экспедиции, не может быть «настоящим этнографом», а тем более 
подвергать сомнению то, что на самом деле всего два десятилетия 
назад составляло такую же ревизию от имени столь же этнографии 
необученного и в экспедициях не бывавшего Ю.В. Бромлея. Но защитникам этноса написанное ими и Бромлеем казалось фундаментальным основанием. Ими забывалось, что и самим словом «этнос» 
отечественная наука не пользовалась до конца 1960-х годов. Тем 
не менее и в этом аспекте реакция старших коллег объяснима. Она 
напоминает удивление Винни-Пуха, показавшего кролику букву 
и получившему правильный ответ, по поводу чего поросенок воскликнул: «Какой-то кролик знает букву “А”!».

Вскоре за этим появился критический азарт целого отряда «тео- 
ретиков», выступивших с псевдофилософской схоластикой и с разоблачениями конструктивистов. В журнале «Этнографическое обозрение» были опубликованы статьи сотрудников и не сотрудников 
института, где метод словесных придирок и понятийного жонглирования без ссылок на историко-этнографические материалы, был использован для отстаивания теории этноса и для критики моих фраз 
(не могу сказать – моих работ, ибо они критиками не анализируются) и в адрес других авторов (прежде всего С.В. Соколовского).
Одна из защищенных докторских диссертаций на философском 
факультете МГУ по теме «Философия этноса» содержала более 
сотни критических реплик и отсылок в мой адрес, и соискатель, 
если судить по поступившей в ВАК стенограмме заседания ученого совета, устроил «пир победителей» над отечественными постмодернистами–конструктивистами. При рассмотрении этой работы 
в ВАКе члены совета по историческим наукам, представляющие 
этнологию, высказывались против присуждения докторской степени за такую работу. Но меня поразили два обстоятельства: отсутствие в обширном тексте хотя бы одного конкретного примера, подтверждающего философские рассуждения об этносе, и присутствие 
в библиографии более сотни книг на английском языке при том, что 
в кадровой анкете соискателя было указано только знание немецкого со словарем. Еще одна характерная черта подобных философских работ – это вторичное цитирование: в вышеупомянутой докторской диссертации все цитаты иноязычных авторов были просто 
выдраны из других исследовательских текстов, в том числе мною 
легко узнавались мои собственные переводы К. Гирца, П. Ван дер 
Берга и других.
Этот второй срез нетерпимости я бы скорее квалифицировал 
как форму перестроечной развязанности и заячей храбрости со стороны тех, кто еще 13–15 лет тому назад начинал все свои публикации с первой ритуальной ссылки на Ю.В. Бромлея. Пережитый ими 
гнет обязательной прописки по единой теории и навязываемого чиноуважения в научном сообществе вдруг оказалось возможным сменить на опьяняющую свободу критики, невзирая на чины и звания. 
Утверждающаяся терпимость в отношении разномыслия, которая 
представляется мне условием здорового научного климата и которая 
всячески мною поощрялась в научной политике, породила у некоторых авторов критический задор в адрес «директорских» писаний. 
Если посмотреть внимательно, то защитники теории этноса или 
критики конструктивизма и постмодернизма критикуют не сами научные школы и направления. Никто из записных теоретиков журнала «Этнографическое обозрение» не читал книги их главных пред