Язык как конструкт реальности и сверхреальности

УДК 81.33
ББК 81.1
         Ш 95

Шульц В.Л., Любимова Т.М.
Язык как конструкт реальности и сверхреальности / В.Л. Шульц, 
Т.М. Любимова. – М. : Наука, 2019. – 288 с. – ISBN 978-5-02-040219-5

Монография близка традициям школы анализа дискурса – лингвистической вариации философского конструктивизма, разрабатывающего эпистемологические подходы, направленные на создание субъективных моделей интерпретации мира. Вместе с тем в ней использованы некоторые идеи 
лингвопрагматики, одного из направлений лингвистики ХХ века, изучающего язык как инструмент деятельности. В центре внимания исследователей – 
объемная панорама функционирования языка как живого существа, которому 
присущи все нюансы мыслей, чувств, интенциональных состояний. Как опыт 
философии языка книга погружает читателя в логосферу с такими непременными ее атрибутами, как намеки, скрытые смыслы, недосказанное, невыразимое, а также предугадывание смутных смыслов бытия, конструирование 
сверхреальности, манипуляция сознанием, словесное мошенничество…
Для лингвистов различных направлений (социолингвистика, психолингвистика, лингвокультурология), социологов, философов, литературоведов, 
журналистов, а также для широкого круга читателей, интересующихся  жизнью 
слова.

ISBN 978-5-02-040219-5 
©  Шульц В.Л., Любимова Т.М., 2019
 
©  ФГУП Издательство «Наука», редакционно-издательское  оформление, 
2019

Введение

СОЗНАНИЕ, ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ЯЗЫК:  
HOMO FABER И HOMO LINGUAL

Предложение есть модель действительности,
как мы ее себе мыслим.

Людвиг Витгенштейн

Научное решение проблемы языка и сознания, установление их 
межфеноменальной взаимозависимости, автокаузальности и гетерокаузальности их внутренней динамики, проективное отражение 
объективной реальности в этих двух формах субъектности – равнозначно «расколдовыванию» мира. Философы и психологи нередко выражают скепсис относительно возможности точной научной 
экспликации феномена сознания – самоэкспликации сознания 
изнутри, нередуцированного объяснения специфики когнитивности методами и способами когнитивной природы. Мы же исходим 
из того, что разгерметизацию сознания производит язык, выходом из лабиринта сознания с его замыкающимися на самих себе 
процессами интериоризации мира является язык как инструмент 
 экстериоризации индивидуально-психического, как «пространство реального, видимого, духовного, ментального» (Ю.С. Степанов) и одновременно как орудие познания действительности. Язык 
и сознание – это своего рода сообщающиеся сосуды, но изготовленные из разных материальных элементов, поэтому при установлении сложных формул бытия значение «х» устанавливается не 
через тот же «х», а через «y», известный благодаря чувственному 
опыту: «Nihil est in intellectu, quod non fuerit primo in sensu»1.
На протяжении нескольких веков философия, психология, 
лингвистика множили попытки объяснить sub specie intuitionis и sub 
specie aeternitatis2 диалектику взаимосвязи языка и сознания, найти 
универсальную результирующую сложных форм духовной жизни 
человека.

1 В мышлении нет ничего, чего бы раньше не было в чувственном опыте 
(лат.).
2 С точки зрения интуиции, и с точки зрения вечности (лат.).

Из столкновения двух больших направлений мысли, пытавшихся по-разному объяснить опыт перехода человека от наглядного к отвлеченному, от чувственного к рациональному, возник научный кризис. «Кризис этот, который сформировался окончательно 
к первой четверти нашего века, заключался в том, что психология 
практически распалась на две совершенно независимые дисциплины. Одна – “описательная психология”, или “психология духовной 
жизни” (“Geisteswissenschaftliche Psychologie”) – признавала высшие, сложные формы психической жизни, но отрицала возможность их объяснения и ограничивалась только феноменологией 
или описанием. Вторая – “объяснительная”, или естественнонаучная психология (“Erklärende Psychologie”) – понимала свою задачу как построение научно обоснованной психологии, но ограничивалась объяснением элементарных психологических процессов, 
отказываясь вообще от какого бы то ни было объяснения сложных 
форм психической жизни» [Лурия, 1998, 23].
В основе этого методологического конфликта лежит противоречие между позицией позитивизма, который опирается на индивидуальный факт и считает задачей науки однозначное упорядочивание всех индивидуальных фактов, и идеализмом, понимающим 
мир как структуру означающих сущностей; при этом, с точки зрения позитивистов, индивидуальные явления имеют ценность потому, что они существуют, а с точки зрения идеалистов, – потому, 
что они осмыслены. Однако, на наш взгляд, не следует абсолютизировать взаимную гетерогенность научных методов позитивизма 
(материализма) и идеализма, хотя вместе с тем неприемлем и призыв к их унификации в духе постструктуралистского отказа от идеи 
упорядочивания мира и эклектического хаоса.
«Каждое общество имеет такую лингвистику, которая соответствует его производственным отношениям» [Серио, 2002, 50], – 
утверждает французская школа анализа дискурса, полемически 
заостряя утверждение о материально-производственной апостериорности языка. Парадигма межфеноменальной зависимости 
(языка, сознания, общества), однако, выходит за рамки вульгарного материализма. В процессе филогенеза язык, как вербальный 
код, имеющий симпрактический характер, выработал систему вербальных единиц, репрезентирующих концептуальное содержание 
сознания, представляющее собой универсальный предметный код 
как совокупность единиц мыслительной деятельности человека.
Ведущие отечественные психологи (Л.С. Выготский, А.Н. Леонтьев и др.) показали, что в процессе онтогенеза вместе со значением слова меняется и та система психологических процессов, 
которая стоит за словом, и если на начальном уровне за словом 

стоит аффект, на следующем – наглядные представления, то на последнем уровне слово основывается на сложных системах вербально-логических отношений [Лурия, 1998, 70]. Отечественная психология установила, что после того как слово приобретает четкую 
предметную отнесенность (на уровне ощущений), и она  становится 
устойчивой, развитие слова касается уже его обобщающей и анализирующей функции, то есть его значения (на рациональном 
и эмоциональном уровнях сознания). Так называемый интуитивный уровень сознания (входящий в 4-уровневую схему сознания 
К.Г. Юнга, включающую ощущение, мышление, чувство и интуицию), пластичный под воздействием суггестивных воздействий 
и подсознательных импульсов, долгое время игнорировался, подтверждая тем самым мысль о том, что «человек развивал свое сознание медленно и трудно… эта эволюция и сейчас далека от завершения, поскольку значительные области человеческого разума 
погружены в темноту» [Юнг, 1991, 27–28].
Таким образом, согласно традиционным представлениям психологии, в процессе онтогенеза при развитии значения слова меняется не только его смысловая структура, но и система психологических процессов, связанных с этим словом. В восприятии 
маленького ребенка ведущую роль играет аффект, эмоционально 
окрашенные ощущения; в восприятии подростка основную роль 
выполняет наглядный опыт, связанный с механизмами памяти; 
для мышления взрослого важна система логических связей, которая стоит за словом.
Однако предложенная классиками отечественной психологии 
модель формирования языка и языкового развития человека требует уточнений. На фоне мультидискурсной структуры современной речи и свойственной ей вольной эманации образного слова 
становится очевидно, что изменение значения слова и психологических процессов, связанных со словом, в процессе онтогенеза не 
замыкается жесткими берегами выработанной трехуровневой модели: аффекты/наглядные представления/вербально-логические 
отношения. Процессы/продукты высшей духовной деятельности, 
запечатленные в речи, могут быть рассмотрены как материальные 
процессы, представляющие собой многоуровневую и перекрестную иерархию рефлекций внешнего мира и образов сознания говорящего: рефлекции первого уровня порождают рефлекции рефлекций, те в свою очередь запускают рефлекции в кубе… в N-степени 
окружающего мира. Эти рефлекции вступают между собой в сложные парадигматические отношения и на высоком уровне абстрагирования конкретного значения начинают работать как машина 
самопорождения смыслов на основе многочисленных ассоциаций 

и механизмов селекции. То есть в процессе формирования речи 
развитие новых значений погружается в процесс бесконечного генерирования новых смыслов и безграничного семиозиса – динамического процесса интерпретации знака.
Таким образом, формирование языка (как на уровне онтогенеза, так и та уровне филогенеза) является процессом рефлекции в слове объективного мира и его интериоризации сознанием; 
рационализации и эмоционализации, предполагающих обработку 
рациональным и эмоциональным уровнями сознания конкретно-чувственного опыта говорящего субъекта; экстериоризации как 
переноса вовне конкретно-чувственного опыта в его рационально и эмоционально обработанной форме; эмансипации слова от его 
материально-практической матрицы, коммуникации с помощью 
слова на межличностном уровне и универсализации как передачи 
личного и обобщения общественного опыта в вербальной форме.
Поэтому язык является автономной самоориентирующейся 
и самоорганизующейся социальной коммуникационной системой, 
обладающей собственной динамикой развития [Luhmann, 1985]. 
Потенциал саморазвития, заложенный в языке, превращает его 
в своеобразную самопрограммирующуюся машину, работающую 
на принципах селекции и генерации.
Как показал в свое время один из членов Пражского лингвистического кружка С. Карцевский, слово в системе лексики находится в двойном ряду перекрестных отношений – синонимических и омонимических. Когда, например, существительное рыба 
употребляется для обозначения человека (флегматик), то оно может создать омонимический ряд (рыба – живущее в воде животное, 
рыба – флегматичный человек), но одновременно оно же расширяет и синонимический ряд (флегматик, вялый человек, холодный 
человек, рыба) [См.: Будагов, 2003, 72].
Двойной ряд перекрестных значений так же, как и трехуровневая структура изменения значений слова в процессе формирования речи, может быть скорректирован в направлении 
увеличения. Представляется, что слово находится на пересечении как минимум трех «осей координат»: синонимии, омонимии и антонимии (применительно к тем словам, которые могут 
иметь антонимы). Например, когда слово современного разговорного русского языка вкалывать употребляется для обозначения изнуряющей работы, которой занимается человек, то оно не 
только может создать омонимический ряд (вкалывать – продырявить, прикрепить, вкалывать – вливать через шприц раствор, 
вкалывать – трудиться до изнеможения) и не только расширяет 
синонимический ряд (трудиться, батрачить, калымить и др.), 

но и создает новый антонимический ряд (вкалывать/бездельничать, лениться).
Как самопрограммирующаяся машина язык инструментален, 
и эта инструментальность многопланова.
Во-первых, язык – орудие реализации целенаправленной деятельности человека, в том числе межличностной коммуникации. 
Во-вторых, язык является посредником-медиатором. В-третьих, 
слова нередко рассматривают как «аккумуляторы живой энергии, 
своего рода энергетические сгустки» [Зинченко, 1993, 5–19]. Эта 
энергия может быть источником радиации (Н.С. Трубецкой) и иррадиации (А. Доза). В концепции Н.С. Трубецкого русский литературный язык стал очагом литературно-языковой радиации для 
целой зоны литературных языков Европы. У А. Доза речь идет об 
иррадиации в контексте внеязыковой причинности: источниками 
языковой иррадиации выступают крупные города, из которых идет 
распространение слов, форм и выражений [Серио, 2001, 263]. Наконец, язык называют транспортным средством, служащим внутренним вектором учения или доктрины [Дебрэ, 2009, 162].
Инструментальность языка изучается одним из направлений 
лингвистики, появившемся в ХХ веке – лингвопрагматикой; основы ее были заложены в работах Ч.C. Пирса, Ч.У. Морриса, 
Л. Витгенштейна. Лингвопрагматика нередко рассматривается 
как ответвление классической семиологии. По мысли Р. Дебрэ, 
существует семиология основателей, восходящая к Ф. Соссюру 
и его структурному анализу языка, которая вращается вокруг идеи 
кода как системы правил по противопоставлению друг другу неких единств, ускользающих от сознания говорящего. Эта семиология вдохновляла в 50–60-е годы Р. Барта, К. Метца, Л. Мартена 
и других структуралистов. Второе направление – это модернизированная и технизированная ветвь семиотики, «открытая и менее 
интеллектуалистская, чем первая, (она) реинтегрирует в языковом 
акте жест, ритм, интонацию, интерсубъективные стратегии…, она 
изо всех сил старается порвать с логоцентризмом истоков, будучи неотступно преследуемой вопросами изначального, или совершенного языка» [Дебрэ, 2009, 222–223]. Эта семиология связана 
с американским логиком Ч.С. Пирсом. Семиотика Ч.С. Пирса – 
это семиология в расширенном понимании, открывающая целую серию знаков; не подчиняющая невербальное сообщение 
вербальному и согласующая организацию смысла с прагматикой 
 [Дебрэ, 2009, 223].
Ч.С. Пирс вводит понятие «знаковой ситуации», или «ситуации знаковости». Имеется в виду тройственное отношение, или 
взаимодействие, в котором одно нечто выступает как знак другого 

нечто (объекта) для третьего нечто (интерпретатора). Под «семиозисом» Ч.С. Пирс понимал такое действие, которое связано с сотрудничеством этих трех субъектов (знак, его объект и его интерпретант) [Эко, 2007, 469–470]. Установив трехчастный характер 
речевой коммуникации, Ч.С. Пирс составляет семиотические 
ряды. По мысли У. Эко, Ч.С. Пирс представлял себе знак в виде 
треугольника, основание которого составляет символ, или репрезентамент, соотнесенный с обозначаемым объектом, в вершине 
треугольника находится интерпретанта, благодаря которой знак 
значит даже в отсутствие интерпретатора [Эко, 1998, 52].
Ч.С. Пирс формулирует основной принцип лингвопрагматики: «Каждый субъект предложения 〈…〉 должен быть Предписанием или Символом, который не только дает интерпретатору описание того, что должно быть сделано им 〈…〉, чтобы получить Индекс 
индивидуального объекта 〈…〉, относительно которого данное предложение репрезентируется как истинное, но каждый, кроме того, 
присваивает некоторое обозначение этому индивидуальному объекту» [Пирс, 1983]. Значение слова понимается Ч.С. Пирсом через 
реализацию его в действиях и их последствиях. Имена существительные и прилагательные мыслятся Ч.С. Пирсом как части некоторого глагола, обозначающего действие. Считая предикацию 
основной функцией предложения, он рассматривает ее во всем 
многообразии (аналогическая, деноминативная, диалектическая, 
прямая, сущностная, осуществленная, формальная, естественная).
Ч.С. Пирс вводит важное для лингвопрагматики логическое 
понятие – квантор. По его мысли, квантор субъекта каждый раз 
предписывает, каким образом субъект должен быть выбран из 
множества, называемого его универсумом. В логике вероятностей 
кванторы относятся к опытным данным за достаточно длительные отрезки времени. Но в логике необходимости, как утверждает Ч.С. Пирс, опыт такого рода не учитывается и требуются только два квантора3 – квантор общности, который разрешает выбрать 
из универсума любой предмет, безразлично какой, и квантор существования, который предписывает, что должен быть выбран 
подходящий объект [Пирс, 1983]. Получается, что оперируя этими гемилогическими (полулогическими) кванторами, один из которых позволяет выбрать из универсума любой объект, кроме одного, а другой ограничивает свободу выбора одним или другим 
из подходящих двух, говорящий достигает вербального могущества, сопоставимого с волей Господа, со словом Божьим. В этом, 

3 Мы считаем также необходимым ввести понятие «квантор будущего», который будет рассмотрен в дальнейшем.

возможно, и была заложена сверхзадача лингвопрагматики как 
направления лингвистики, считающего слово эквивалентом действия. Ч.С. Пирс рассматривает предложение «Все люди смертны» 
и устраняет из него квантифицирующее слово «все»: тем самым 
говорящий преодолевает смерть как неминуемость человеческой 
жизни, дарует людям (хотя бы единичным) бессмертие, выполняя 
воистину Христову миссию. Homo lingual 4 превращается в Нomo 
faber 5, масштаб деяний которого уравнивает его с Deus ex maсhina6.
Именно тайна перформативов делает возможными «речи, которые потрясли мир», «идеи, изменившие эпоху», «книги, сделавшие 
Революцию». «Лютер, немецкий монах-августинец, вывесив пятнадцать тезисов на латыни на двери церкви, кончил тем, что предал Европу огню и мечу. Как же печатный плакат превратился в религиозную войну и протестантство? Как несколько переплетенных 
листков, озаглавленных “Манифест коммунистической партии” 
и опубликованных в 1848 г. в Лондоне, – с количеством читателей 
между 200 и 300 – сумели пятьдесят лет спустя превратиться в мировую коммунистическую систему (с миллиардом приверженцев)?» 
[Дебрэ, 2009, 184]. В этом, несомненно, главный вопрос, стоящий 
перед лингвистикой сегодня, и лингвопрагматика, основы которой 
заложены Ч.С. Пирсом, пытается дать на него ответ, демонстрируя 
«материальное могущество слов».
Эти идеи развивал Ч.У. Моррис. По мысли Ч.У. Морриса, 
знаки истинны, если они соответствуют ожиданиям тех, кто ими 
пользуется, и тем самым приводят к поведению, имплицитно заложенному в ожидании или интерпретации, – то есть к запрограммированному действию. Таким образом, разумное и свободное поведение человека Ч.У. Моррис связывает с управлением поступками 
путем предвидения последствий, которое становится возможным 
благодаря знакам.
По мысли Ч.У. Морриса, семиотика должна не только изучать воздействие знака на тех, кто будет его интерпретировать, 
но она должна также выявлять смешение разных целей, для которых используются знаки. «В случаях явной недобросовестности 
цель достигается тем, что употребленным знакам придаются характеристики утверждений, имеющих синтаксическое и семантическое измерения, так что они кажутся логически доказанными 

4 Человек языковой (лат.).
5 Человек деятельный (лат.).
6 Бог из машины (лат.): в античном театре выражение означало появление бога, спускающегося с неба на колеснице, который решает все проблемы 
героев.

и эмпирически подтвержденными, хотя в действительности нет 
ни того, ни другого» [Моррис, 1982]. Эта маскировка одного измерения под другое, а также маскировка в пределах самого прагматического измерения принимает у Ч.У. Морриса форму языкового 
манипулирования: «Агрессивные действия индивидуумов и социальных групп зачастую прикрываются покровом морали, а декларируемая цель часто отличается от подлинной». Однако отношение Ч.У. Морриса к языковому манипулированию противоречиво. 
С одной стороны, декларируется цель освобождения человека «от 
сплетенной им самим паутины слов»; утверждается, что язык (в том 
числе язык науки) нуждается в очищении, упрощении и упорядочении и что теория знаков – полезный инструмент для ликвидации 
последствий манипуляции. С другой стороны, говорится, что язык 
морали, изобразительных и прикладных искусств особенно подходит для управления поведением, «для представления вещей или ситуаций как объектов интереса, для манипуляции вещами с целью 
достижения желаемых результатов» [Моррис, 1982].
Л. Витгенштейн в «Логико-философском трактате» развивает 
идею Ч.С. Пирса о кванторах как семантических стрелках: «Имена подобны точкам, предложения – стрелкам, они имеют смысл» 
[Витгенштейн, 2008]. Человек «опутан» сплетенными им самим 
словами: «Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней 
форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, 
ибо внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы 
обнаруживать форму тела» [Витгенштейн, 2008]. Как и его предшественники, Л. Витгенштейн пришел к пониманию языкового значения как прерогативы субъекта, а не языка: это было равнозначно 
прагматизации языкового значения, теряющего связь с семантикой: «В предложении еще не содержится его смысл, но, пожалуй, 
лишь возможность его выражения… В предложении содержится 
форма его смысла, но не его содержание» [Витгенштейн, 2008].
Деятельностный (акциональный) принцип разрабатывался 
в дальнейшем Д.Л. Остином и Д.Р. Сёрлем, создавшими теорию 
речевых актов, конструктами которой являются перформативность 
и иллокутивность. Перформативы предполагают прямое отождествление слова и действия в процессе речевого акта; иллокутивы, 
классифицированные Д.Р. Сёрлем на репрезентативы, директивы, 
экспрессивы, декларативы и комиссивы, имеют более опосредованное отношение к действию.
По мысли Д.Р. Сёрля, с семантической точки зрения в предложении можно различать пропозициональный показатель (пропозицию), то есть элемент, выражающий суждение с помощью референции и предикации; и показатель иллокутивной функции,